Саймон положил трубку и обернулся. Ему хотелось смеяться. Танцевать. Ликовать всем назло. Он посмотрел в лицо своей сестры — залитое слезами, опухшее, с огромными глазами. — Очевидно, Марте гораздо лучше, — мягко сказал он. Когда он снова вошел в палату сорок минут спустя, он был один. Его мать сказала, что больше не может видеть больницу, а у Кэт просто не было сил. — Тебе не нужно ехать туда, — сказала Мэриэл Серрэйлер. — Никому из нас не нужно. Твой отец сейчас там. — Я хочу увидеть ее. Он рассчитывал, что его отец уже уехал. Он не хотел столкнуться с ним у постели Марты, но когда он зашел в палату, Ричард Серрэйлер был там, сидел на стуле рядом с кроватью и читал Марте ее карту. — Твоя мать не поехала? Никаких приветствий — заметил Саймон. С тем же успехом он мог бы быть невидимым. — Она приедет завтра утром. Он опустил взгляд на свою сестру. Цвет ее лица улучшился, щеки приобрели бледный оттенок розового. — Что случилось? Его отец отдал ему карту. — У нее, как выразился Девере, здоровье, как у быка. Новый антибиотик сработал, она начала выкарабкиваться… Открыла глаза час назад. Показатели обнадеживают. — Я полагаю, ее еще может отбросить назад? — Может. Но маловероятно. Пережив кризис, она по большому счету вернула себя к жизни. Саймон хотел дотронуться до руки своей сестры, поцеловать ее в щеку, сделать так, чтобы она снова открыла глаза, но в присутствии своего отца он не мог. Он просто стоял рядом, опустив глаза. — Я рад, — сказал он. — Почему? — Как ты можешь спрашивать? Она моя сестра. Я люблю ее. Я не хочу, чтобы она умерла. — Твоя мать думает, что ее уровень жизни равен нулю. — Я не согласен. — Тогда мы снимаем шляпу перед твоими невероятными медицинскими познаниями. — Это инстинкт. — Полицейская работа основывается на инстинктах, не на фактах? Саймон Серрэйлер был человеком, который никогда не был жесток по отношению к кому-либо в своей жизни, хотя никогда не стеснялся проявлять определенный уровень агрессии на работе, но сейчас он испытал такой прилив злости на своего отца, что сжал кулаки. В моменты, подобные этому, он ясно осознал, как ярость и ненависть могут у некоторых людей перерастать в жестокость. Разница между ним и ими, как он прекрасно понимал, держалась на тонкой, но невероятно прочной грани самоконтроля. — Когда она достаточно оправится, чтобы вернуться в «Айви Лодж»? — спросил он спокойно. Ричард Серрэйлер поднялся. — Через пару дней. Им нужно будет подготовить ей постель. Саймон стоял в полуметре от него. Его отец был стройным, привлекательным мужчиной, которому можно было дать шестьдесят, а не семьдесят один. — Что ты к ней испытываешь? — спросил его Саймон, глядя на Марту. Он чувствовал внутреннее напряжение, как будто сейчас ему придется отбиваться от нападок уже за то, что у него вообще хватило духу задать этот вопрос. Но его отец взглянул на него без злости. — Я ее отец. Я любил ее с того дня, как она родилась. Я не переставал любить ее из-за того, что всегда жалел об этом дне. Кто бы смог? А ты? — Все, о чем ты говоришь, — сказал Саймон, — только, может быть, без сожалений. — Тебе легко. — Легче. — Если ты когда-нибудь станешь родителем, чего, я полагаю, не случится, ты поймешь. Ты идешь к своей машине? Они пошли вместе по тихим коридорам. Что имел в виду его отец, что стояло за неожиданным замечанием, которое он сделал, как он оценивал его самого — на эти вопросы Саймон не готов был сейчас ответить. Он прогнал из головы все мысли, так что там остался просто белый лист, и с трудом ворочал ноги, когда они выходили из больницы к автостоянке. Подойдя к машине своего отца, Саймон открыл для него дверь, подождал, пока он усядется и застегнет ремень, пожелал ему спокойной ночи и закрыл дверь. Две минуты спустя он уже был на пути в Лаффертон, задних огней «БМВ» его отца почти не было видно вдали. Он хотел вернуться в загородный дом; ему нужно было поговорить с Кэт, но она уже давно легла спать, пытаясь, насколько это возможно, отдохнуть в эти последние дни своей беременности. Он чувствовал себя отделенным от нее — от всех них; это чувство пройдет, когда родится ребенок, да и в любом случае оно было скорее иллюзорно и существовало только для него. Это случалось и раньше — когда Кэт выходила замуж за Криса и когда у нее появились Сэм и Ханна. Он свернул в район собора. Широкая улица с полосками травы по обеим сторонам, собор, возвышающийся у него над головой, изящные здания — бледные в свете фонарей, которые горят мягче и как будто серебристее, чем яркие лампочки на столбах у больницы или на главной дороге, длинные тени, отбрасываемые деревьями… Он часто думал, что ночью все это выглядит как-то искусственно, как декорация: слишком пустынно, слишком чисто, слишком убористо. Но сейчас пейзаж подходил к его настроению. Завтра он уже не будет на все это смотреть. Он знал, когда одиночество становилось для него опасно. Ему было необходимо вернуться к работе. Но если подобное происходило с ним за день или два до конца его официального отпуска, то все было под контролем. Девять Энди Гантон сошел с бордюра, и из ниоткуда выскочила машина, ударив его в бок. Он потерял равновесие и повалился в грязь. Женщина начала кричать. «Дорожное движение, — подумал Энди, пока поднимался, — чертовы машины и автобусы, атакующие тебя со всех сторон». Женщина продолжала кричать, и трое человек выглянули из магазинов. — Я готова оказать первую помощь, присядьте. Она выглядела настолько молодо, что могла бы быть ребенком Мишель. — Со мной все хорошо, — сказал Энди. — Просто потерял равновесие. — Возможно, вы в шоке. — Эм, нет, не в шоке. — Он указал на женщину, которая пялилась на него и все еще кричала. — Лучше взгляните на нее. Кажется, она — да. Отряхивая пиджак, он быстро ушел и завернул за угол. Все-таки его действительно трясло. Он помнил это место как тихую часть Лаффертона. Неужели движение настолько усилилось? Неподалеку был паб. Он зашел внутрь. В Лаффертоне было достаточно пабов, и многие из них он знал, но, видимо, не этот. Здесь пахло не пивом и табаком, а кофе. За барной стойкой висело длинное зеркало, и бармен, больше похожий на официанта, в черном пиджаке, вставлял в кофемашину металлические подставки под чашки. Энди Гантон заказал пинту «Биттера». — У нас только бутилированное, — бармен скороговоркой начал выдавать одно иностранное название за другим. Энди выбрал какое-то наудачу. Он взял бутылку. Стакан не предложили. Он оглянулся вокруг себя. Поднес бутылку ко рту. Никто в баре не обратил на него никакого внимания. Он пошел за пустой стол. Это было приятно. Солнце светило в окно и грело ему затылок. Он заметил, что его руки трясутся, что дышит он слишком часто и что в ушах шумит, как будто он только что вынырнул из-под воды. Это место вселяло в него панику, как и транспорт на улице. Лаффертон, который, как ему показалось на первый взгляд, остался все тем же, на самом деле изменился; Энди спотыкался о какие-то мелочи, будто оказался в зазеркалье, где все немножко не так. Боже. Что такое четыре года? Целая жизнь, половина его юности, но в то же время ничего, мгновение ока; он не знал, где находится и что ему делать, и с тем же успехом он мог прилететь с Марса. У офицера по условно-досрочному были красивые ноги в короткой юбке. Длинные гладкие волосы зачесаны назад. Много макияжа на глазах. Она говорила экивоками, но он привык к этому. Все они узнавали новый язык, когда приходилось общаться с юрисконсультами, социальными работниками, офицерами и так далее. Только надзиратели говорили по-английски. — Ваша реабилитационная программа по-настоящему начнется, только когда вы найдете себе работу, Энди. Есть дело, заниматься которым вам бы было особенно интересно? Летчик-истребитель. Нейрохирург. Пилот «Формулы Один». — Садоводство, — сказал он. — Я восемнадцать месяцев выращивал овощи. — В Кингсвуде недавно открылся новый садовый центр.