— Чтобы дать госпоже Шмиц отпущение грехов? Сначала я хотел возразить, но Ханна действительно требовала многого. Годы тюремного заключения должны были стать не просто искуплением, Ханна хотела придать им определенный смысл и хотела, чтобы ее поняли. Об этом я и сказал. Женщина покачала головой. Не знаю, выражала ли она этим неприятие моего толкования или нежелание понять Ханну. — Разве нельзя понять, не давая отпущения грехов? Женщина усмехнулась. — Вас бы это устроило, не так ли? А каковы были, собственно, ваши отношения? Я помедлил. — Я читал ей вслух. Это началось, когда мне было пятнадцать, и продолжалось, пока она сидела в тюрьме. — Как же вам удавалось… — Я посылал ей магнитофонные кассеты. Госпожа Шмиц была почти всю жизнь неграмотной; читать и писать она научилась только в тюрьме. — И почему же вы это делали? — У нас была связь, еще тогда, когда мне было пятнадцать. — Вы… вы спали с ней? — Да. — Какой же она была жестокой. И вы простили ее, хотя она вас… когда вам было всего пятнадцать лет… Нет, погодите, вы же сказали, что снова стали читать ей, когда она уже была в тюрьме. Вы когда-нибудь были женаты? Я кивнул. — Но брак был неудачным, коротким, больше вы жениться не решались, а ребенок, если таковой имеется, живет в интернате. — Таких случаев тысячи, для этого не надо никакой госпожи Шмиц. — За последние годы, когда вы возобновили с нею контакт, у вас не возникало чувства, что она сознает, что сделала с вами? Я пожал плечами. — Во всяком случае, она сознавала, какие страдания причинила людям в лагере и во время эвакуации. Она не просто сказала мне об этом, но и многое осмыслила в тюрьме за последние годы. — Я пересказал все, что услышал от начальницы тюрьмы. Женщина встала и принялась большими шагами расхаживать по комнате. — О какой сумме идет речь? Я вышел в прихожую, где оставил сумку, и вернулся с чеком и банкой из-под чая. Взглянув на чек, она положила его на стол. Потом открыла банку, вынула деньги, опять закрыла и, держа банку перед собою, пристально уставилась на нее. — Когда я была маленькой, то хранила свои сокровища в банке из-под чая. У нас уже продавался чай в банках, но моя была не такой, на ней были русские буквы, и крышка не вдавливалась, а накладывалась сверху. Я даже в лагерь свою банку пронесла, но там у меня ее украли. — И что в ней было? — Ничего особенного. Локон нашего пуделя, билеты в оперу, куда меня водил отец, колечко, которое я то ли где-то нашла, то ли выиграла в какую-то игру. Банку у меня украли не из-за того, что в ней хранилось. Сама банка была в лагере большой ценностью, она для многого могла пригодиться. — Она поставила банку на чек. — У вас уже есть какая-то идея насчет денег? Использовать их на что-либо, связанное с холокостом, кажется мне действительно чем-то вроде отпущения грехов, а я его дать не могу и не хочу. — Можно пожертвовать их неграмотным, которые хотят научиться читать и писать. Наверняка существуют специальные благотворительные организации и фонды. — Да, конечно. — Она задумалась. — А еврейские фонды такие есть? — Если они вообще существуют, то уж будьте уверены, что еврейские тоже есть. Хотя вряд ли для евреев проблема неграмотности стоит особенно остро. Она пододвинула ко мне деньги и чек. — Поступим так. Вы разузнаете насчет соответствующих еврейских организаций, здесь или в Германии, и переведете деньги той из них, которая покажется вам наиболее солидной. — Она усмехнулась. — И если вам кажется это важным, можете перевести деньги от имени Ханны Шмиц. Она опять взяла банку в руки. — А банку я оставлю себе. 12 С тех пор прошло десять лет. В первые годы после смерти Ханны меня продолжали мучить старые вопросы: отверг и предал ли я Ханну, остался ли я виноватым перед ней, не был ли я виноват перед ней уже тем, что любил ее, имел ли я право уйти от нее, а если да, то как надо было это сделать, или, может быть, я должен был уйти от нее. Порой спрашивал себя, не виновен ли я в ее смерти. Иногда злился на нее за то, что она сделала со мной. Но злость проходила, а вопросы казались со временем все менее важными. Что бы я ни сделал или ни упустил, что бы она ни сделала со мной — все это давно уже стало неотъемлемой частью моей жизни. Решение написать нашу историю я принял уже вскоре после смерти Ханны. С тех пор она несколько раз писалась и переписывалась у меня в голове, всегда немного иначе, с новыми картинками, эпизодами, отрывочными размышлениями. Короче, наряду с данным вариантом существовали и другие. Залог истинности появившегося варианта состоит в том, что именно он оказался записанным, а все остальные записаны не были. Записанный вариант хотел появиться на свет, остальные — нет. Сначала я хотел написать нашу историю, чтобы освободиться от нее. Но когда я задавался этой целью, воспоминания не шли ко мне. Тогда я почувствовал, что наша история ускользает от меня, и понадеялся, что, записывая, сумею удержать ее, однако и это не стимулировало воспоминаний. Несколько лет назад я решил оставить нашу историю в покое. Я заключил с нею мир. И она вернулась ко мне, подробность за подробностью, настолько по-своему цельная и завершенная, что уже не вызывает у меня грусти. А я-то долгое время думал, что это очень печальная история. Нет, и сейчас я отнюдь не нахожу ее счастливой. Главное, что она правдива, поэтому вопрос о том, является она печальной или счастливой, просто теряет смысл. Во всяком случае, я так думаю, когда думаю о ней. Если я сейчас обижаюсь на что-то, в памяти тотчас всплывают все тогдашние обиды, если чувствую себя виноватым, сразу же вспоминается тогдашнее чувство вины, а в нынешней печали, нынешней тоске по собственному домашнему очагу мне слышатся пережитые печаль и тоска. Жизнь наша многослойна, ее слои так плотно прилегают друг к другу, что сквозь настоящее всегда просвечивает прошлое, это прошлое не забыто и не завершено, оно продолжает жить и оставаться злободневным. Я все понимаю. Однако иногда это кажется мне почти невыносимым. Возможно, я написал нашу историю все-таки для того, чтобы избавиться от нее, хоть избавиться от нее не могу. Возвратившись из Нью-Йорка, я сразу же перевел деньги Ханны от ее имени на счет Еврейской лиги борьбы с неграмотностью. Вскоре пришло отпечатанное на компьютере письмо, в котором лига благодарила мисс Ханну Шмиц за ее пожертвование. С этим письмом в кармане я поехал на кладбище. Я навестил могилу Ханны в первый и последний раз. АВТОПОРТРЕТ ВТОРОГО ПОКОЛЕНИЯ (ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА) 1 Роман Бернхарда Шлинка «Чтец»,[93] опубликованный осенью 1995 года, стал, пожалуй, самой успешной немецкой книгой последних десятилетий, завоевав огромную популярность не только в Германии, но и во многих других странах. Книга переведена более чем на тридцать языков, совокупный тираж исчисляется многими миллионами. Американское издание «Чтеца» возглавило в США списки бестселлеров. Подобной триумфальной популярности не выпадало даже на долю нобелевских лауреатов Гессе, Бёлля и Грасса. Не менее примечательно то обстоятельство, сколь необычайно быстро «Чтец» вошел в учебную программу немецких гимназий. Более того, именно этому произведению новейшей немецкой литературы, которое теперь уже по праву можно назвать хрестоматийным, зачастую отдается предпочтение абитуриентов при выборе темы для экзаменационных сочинений. Чем же объясняется такой широкий и устойчивый интерес к роману Бернхарда Шлинка? Ведь поведанная в нем история почти неправдоподобна, а судьба Ханны Шмиц, положенная в основу романа, явно вымышленна. Такого суда, который описан в романе, приговора к пожизненному тюремному заключению, самого отбытого наказания, помилования и самоубийства в реальности никогда не было. Точнее, все было совсем иначе. За всю историю западногерманского правосудия состоялся лишь один-единственный судебный процесс над женщинами, служившими в охране концлагерей. С ноября 1975 года по июнь 1981 года в Дюссельдорфе прошел суд над пятнадцатью эсэсовскими охранниками концлагеря Майданек. Впервые на скамье подсудимых оказались пять женщин-надзирательниц. Подсудимым предъявлялось обвинение в причастности к истреблению 250 тысяч узников концлагеря. В итоге процесса часть подсудимых была оправдана, лишь восемь из пятнадцати обвиняемых были осуждены на различные сроки тюремного заключения (до 12 лет). Только в одном случае приговор предусматривал пожизненное заключение. Речь шла о Хермине Браунштайнер по прозвищу Кобыла, которое она заслужила тем, что любила пинать узниц концлагеря коваными сапогами. Она отсидела в тюрьме пятнадцать лет, после чего была помилована и вышла на свободу. Своей вины Хермина Браунштайнер не признала и ни в чем не раскаялась. Это, повторяем, был единственный случай, когда западногерманский суд приговорил к пожизненному заключению женщину за преступления, связанные с временами национал-социализма. 2 Ощущение достоверности сообщается роману прежде всего искренностью авторской интонации, точностью повествования и тем личным присутствием автора, которое в прозе дают, наверное, только автобиография и мемуары. Правда, в данном случае перед читателем предстает автобиография не столько личная, сколько целого поколения, в которой линии отдельной и реальной судьбы переплетаются с возможными событиями из жизни поколения, которое в Германии иногда именуется «вторым». Оно объединяет сверстников Бернхарда Шлинка, появившихся на свет в последние годы войны или первые послевоенные годы. Бернхард Шлинк родился 6 июля 1944 года в семье профессора теологии Эдмунда Шлинка, который переехал в Гейдельберг вскоре после войны. До этого семья жила на севере Германии, где Эдмунд Шлинк занимал место пастора, поскольку гестапо запретило ему преподавательскую деятельность за принадлежность к евангелической Конфессиональной церкви, находившейся в оппозиции к нацистскому режиму. В Гейдельбергском университете он создал и возглавил Институт экуменической теологии. Детство и юность Бернхарда Шлинка прошли в Гейдельберге. Здесь же, окончив классическую гимназию, он поступил в университет на юридический факультет, но позднее перешел в берлинский Свободный университет. Защитив кандидатскую, а затем докторскую диссертации, он становится в 1982 году профессором Боннского университета. Бернхард Шлинк ведет активную научную деятельность, он автор ряда фундаментальных трудов по государственному праву, которые выдержали множество переизданий. В 1988 году его избирают членом Конституционного суда земли Северный Рейн — Вестфалия. Примерно к этому же времени относятся его первые литературные опыты. Вместе со своим другом, а потом и один он сочиняет трилогию о частном детективе Герхарде Зельбе. Подобный биографический поворот выглядит довольно неординарно, во-первых, из-за обращения солидного профессора, эксперта по государственному праву к «несерьезному» жанру, а во-вторых, из-за необычности главного персонажа. В первом романе под названием «Самосуд»,[94] действие которого происходит в 1986 году, Герхарду Зельбу уже под семьдесят. Когда-то он был убежденным нацистом, служил в гейдельбергской прокуратуре, ему доводилось отправлять людей в концентрационные лагеря, самому выносить смертные приговоры и даже присутствовать при их исполнении. Однако после войны он не пожелал вернуться в прокуратуру даже тогда, когда к концу сороковых годов бывших нацистских прокуроров и судей начали восстанавливать на своих должностях. Герхарда Зельба возмущало, что прежние коллеги не только ни в чем не раскаивались, но и воспринимали собственное возвращение как нечто должное и даже требовали компенсации за годы вынужденного карьерного «простоя». Во всех трех книгах частный детектив Зельб сталкивается с событиями, которые так или иначе связаны с непреодоленным прошлым, откуда и тянутся корни к нынешним преступлениям. И во всех случаях сам вершит и расследование, и суд, и наказание. При этом симпатии автора явно находятся на стороне героя, более чем скептически относящегося к западногерманскому правосудию. Согласитесь, довольно необычная позиция для писателя, который сам является видным представителем этого правосудия. Выступает Бернхард Шлинк и с публицистическими статьями. Так в 1988 году он опубликовал эссе под названием «Право — вина — будущее», где затрагиваются те темы, которые позднее станут ключевыми для романа «Чтец», и прежде всего тема драматического внутреннего конфликта «второго поколения» между стремлением понять ужасные преступления нацизма, совершенные поколением родителей, и стремлением осудить эти преступления так, чтобы сделать возможным их искупление, которое само по себе проблематично из-за чудовищности вины. В этом, по мнению Шлинка, суть «чувства коллективной вины», наложившего свою печать на судьбы «второго поколения». Право не признает понятия «коллективной вины», но это не отменяет остро переживаемого чувства вины и чувства ответственности за тех, кто связан с тобою узами кровного родства, узами поколения, исторической судьбы. Бернхард Шлинк оказался активно вовлеченным в события 1989-го и 1990-го годов, когда пала Берлинская стена и Германия объединилась. Демократический «Круглый стол», действовавший в последние месяцы существования ГДР, разработал проект новой Конституции, на основе которой могло состояться объединение Германии. Сторонники такого варианта объединения видели в нем уникальный шанс для дальнейшей модернизации и демократизации страны. Шлинк стал одним из авторов проекта Конституции. События, однако, пошли по другому пути. Для присоединения ГДР к ФРГ была использована статья 23 действовавшего Основного закона, которая просто распространяла его юрисдикцию на так называемые «новые земли». Однако даже прямой перенос западногерманских политических, правовых, экономических и социальных институтов на восточногерманскую почву обернулся для Германии колоссальными проблемами. Взять хотя бы только кадровый корпус юристов. В бывшей ГДР насчитывалось 1400 судей и 600 адвокатов, а в одной только сопоставимой по численности западногерманской земле Северный Рейн — Вестфалия их работало, соответственно, 4200 и 13 000. Следовательно, предстояло осуществить переподготовку всех старых кадров, которые раньше учились гораздо меньшее количество лет, чем их западногерманские коллеги, осваивали иные программы и дисциплины. Одновременно было необходимо готовить новые кадры юристов по всем специальностям, причем в массовых масштабах.