Она свалила свои сумки на кровать, потом повернулась ко мне и увидела, что я до сих пор стою с разинутым ртом. – Боже, ты не помнишь! – Она протянула коридорному сколько-то евро и подождала, пока тот не исчезнет, прежде чем продолжить театральным шепотом: – Я Бернис! Мы встречались, когда ты… Ну, я из С.Е.К.Р.Е.Т.! И я здесь, чтобы тебя подготовить. К сегодняшнему вечеру! – Точно. Я готова была расцеловать ее. Так приятно было увидеть здесь кого-то «из дома», и меня сразу же охватило чувство покоя. Бернис повесила на вешалки чехлы, потом открыла свой саквояж: – Косметика и прическа сейчас, платье позже. Я привезла несколько, чтобы тебе было из чего выбрать. – А что за сценарий? Бернис изобразила на лице грусть. – Ох, Соланж! Мы уже предупреждали тебя заранее насчет твоих фантазий, ну, просто потому, что у тебя такая напряженная работа, и ты мама, и все такое. Пусть же кое-что будет настоящим сюрпризом, – сказала она, усаживая меня перед туалетным столиком. Вокруг меня из-за моей профессии постоянно хлопотали гримеры и парикмахеры, и я к этому привыкла, но никогда не ощущала ничего подобного, столь нежных и заботливых прикосновений. Я была для Бернис ее личным произведением искусства, и мои прическа и косметика не были просто работой за деньги или очередным заданием; нет, это было ее миссией как художника – сделать меня невыразимо прекрасной. Моя обычная прическа – скромный боб, – которую Джулиус называл «прической для новостей». Выглядела она не слишком сексуально, зато была удобна для работы, и укладывать волосы очень легко. Но Бернис спросила, как я причесывалась в студенческие годы. – Вот так. – Я показала руками нечто вроде облака вокруг головы. – Да! – воскликнула Бернис и тут же принялась за дело. Она чем-то обрызгивала мою голову, расчесывала волосы, разбирала на пряди. Волосы у меня были густыми и пышными, но, когда Бернис закончила свое дело, вокруг моей головы действительно встало целое облако, и я могла бы поклясться, что Бернис добавила моим волосам и длины, и количества. Уже много-много лет я не причесывалась так, и мне показалось, что прическа смахнула с моего лица несколько лет. – Так, а теперь выбирай платье. Потом – губная помада. В чехлах оказалось полдюжины дорогих платьев, и все они сидели на мне безупречно. Темно-синее с глубоким декольте было сшито из сверкающей лайкры, оно буквально ласкало кожу, но в нем я выглядела как сплошные груди и задница. Оно очерчивало даже мой пупок! – Нет. Мини-платье из золотой парчи заставило меня задохнуться, настолько оно было сексуальным. Но потом я наклонилась, чтобы проверить, что оно будет прикрывать, когда я сяду. – Это потрясающе, Соланж! Я взглядом изобразила вопрос «Ты что, издеваешься?» и снова ринулась в ванную комнату, чтобы переодеться. Серебристое платье было слишком открытым сверху, хотя мне понравилось, как оно скользит волнами по спине. Маленькое черное и пышное розовое были и вовсе не для меня. Наконец я добралась до темно-красного атласного туалета, который не просто хорошо на мне сидел, он меня обнимал. Он меня поддерживал. В этом платье я казалась выше, тело – более упругим, чем оно было на самом деле, руки как будто стали длиннее, а ноги и вовсе не имели конца. – Обалдеть, – пробормотала Бернис, поправляя тонкие бретели и застегивая молнию на моей спине. Последним штрихом стала красная губная помада, настолько сияющая, что мой рот словно обмакнули в чашку с фруктовой глазурью. Позвонил портье, чтобы сообщить: меня ждет лимузин. Я повернулась к Бернис: – Значит, пора? – Срази их всех наповал, Соланж! – подмигнув, воскликнула Бернис. Она обняла меня на прощание очень осторожно, чтобы ничего не испортить в безупречном произведении искусства, созданном ею. Постукивая каблуками туфель за тысячу долларов по изумительному мраморному полу вестибюля, я по дороге к старинной вращающейся двери увидела в зеркалах нечто такое, что следовало прославить на века: не просто женщину, которая собиралась хорошо провести выходные, а женщину, достойную мировой славы, бесконечных слухов, разинутых ртов, огромных плакатов. Все головы тут же поворачивались в мою сторону, и это было потрясающе. Водитель лимузина усадил меня (и мои волосы) на заднее сиденье, и мы помчались куда-то. Париж вечером выглядел пылающим, и мой взгляд метался по сторонам, ловя все детали: вот молодая пара входит рука об руку в какой-то ярко освещенный магазин, вот проносятся мимо какие-то памятники, вот художники рисуют прямо на улице, вот люди роются в книжных развалах на длинных столах вдоль тротуара. Мы проехали мимо нескольких кафе, расположенных на четырех углах перекрестка, а потом повернули на улицу, настолько узкую, что здания по обе ее стороны выглядели как белый мраморный тоннель без крыши. Мы остановились у некоего местечка с вывеской «Ше папас джаз-клуб», водитель помог мне выбраться из машины; ноги у меня почему-то ослабели. – Добро пожаловать, – сказал швейцар со странным неопределимым акцентом. – Столик для вас заказан. Внутри крошечная женщина, державшая в руке совсем уж крошечную папку с зажимом, быстро провела меня сквозь толпу, окружавшую сцену, мимо всех этих людей со сверкающими бокалами шампанского в руках, мимо меховых палантинов – к столику в стороне, где я и уселась под звуки музыкального вступления. Справа от меня появился официант с перекинутой через руку белой салфеткой, налил мне воды и предложил заказать спиртное. – Кампари и содовая, s’il vous plaît. И тут же свет в зале померк, а занавес поднялся, открыв четверых молодых людей; один держал в руках бас-гитару, другой – трубу, третий сидел за ударной установкой. Четвертым был гитарист, стоявший спиной к зрителям и настраивавший гитару. Когда он повернулся, я задохнулась. Конечно, это был не Джулиус, но если бы Джулиус застыл во времени двадцать лет назад, то выглядел бы именно так: это было его нежное, сексуальное, открытое лицо, и даже щель между зубами, и темная кожа, натянутая на крепкие мышцы, и даже его фирменная бородка-эспаньолка. У парня была улыбка Джулиуса, только на его лице не было следов каких-то тревог, бессонных ночей или бесконечных разочарований, развода, неудач, стресса. Как будто С.Е.К.Р.Е.Т. клонировал моего бывшего мужа, вернул ему то время, когда он был молод, счастлив, уверен в себе, когда он был моим. Вернул в те дни, когда мы были безупречны, совершенны. Все разом словно нахлынуло на меня: те шумные ночи, дешевые бары, восторженный взгляд Джулиуса, стоящего у звуковой установки. Это было так весело! Но потом поздние репетиции уступили время занятиям. Мне нужно было получить образование, пришлось выбирать. Я знала, что сделала правильный выбор, я стремилась к своей цели, я поменяла увлечение на карьеру. Я должна была так поступить и никогда об этом не сожалела. И не оглядывалась назад. И тем не менее я оставила позади нечто жизненно важное, некую часть самой себя и даже не думала, что когда-либо эта моя часть мне понадобится или я по ней затоскую, не думала до настоящего момента. Я выпрямилась, когда солист обхватил стойку микрофона, поудобнее пристраивая ее между ног. Потом взял несколько аккордов, а остальные музыканты следовали за ним. Парень придвинулся поближе к микрофону, его верхняя губа приподнялась, немного напомнив Элвиса, и вот он запел «My Funny Valentine». Я чувствовала, как весь зал повернулся к нему: так цветы поворачивают свои головки к солнцу. Парню было едва ли больше двадцати пяти, ну, может быть, тридцать, он был молод, но пел так, словно занимался этим уже многие десятилетия, может быть, начал даже до войны или до двух войн. Потом исполнили «I Can’t Make You Love Me», и от этой мелодии у меня все вокруг заплясало. Затем парень принялся обмениваться шутками со зрителями. Конечно, он не был французом. Он был американцем. Он был южанином, как и я, и это одновременно казалось и нелепым, и немножко успокаивающим. – Леди и джентльмены! Мне понадобится кое-какая помощь для следующей песни, – сказал гитарист, перебирая струны. – Это одна из моих любимых. По толпе пробежал легкий шумок. – Где Соланж Томпсон? – спросил гитарист, прикрывая глаза ладонью от света прожекторов. – Думаю, она здесь. Соланж Томпсон? Я даже не сразу поняла, что он говорит обо мне, обращается ко мне, потому что он назвал мою девичью фамилию. А потом ощутила, как кто-то взял меня под руку и заставил подняться на ноги; это была та самая крошечная женщина с папкой. – Вы ведь будете так добры, чтобы присоединиться к Алену? – спросила она, подталкивая меня к сцене. – Ох, нет, это, должно быть, какая-то ошиб… – А, вот она! – воскликнул Ален, и тут же на меня упал луч прожектора. – Я польщена, н-но… – пробормотала я, пытаясь устоять перед нажимом женщины, но не в силах устоять перед Аленом. – Я так давно ничего такого не делала… Мои протесты не принесли никакого результата. Меня подталкивали все ближе и ближе к усмехавшемуся Алену и его музыкантам, причем один из парней уже устанавливал перед микрофоном высокий табурет. – Леди и джентльмены! – снова заговорил Ален, протягивая мне руку, чтобы помочь подняться по ступенькам на сцену. – Прошу приветствовать Соланж Томпсон! Сквозь шум аплодисментов я попыталась заранее принести извинения за то, что, без сомнения, должно было стать полным провалом. Но вот аплодисменты стихли, а в моей руке оказался микрофон. То, что произошло потом, случилось лишь потому, что у меня просто не было времени на какие-то уточнения, паузы, группа сразу заиграла «Summertime», одну из моих любимых песен, и я уже не могла просто сбежать. Что-то нахлынуло на меня, что-то давнее и прекрасное, нечто, впечатанное в мою ДНК. Мое тело само поднялось с табурета и начало двигаться в такт вступлению, мои глаза закрылись, рука начала похлопывать по бедру. А потом я открыла рот и запела. Я произносила слова, давным-давно хранившиеся в кладовых моей памяти, и пела я хорошо. Ален наклонился вперед. Некоторое время мы пели вместе, и наши губы, находясь в нескольких дюймах друг от друга, действовали в полной гармонии, как будто мы уже давным-давно выступали вместе. Мои глаза начало пощипывать от подступивших слез. Но я не плакала. Это не было печалью. Это была давно забытая радость. А когда толпа захлопала и несколько человек впереди даже вскочили на ноги, я готова была расцеловать каждого из этих милых французов. А потом мы вместе пели песню за песней, от «I Get a Kick Out of You» до «Everybody’s Talkin’», и все они безупречно подходили к моим вокальным данным и манере исполнения Алена. Я пела! Мои плечи двигались, я улыбалась, я играла перед зрителями в чужом городе. Я стояла там и позволяла им принимать меня. Я снова была Соланж Томпсон – девушкой с эдакими вот волосами, в красном атласном платье и с блестящей помадой на губах. Я стала той, кем была до замужества и рождения ребенка, до того, как начала делать карьеру, до того, как в мою жизнь вошли награды и разочарования, вспышки гнева и слезы, смерть родителей и конец любви. Это была просто я, радостно певшая в полутьме. Ален отступил назад, когда группа заиграла вступление к «My Man» – роскошной песне, ставшей моей сольной. Прожектора не позволяли мне видеть слишком много вокруг, один луч осветил меня, оркестр немного замедлил темп. Единственное, чего сейчас не было, чтобы в точности повторить прошлое, так это гардении за моим ухом. Я пела и пела, но на этот раз с тяжелым сердцем, и не потому, что грустила о «моем мужчине», а потому, что тосковала по этой вот части моей жизни, той части, которая некогда была моей, и только моей. Я тосковала по самой себе. А когда песня закончилась, аплодисменты чуть ли не подняли меня над сценой, и я почти летела к тому столику, за которым уже сидел Ален, мой молодой Джулиус, – он ждал меня с самой сексуальной улыбкой на самых сексуальных в мире губах. – Ты была великолепна, – сказал он, слегка наклоняя голову. – Спасибо. – Спасибо тебе, – ответила я, устало садясь рядом с ним. Был ли он настоящим? Он наклонился ко мне, его рука скользнула по спинке диванчика. – А откуда ты знал, что я могу это сделать? – Музыка остается с тобой навсегда. Может, она и спрячется на время, но она постоянно живет в тебе, ожидая, когда сможет вырваться наружу. Прежде чем спросить, откуда он знает мою девичью фамилию, не говоря уже о том, что я когда-то пела, я должна была разобраться кое с чем другим. – Знаешь, это может показаться странным, но ты ужасно похож на… – Идем-ка отсюда, – перебил он меня, почти прижавшись губами к моему уху. От его голоса по моей спине пробежали мурашки. Он и говорил как Джулиус. – Ну, то есть… если ты принимаешь Шаг. Я повернулась к нему лицом. Бог мой, от него даже пахло как от Джулиуса. Дамочки из С.Е.К.Р.Е.Т. всерьез потрудились. Моя ладонь вдруг очутилась в его руке, и мы сбежали из клуба на оживленную вечернюю улицу. – Я покажу тебе мой Париж, – сказал Ален, набрасывая мне на плечи свой смокинг. Он взял меня под руку и увлек к станции «Сен-Жермен-де-Пре». Он не отпускал меня ни на секунду – ни когда мы шли по улице навстречу людскому потоку, ни когда спускались по влажным ступеням в подземку. Мы подошли к турникету, и он пропустил меня вперед, протянув мне свою проездную карточку. Я заколебалась. Мне необходимо было как-то осознать все это: передо мной стоял невероятно красивый молодой мужчина, в белой рубашке с расстегнутым воротником, галстук свободно болтался на его шее, как у Фрэнка Синатры. И на мгновение мне показалось достаточным просто остановить вот это мгновение, запомнить улыбку парня, стоявшего передо мной здесь, в Париже, после полуночи. Он выглядел как видение моей лучшей стороны. А я сама выглядела довольно странно в своем изумительном платье на фоне уставшей растрепанной толпы битников, туристов и студентов, спешащих по домам или, наоборот, только что вышедших на улицу… – Поезд ждать не станет! – крикнул Ален, заглушая шум подземки. – Прими этот Шаг, Соланж! Просто прими его! А может, и этого уже будет достаточно? Просто воспоминания? Шагнуть сейчас вперед будет означать также и шаг назад, а хочу ли я этого? Хочу ли оживлять всю прежнюю боль и грусть? Но тут я ощутила внутренний порыв, все мое тело потребовало: «Иди!» Я сунула в щель карточку и протиснулась сквозь турникет. Губы Алена тут же очутились в дюйме от моего лица, его взгляд жадно смотрел на мои рубиновые губы. А потом он поцеловал меня, сначала осторожно, пробуждая во мне желание, заставляя тело наполниться теплыми воспоминаниями. Я обняла его, прижала ладони к его торсу, чувствуя крепкие мышцы под белой рубашкой. Кто-то натолкнулся на Алена, на мгновение разделив нас. Мы вышли на платформу, и, когда подошел поезд, Ален втолкнул меня внутрь. И мы, хихикая, упали на свободные места в полупустом вагоне. Я снова ощущала себя двадцатилетней, когда каждая ночь предлагала бесконечные возможности. Мне пришлось подавить слезы, но не слезы тоски, а слезы радости, облегчения. Мы проехали несколько остановок, и я позволила Алену повести меня вверх по лестнице, в теплый и влажный воздух совсем другой, более тихой части Парижа. Ален объяснил, что мы находимся в районе Монпарнас, о котором я знала лишь из биографий разных писателей и художников. После долгого блуждания по лабиринту узких улочек мы остановились у каких-то железных ворот, которые Ален отпер ключом длинным, как карандаш; ключ, как оказалось, висел на цепочке на его поясе. – Четыре этажа. Но лифта нет, – предупредил меня он, тихо закрывая за нами ворота. Я чувствовала, как с каждым лестничным пролетом улетучивается моя сдержанность. И хотя здание было узким, а ступени истерты ногами усталых парижан, век за веком поднимавшихся по этой лестнице, квартира Алена, прятавшаяся в мансарде, была аккуратной, чисто мужской и на удивление просторной; наверное, это впечатление создавалось прежде всего благодаря высоким потолкам и наклонно расположенным окнам, из которых открывался ошеломительный вид на здания Парижа. Ален обладал отличным вкусом и чувством стиля. Он не стал менять потертые плитки пола или поблекшие бумажные обои; он лишь слегка задекорировал эти великолепные реликты ушедшей эры. Ален снял с моих плеч смокинг и повесил его на спинку забрызганного краской стула. Потом осторожно взял из моей руки сумочку и положил ее на нечто вроде маленькой мясницкой колоды рядом с прекрасной антикварной фарфоровой раковиной. Алену незачем было включать свет. В комнате его хватало – от городских фонарей и рекламы. Квартира не имела ни малейшего сходства с моим номером в отеле «Георг V», но здесь, подумала я, человек может быть гораздо счастливее. Я стояла перед широкой тахтой, заваленной пестрыми покрывалами и шелковыми подушками и с трех сторон окруженной искусно выкованной решеткой. Я нервничала, как та девчонка, которой была когда-то. (Черт побери, тебе сорок один, а ему… нет!») Но руки Алена, легшие на мою талию, не дали страхам захватить мои тело и ум. Ален держал меня и прекрасно знал, что со мной делать. От его взгляда я буквально растаяла. Он нащупал молнию на спине платья и медленно расстегнул ее. Потом спустил бретели с плеч. Я закрыла глаза, когда платье скользнуло вниз к талии, осторожно, даже почтительно. Я просто не в силах была смотреть на Алена. Я только ощущала его ладони, гладившие меня, поднимавшие мою руку к его губам, его губы, целовавшие запястье. А потом я почувствовала поцелуй в изгибе локтя, затем выше, потом на ключицах, на шее, на губах. Мое платье упало вниз, и я осталась в черных чулках с подвязками. Ален снова и снова повторял мое имя, его лицо теперь прижималось к моей груди. Я открыла глаза и посмотрела вниз. Под таким углом, при таком освещении он действительно был Джулиусом, моим Джулиусом, в Париже, со мной. Что за странная, грустная, прекрасная фантазия.