Когда Лэйси-Мэй прошла мимо с бутылкой лимонада и задела его, Хэнк схватил ее за пояс шорт и сказал: — Зайка, ты что, весь дом с собой берешь? Поехали уже. — Ладно. — Лэйси-Мэй улыбнулась как будто почти по-настоящему. Он, наверное, никогда не узнает, что происходит у нее внутри. Она велела девочкам пописать на дорожку и выходить к машине. Они еще увидятся с папой, когда вернутся, он у них ночует. Она тоже вышла из дома, не прощаясь. Хэнк и Робби остались за столом вдвоем. Оба смотрели друг на друга не отрываясь, а потом Робби подмигнул. Такой же наглый, как и всегда, только потертый, побитый. Он прошел почти две мили по солнцу от автобуса до дома. — Прости, что не смогли тебя сегодня утром забрать, но я думал, что мы к тому времени уже уедем, — сказал Хэнк. — Ты знаешь, на сколько останешься? — Я так далеко не планировал. Мне еще надо это все осознать. Дочки выглядят хорошо. Спасибо, что заботился о них. Хэнк не понимал, искренне ли это или Робби просто пытался сказать ему, что он теперь не нужен. Хэнк всегда чувствовал себя рядом с Робби дураком, особенно перед Лэйси. Хэнк предложил Робби сигарету, но тот отказался. — Знаешь, я ведь помню, как ты о ней говорил. — Я был подростком, — сказал Хэнк. — И мы вообще-то говорили о ней вдвоем, забыл? — Пока она не стала моей женой. — Пока ты не стал наркоманом. — От собственной наглости Хэнк даже побагровел. — Да, такая у меня проблемка. Робби бесцеремонно встал из-за стола и стал звать девочек, как-то иначе произнося их имена. Хэнк пошел за ним. Лэйси с девочками собрались у машины, уже заведенной. Они ждут его или Робби? Пригласить Робби на пляж? Вопросы висели в воздухе. — Я думал что-нибудь приготовить на ужин, — сказал Робби. — Поедим вместе, когда вы вернетесь. — Мы, наверное, поедим по дороге, — сказал Хэнк. — Сэндвичей с курицей, например. Не утруждайся. — Пожалуйста, — сказал Робби жестко, как будто вовсе не просил, и Хэнк неуклюже уступил: — Ладно, но тебе придется долго ждать. Кто знает, когда мы вернемся. Это выходило почти инстинктивно — он поддавался другу и повторял за ним, красивым и обаятельным, каким ему никогда не быть. Лэйси-Мэй дала Робби ключи от своей машины, хотя все прекрасно знали, что это его машина и она все еще зарегистрирована на его имя. У побережья пейзаж сменился пожелтевшей травой и солончаками. Деревянные оштукатуренные дома, едкий соленый воздух. Хэнк разогнался до 90 миль в час, девочки опустили окна и высунулись наружу. Лэйси-Мэй спала, бедра у нее обгорели докрасна. Над ними пролетела птица с длинной шеей, с сизо-серыми крыльями, может, цапля. Маргарита отстегнула ремень, чтобы разглядеть ее, и Лэйси-Мэй инстинктивно раскрыла глаза. — Маргарита Вентура, ты с ума сошла? Ну-ка быстро села и пристегнулась! Маргарита не сразу послушалась, пришлось повторить: — Прямо как твой отец! Думаешь, что ничего никогда не случится, а потом ой — случилось! Диана усадила пса на коленки. При упоминании Робби она спросила: — Дядя Хэнк, а почему мы не взяли папу с собой на пляж? Хэнк сдержался и не поморщился. Остальные звали его по имени, но Диана так и не поняла, как теперь устроены их отношения. Никто не говорил ей называть его дядей, она сама это придумала. — Ты же сама видела, ласточка. Он не просил взять его с собой. Ему надо отдохнуть. К тому же ты его сегодня увидишь. Ноэль цокнула языком. — Зачем мы вообще едем на этот тупой пляж? Ненавижу его. — Цыц, — сказала Лэйси-Мэй. — День на море, будет хорошо. Хэнк включил радио и стал крутить станции. Рэп с руганью, нудный госпел. Новости про мальчика, который потерял руку из-за укуса акулы в Атлантик-Бич. Как назло, атмосферу в машине отравляло дурное настроение. Пока он переводит бензин, чтобы отвезти их на пляж, они все только и мечтают оказаться дома с Робби. — Голова разболелась, — сказала Лэйси-Мэй. — У тебя нет аспирина? — Она стала расстегивать рюкзак, который Хэнк поставил у нее в ногах. — Там нет, — огрызнулся он, и Лэйси-Мэй выпрямилась. В верхнее отделение он положил солнцезащитный крем, очки и черную бархатную коробочку с кольцом. Большой красивый аквамарин между двумя белыми камушками на тонком золотом ободке. Лэйси-Мэй смотрела на него ошарашенно, и он улыбнулся, как бы извиняясь за свой тон, но потом вспомнил про свои зубы и сжал губы. Зубы у него были такие кривые, что смотрели друг на друга. Он собирался их выпрямить — им обоим не помешало бы, если Лэйси-Мэй полюбила бы его улыбку. У Робби зубы были идеальные от природы. Как это несправедливо, и тут природа его наградила, а он не ценит. Робби уже потерял один зуб, а если продолжит в том же духе, скоро потеряет всю обойму. Хэнк не хотел желать зла старому другу, но и добра он ему не желал. Хэнк не знал, объясняла ли Лэйси Робби, как у них все началось. Хэнку казалось, что это все условности, какие-то обстоятельства, которые они преодолели, чтобы добиться нынешнего положения. Сперва они были просто соседями по койке, не считая того, что по ночам Хэнк касался Лэйси и она охотно придвигалась к нему. Он оплачивал счета; она убирала за ним и за девочками. Скоро они уже вместе ездили на работу, потом вместе курили, потом целовались взасос, когда он был в ней. Как-то раз он подслушал, как она сказала работнику магазина, что ее бывший сидит в тюрьме. Бывший. У Хэнка появилась безумная надежда, что Робби в прошлом, а он теперь — настоящее. Они въехали в город и проехали мимо магазинов «Всё за доллар», ларьков с хот-догами, рядов ресторанов с испанскими названиями. Хэнк подумал, что, если так и дальше пойдет, через пару лет он и вовсе не сможет прочитать ни одной вывески. Он припарковался в переулке перед чьим-то бело-зеленым летним домиком. Они разгрузили машину и пошли к набережной. Девочки дулись и ныли из-за жары, пока не увидели пляж. — Это же рай! — закричала Маргарита с показным восторгом, как всегда, и Диана захохотала. Они понеслись по песку с Дженкинсом, путаясь в его поводке. Ноэль в наушниках тащилась следом. — Ты бы лучше взяла у мамы тяжести, — сказал Хэнк, но Ноэль только вскинула брови. — Она уже большая. Сама взвалила — сама пусть и разбирается. И она припустила вперед, пиная песок. Робби, не теряя времени, принялся за подготовку. Он долго принимал горячий душ и умасливался всякими притирками Лэйси-Мэй и девочек, которые нашел в ванной. Потом поехал на восток в «Супер-супер» на Валентин-роуд. Все было так упоительно знакомо — пыхтение мотора, запах виниловых сидений. На полу машины валялись клоки шерсти, мотки волос, и все пахло Лэйси-Мэй — ее куревом и духами. Как будто он только ушел на секунду, а тюрьма — это один нескончаемый день. В этой части города были сплошные carnicerías[2], бильярдные, парикмахерские и крошечные церквушки. Деревья облепляли объявления на испанском. Трасса превратилась в пятиполосную дорогу, разделявшую ряды низких кирпичных длинных домов и аллеи сосен; посредине тянулась полоска пурпурных эхинацей. Он уехал из Нью-Йорка, потому что дядя клялся, что жизнь на юге проще и дешевле. Мать привезла его на Восточное побережье подростком, а несколько лет спустя сама уехала. Она сделала то, что задумала — проследила, чтобы ее единственный ребенок окончил школу, — и тогда вернулась в Боготу. Робби вошел в «Супер-супер» и взмолился — лишь бы не наткнуться на знакомых. Он не стыдился того, где провел это время, но невыносимо было признаться, что у него больше нет собственного угла, а его жена живет с другим. В магазине было светло и просторно, и Робби катал тележку, чувствуя, как странно быть на свободе. Он брал что-нибудь с полки, потом ставил на место. Никто за ним не следил. Это было непривычно, но знакомо, как будто он подхватил старую роль, которую когда-то знал наизусть. В конце супермаркета был мясной отдел, «Вестерн юнион», стойка мобильного оператора, ларек с гавайским мороженым и маленькая карусель, которая работала за четвертак. «Супер-супер» напоминал рынок, только крытый бетоном, магазин «всё в одном» для заезжавших сюда мексиканцев и сальвадорцев. Здесь были и карибские покупатели, но колумбийцев Робби не видел. Он знал, что в Райли и Шарлотт есть колумбийцы, но не такие, как он. Они приехали уже с хорошим английским по всяким программам в университете Северной Каролины и Дьюк. Он приучил себя смотреть на всех латиноамериканцев как на соотечественников. В барах он распевал ранчеры[3], покупал дочкам пупусы[4] с тележек перед католическими церквями в центре. Лучше уж так — он хотя бы не чувствовал себя совсем одиноким. На кассе стояла симпатичная девушка с огромным животом и сверкающим гвоздиком в подбородке. Она пробивала продукты и болтала с ним на испанском. «Как дела?» В паху зашевелилось. Как давно он не был с женщиной. Ну да, она беременная, но Робби же только смотрел. И что в этом плохого? У него вообще еще есть жена? Жена — это женщина, которая держит свои обещания мужу, а он держит обещания ей. Самые важные Робби сдержал. Даже под кайфом он вел себя как святой — никогда не спал с другими женщинами, по крайней мере он такого не помнил. Робби попросил у кассирши телефон. Она не дала, и он быстро ушел, пройдя с пакетами через весь супермаркет в бар. Он сел один в загородке, заказал тамале, рюмку текилы и пиво. Картинки на стенах были новые. Красный перец-чили в сомбреро верхом на лошади расстреливает банду зеленых перцев-чили и спасает желтую перчиху в белом платье, которую держали в плену. Робби пялился на роспись и пил. Может, все ходят под наркотой, просто виду не подают. Наверное, Амадо заметил его первым, потому что, когда Робби поднял глаза, тот уже шел через бар к нему. Робби ругнулся. Несколько часов назад вышел, а Амадо уже тут как тут, подсаживается к нему в загородку. — Роберто, — сказал он. — Совсем пропал. Мы слышали, что случилось. Робби пожал плечами. — Мне нужна была тачка. Я плохо соображал. Сам знаешь, как оно бывает. Амадо не застегивал рубашку, выставляя напоказ золотую цепь. На мизинце сверкало бриллиантовое кольцо. Он был старше Робби, мускулистый, стройный. Рядом с ним Робби казался щуплым, слишком худым. — Работать пришлось? — Да по всему Востоку. Дороги строили. Многому научился. Не возьмут в мастерскую — найду работу в строительстве. — Рад за тебя, hermano[5]. Легко соскочил. — Мне везет, — сказал Робби и отпил пива. — На воле непросто, сам знаешь — в тюрьме хоть понятно, чего ожидать. А тут все вечно меняется. Полиция теперь шарит. Всех в лицо знают. — Я не собираюсь больше на тебя работать, Амадо. — Но я же о тебе забочусь, мужик. Раньше у тебя была мастерская. Не так-то просто будет вернуться. У тебя судимость. Благодари Бога, что у тебя есть гражданство — иначе бы тебя депортировали. — Я живу тут всю жизнь. — Им-то что? — Сам разберусь. — Какой благородный, — Амадо усмехнулся. — Ты оптимист. Я вот никогда, глядя на мир, не думал: «Все само образуется». Робби молчал. Он не боялся. Что ему сделает Амадо, чего он сам уже не научился с собой делать, чтобы выжить? — Ну, эрмано, не буду держать зла, если ты сам потом ко мне прибежишь. Приходи, если захочешь работать. Или еще чего.