— Ваша дочь? Она тоже тут учится? Мистер Райли засмеялся. — Ей семь месяцев. Джи сунул бумажку в карман и собрался уходить. Мистер Райли поймал его за руку. — Ты очень достойно прошел эти недели. — Ага. — Хотя я и вижу, как ты надеешься, что я тебя пропущу. Я же вижу, как ты прячешься за партой. Джи молчал. — Люди видят тебя, Джи. Хочешь ты того или нет. Иногда у Джи возникало странное ощущение, как будто его записывают, как будто эту пленку будут потом крутить, чтобы он мог посмотреть, как вел себя, и решить, был ли он прав. Да и Мистер Райли так с ним говорил, как будто вся последующая жизнь — это тест или какое-то внеклассное занятие, которое надо выбирать с умом, иначе можно все потерять. Джейд была такая же. Неудивительно, что эти двое сошлись. — У меня сейчас математика, — сказал Джи. Мистер Райли похлопал его по плечу. — Увидимся в пятницу вечером. В коридоре слонялись и терлись школьники, лишь бы не идти на уроки. Джи пошел к своему шкафчику и увидел, что его поджидает Адира. Она прислонилась к его шкафчику, скрестив руки на груди. Он подошел ближе и увидел, что она плачет. Джи подбежал к ней, и она обхватила его шею, прижалась губами к уху. Никогда ни одна девочка так к нему не прижималась, Джи это поразило. Он изо всех сил старался не думать о том, как ощущаются эти объятия. Что-то было не так. — Эти девчонки, — рыдала Адира. — Эти белые. Они меня дергали за волосы. Ее волосы были завязаны в два пучка, но теперь они растрепались и свисали на уши. Наверное, это был такой милый лук — она всегда выглядела хорошо — розовая водолазка, потертые джинсы, кремовые кроссовки. Она всегда одевалась, как в восьмидесятые. — Они стали спрашивать, настоящие ли у меня волосы. Подошли сзади. Я не обращала на них внимания, но они не отставали, так что я обернулась и сказала да, они сказали, что я вру, что у меня ненастоящие волосы, и стали дергать меня. Я схватила одну из них за руку и оттолкнула, а потом ее подружка подошла ко мне и сказала: «Не тронь ее, черная сука», и потом они ушли как ни в чем не бывало. Адира снова заплакала. — Хочешь кому-нибудь рассказать? — Они просто хотели меня позлить. Пойду к директору — они победят. С другой стороны коридора за ними наблюдало несколько человек, но никто не подошел спросить, в чем дело, предложить помощь. — Надо устроить им проблемы, — сказал Джи. Он знал, что сейчас транслирует Джейд. Она бы именно так и поступила. Она никогда не боялась, что ее назовут стукачкой. Адира застонала и прижала к лицу кулаки. — Думаешь, у них будут проблемы? Джи, я тебя люблю, но честное слово, ты вообще ничего не понимаешь. Она покачала головой и сделала такое лицо, как будто он ей отвратителен, а потом схватила рюкзак и убежала. Джи окликнул ее, но она не обернулась. На другом конце коридора две белые девочки стояли, прислонившись к шкафчикам, и смотрели. Блондинка так и уставилась на него; а вторая, рыжая, как будто слегка сочувственно ему улыбалась, но Джи не был в этом уверен: она не смотрела ему в глаза. Он не стал открывать шкафчик, чтобы убрать листок с адресом или забрать учебник. Он как оглушенный прошел по коридору. В голове слышался плач Адиры, ее слова: ты ничего не понимаешь. Перед глазами стояли ее слезы, катящиеся по щекам, ее растрепанные волосы. Сам того не желая, он стал мысленно оправдывать учеников Первой. Они не все такие, думал он. Это всегда кто-то один. А потом, невольно, не успев себя оборвать: Так одного и достаточно. Джи плохо помнил суд над человеком, который убил Рэя. Когда он пытался что-то восстановить в памяти, он видел себя на месте свидетеля, маленького мальчика в слишком большом пиджаке, хотя, естественно, это было ненастоящее воспоминание, потому что он не смотрел на себя из зала суда. Кажется, женщина со скрипучим голосом задавала ему вопросы, на которые он не знал ответов. Он говорил, что не помнит, не знает, и каждый раз что-то внутри него обрывалось, как будто все ждали от него другого — судья, женщина, задававшая вопросы, Уилсон, Джейд. Но они велели ему говорить только правду, и никто не объяснил, не должен ли он на самом деле что-то доказать. Джи помнил, что того человека в зале не было, хотя по идее он должен был быть там. Когда Джи пытался его представить, у него получалось, но он знал, что и это все выдумка. Он составил образ этого человека из людей, которых видел по телевизору: широкое мужское тело в оранжевом комбинезоне, татуировка вокруг мускулистой шеи, наручники на запястьях. Джи не знал его имени, не знал, о чем они с Уилсоном спорили. Ему так ничего этого и не объяснили, ни тогда, ни все эти годы спустя. Он не знал: может, Уилсон впутался в долги, в какие-то делишки, мало ли во что. Мама выдала ему детскую версию произошедшего, а остальное так и не удосужилась рассказать. Уилсон потом пропал. Он был частью их семьи, а потом просто исчез, насовсем, скорее всего, по решению Джейд. Его сестра Кармела тоже пропала, хотя какое-то время она сидела с Джи. Пару недель? Месяцев? Он не знал. Все, с кем они раньше общались, исчезли, кроме Линетт. Даже Рэй исчез из жизни, как только Джейд сняла со стены его портрет. После школы Ноэль села на автобус от станции в центре города, в полумиле от Первой школы. Она поехала на север и вышла на шоссе, даже без тротуара. Она старалась держаться подальше от проезжей части, пока шла по обочине, на блестящие сапоги налипла грязь. Некоторое время спустя она вышла к старой гравиевой дороге, уходившей куда-то вниз сквозь арку деревьев. А затем она вышла к трем домам: первый нежно-розовый, второй, который принадлежал когда-то им, по-прежнему темно-синий. Последний принадлежал Рут, единственной подруге ее матери. Бэйли сидел на качелях на террасе и читал комикс. Они помахали друг другу. Он был в восьмом классе, как Маргарита, но казался гораздо младше своих лет. Он обожал свои комиксы и сад, и когда Ноэль с сестрами приходили в гости с Лэйси-Мэй, он даже не прерывал своих занятий. Не скучный, не противный, просто тихий. Ноэль спросила, где Рут, и Бэйли провел ее в их хорошенький зеленый домик. Рут сидела в халате перед телевизором, ела йогурт из огромной банки и смотрела новости. В Рэйли случился пожар, среди ночи сгорела заживо целая семья. — Ноэль, милая, что ты тут делаешь? Что-то случилось? Где твоя мама? — Я одна. Рут как будто сразу поняла ситуацию. Она отправила Бэйли играть и вышла с Ноэль во двор. Они сели на вымощенном кирпичом патио с видом на огород. Бэйли выращивал свеклу, капусту, редис, малину, и плоды наливались на солнце. — Он так любит свои растения. Рут кивнула ей. — Они составляют ему компанию. Знаешь, тут иногда одиноко. Сегодня звонила твоя мама, хотела пригласить меня на какое-то срочное собрание обеспокоенных родителей. Она сейчас как раз там, да? — А вы почему не пошли? — Люди так заводятся из-за пустяков. Мне-то что, если теперь у каких-то ребят появится больше шансов на нормальное образование? Я кто такая, чтобы им мешать? У всех бывают хорошие периоды и плохие. Это жизнь. Ноэль не видела смысла спорить с Рут, говорить ей, что, может быть, ей стоит подумать о школьниках вне города или о том, сколько проблем будет из-за всего, что устроили Лэйси-Мэй и другие родители. Ей не хотелось обижать Рут, ведь ей так нужна была ее помощь, и потом, Рут была настолько лучше ее матери. Ноэль даже не заметила, что плачет, пока Рут не стала рыться в карманах в поисках носового платка. Она сунула мятую салфетку себе под нос. — Милая, в чем дело? Все обойдется, так или иначе. Просто твоя мама перевозбудилась. — Я не из-за нее. И не из-за школы. — Тогда из-за чего? — Мне нужно записаться в больницу. В гинекологию. Может быть, вы меня отвезете, когда поедете на работу, и покажете, куда идти? — Тебе нужны таблетки, детка? — Они мне уже не помогут. Рут уставилась на нее. Это был не плохой взгляд, и Ноэль не стало стыдно. Все женщины, которых она знала, занимались сексом сейчас или когда-то. А Лэйси-Мэй была не сильно старше Ноэль, когда вышла за Робби. Нет, она чувствовала себя в ловушке, как будто ее загнали в угол, и она должна признаться в том, чем все занимаются в темноте, как будто она одна такая. — Ты не можешь поехать в больницу, — сказала Рут. — Они не смогут помочь. Но есть клиника минутах в сорока от нас. Я тебя туда отвезу. Какой у тебя срок, как думаешь? Может оказаться, что уже поздно. Ноэль сказала ей, сколько прошло времени с ее последних месячных, и Рут сжала ее плечо. — Это хорошо, — сказала она. — Не волнуйся. Пока он размером не больше сливы. Ноэль оставалась в объятиях Рут: приятно было, когда тебя так прижимают. Вот только зря Рут сказала про размер. Проще было не гадать, что она думает обо всем этом, не думать про большие вопросы, которые они обсуждали на школьных дебатах: Когда начинается жизнь? Где кончаются права одного человека и начинаются права другого? На ее взгляд, на эти вопросы не было ответов, и только одно было ясно: ей нельзя заводить ребенка. Это навсегда привяжет ее к Лэйси-Мэй, к Хэнку, к их дому. Она станет ничем, никем, ее жизнь окажется захвачена, не успев начаться. Она знала, что Рут поймет, не только потому, что она медсестра, но и потому, что она по собственному выбору была свободной женщиной: жила одна, сама растила сына, работала. Хотя они были не одной крови, Ноэль всякий раз переполняла гордость за Рут, когда она поднималась и говорила гостям: «Мне пора на смену». Потом она исчезала в ванной, а выходила раскрасневшаяся, с блестящим лицом, слишком сильно выщипанными бровями, и пахла розами, горячей водой и мылом. Она наливала свежий кофе в термос, целовала Бэйли на прощание, оставляла ему деньги на пиццу или объясняла, как разогреть ужин. Тогда Лэйси-Мэй везла их домой, к Хэнку, садилась к нему на диван, смотрела с ним телевизор, пила его любимое пиво, а потом шла за ним в спальню, и Ноэль слышала их из подвала — неприличные стоны матери, скрипы и стуки, трясущийся потолок. Так Лэйси-Мэй платила за жизнь, которую не могла бы сама позволить. И какой был бы смысл во всех ее мечтах, если бы она просто кончила точно так же, как Лэйси-Мэй? Рут взяла ее за руку и помогла ей встать, как будто ей нужно было быть осторожнее в ее положении. — Пойдем, — сказала она, подталкивая ее обратно к дому. — Разберемся. Мистер Райли и его жена жили к востоку от центра, в не самой обустроенной, но возрождающейся части города. Заброшенные фабрики, пустыри, несколько больших жилых домов, ожидающих ремонта. Райли жили в комплексе с парикмахерской, с салоном тату, с магазином велосипедов. Их квартира находилась в торце пустого двора, через дорогу от ряда просевших голубых домиков. Джи и Джейд позвонили в домофон, поднялись по девственно чистой белой лестнице, которая напоминала Джи школу. Они дошли до третьего этажа, где в прихожей их уже встречали мистер Райли с женой. Мистер Райли был в галстуке-бабочке, брюках и бордовом фартуке. Его жена была в сине-белом тюрбане, серьгах с голубыми камнями и джинсовом платье в цвет. На бедре она держала их дочку в комбинезончике с надписью «Я чудо». При встрече все обнялись, поцеловались в щеку. Мистер Райли представил свою жену, Эндрию, и их дочь Катину; они обе носили его фамилию. В квартире была одна комната, окна в пол, диван с гостевой зоной, смежная кухня. На гипсовой стене висели два велосипеда. Длинная лестница вела на антресоли, где они, наверное, спали. Джи думал, что квартира будет больше, но она оказалась красивее, чем он представлял. Почему-то он стал думать, что мистеру Райли одновременно дано слишком много и слишком мало. — Догадываюсь, что вы думаете про эту лестницу, — сказала Эндриа. — Но мы очень осторожны с Катиной. И как только накопим, переедем в дом. А вы где живете? — На восточной стороне, — сказал мистер Райли за них.