Он налил Джейд бокал белого вина, хотя она не сказала, чего хочет. — Выходит, мы соседи, — сказала Эндриа. Мистер Райли пожал плечами. — Пожалуй. Тут почти центр. — Мы на восточной стороне, малыш, — сказала Эндриа и сменила тему, спросив Джи, чего он хочет: имбирной газировки, морковного сока или кокосовой воды. Джи пошел сам себе налить стакан, но Эндриа его остановила. Она двигалась быстро, даже с ребенком в одной руке. У нее была тяжелая грудь, усталые глаза, широкое открытое лицо. Джи поразило, насколько она при этом симпатичная; интересно, где мистер Райли нашел такую женщину. Они разлили напитки и накрыли на стол, а когда сели ужинать, поняли, что у них очень мало общего. Джи спрашивал в машине, зачем они вообще это делают, и Джейд сказала: «Связи — хорошая штука, Джи», но даже она уже как будто слабо в это верила. Эндриа приготовила большую миску салата с тыквой, красным луком и изюмом, пасту со сливочным соусом и овощами, которых Джи не мог распознать под густым желтым соусом. — Надеюсь, ни у кого нет аллергии. — Эндриа посадила ребенка в слинг. — Тут есть соя, и орехи, и все, отчего может стать плохо при аллергии. — Но никаких морепродуктов, — сказал мистер Райли с улыбкой. — Эндриа — веган. Даже во время беременности не отступилась. У Джи свело живот. Он посмотрел на пасту, которая еще секунду назад пахла приятно, как плавленым сыром. Они не помолились, ничего не сказали, и все начали есть молча, пока Джейд не спросила, что привело их в эти края. Райли сказали что-то про смог в Джерси и слишком дорогую аренду. Сказали, что здесь им нравится, что это зарождающийся город, где еще можно найти парковочные места в центре. Здесь не приходится ждать места в ресторане. Можно поехать на запад и приехать в горы, на восток — к побережью. Плюс — много черных, а для них обоих это важно. Эндриа объяснила Джи, чем занимается в университете: она водила спонсоров играть в гольф и смотреть футбол, а взамен они выписывали чеки, с помощью которых потом строили новые столовые и лаборатории. Джи это не удивляло, ей любой бы выписал большой чек. Он представил, как она играет в гольф в полосатой рубашке и брюках, в маленькой беретке. Он почувствовал, как у него встал, и задохнулся от стыда. Она была так мила с ним, ухаживала за ним, спрашивала, нравится ли ему еда. Мистер Райли не заслужил такой доброй, такой красивой женщины. Джи нравилось ее большое мягкое тело, ее густые брови, цеплявшаяся к ней дочка. Когда она вытащила грудь из платья, чтобы покормить Катину, он едва выдержал. К счастью, когда он снова поднял глаза, оказалось, что он при всем желании не мог бы ничего увидеть. Что это его мать хотела ему показать? Пышногрудую жену мистера Райли, его квартиру с матовыми окнами и спальней на втором этаже? Что, увидев это, он должен был почувствовать признательность за новую школу, за возможность пойти дальше, чем могла она, даже, может быть, так далеко, как мистер Райли? Жизнь Райли не казалась такой уж исключительной, и все равно, он не мог ничего подобного представить в своей жизни и понятия не имел, как это все можно заполучить. Теперь разговор вела Джейд: она рассказывала, какое облегчение испытала, увидев на собрании мистера Райли. — Я знала, что это важно, — сказала она. — Что моему сыну будет на кого равняться в школе. На кого он сам похож. Джи злобно взглянул на мать. Это звучало так пошло. Он в жизни не слышал, чтобы она кому-то льстила. Что такого в этом мистере Райли? Он поблагодарил ее, просияв, и поднял бокал, как будто собирался выпить за себя. — Поэтому я и пошел в образование, — сказал он. — Ради наших мальчиков. Когда я учился в школе, я всегда искал образ успешного черного. И я тоже не знал своего отца. — Я знал своего отца, — сказал Джи. — Он умер. Но я знал его. — Очень соболезную, — сказала Эндриа. — Как давно это произошло? — Почти десять лет назад, — сказала Джейд, опуская подробности его смерти. Она никогда никому не говорила, что Рэя убили, и Джи понял по ней, что и ему не следует никому говорить об этом. Он ощутил, как грудь, руки заливает жар. Ему нужно было как-то разрядиться, освободиться от позора и стыда, но он остался на месте, только сжал зубы. — Он был пекарем, — продолжала Джейд. — Как моя теща, которая приготовила этот пирог. — Линетт передала с ними сливовый пирог, ждавший на кухонном столе. — Как я уже говорила, для меня очень важно, чтобы у Джи был кто-то в школе, кто мог бы за ним присмотреть. С начала занятий эти озабоченные родители притихли, но ходит слух, что они что-то готовят. Не думаю, что они смогут отменить программу, по крайней мере, Джи успеет доучиться. Но меня беспокоит атмосфера, отношение к нему. Джейд могла быть дерзкой и смелой, но умела и просчитывать риски, замечать все, что может помешать жизни воплотиться. Через несколько недель после убийства в районе дети в начальной школе хуже пишут контрольные. Черных мальчиков чаще отправляют к директору. Он годами слушал, как она брызжет этими фактами, как будто он сможет обойти все мины, если будет знать, куда смотреть. — Джи с вами повезло, — сказал мистер Райли. — Моя мать не умела меня направить. Ей хотелось, но она не знала как. Приходилось самому всему учиться, особенно в колледже и педе. Со временем придумал мантру, которая меня спасала… — О господи, — Эндриа закатила глаза. — Начинается. — Не хочу звучать как проповедник, но, может, и юноше поможет. — Он взглянул на Джи, поднял бокал и прокашлялся. — Готов? — Все, даже младенец, замолкли в ожидании торжественного заявления. — «Раз уж на тебя смотрят, пусть будет на что посмотреть». — Как-как? — переспросила Джейд, но мистер Райли не обратил внимания — он обращался к Джи. — На тебя всегда будут смотреть. Проверять, соответствуешь ли ты их требованиям. Следить, не ошибешься ли ты. Всегда будут пытаться понять, так ли ты умен, как они боялись. А ты должен всегда отвечать им. Ты должен показать им, что к чему. «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом»[12] — это из Библии, но это то же, о чем мы сегодня говорили на уроке. Факел. Будь как факел. Скептичный голос Джейд прорезал комнату: — Мой сын никому ничего не должен. Он имеет право учиться в этой школе, и если белым детям не нужно доказывать, что они имеют на это право, то и ему не нужно. — Что ж, тут я с вами не согласен. Понимаете, факел — это метафора… — Мне не нравится ваша метафора. — Она не моя, а Шекспира. — Когда дело касается моего сына, важно только мое мнение. — И Джи, — вставила Эндриа ясным, тихим голосом, но Джи все равно расслышал в нем вызов. Женщины улыбнулись друг другу. — Естественно, — сказала Джейд. — Важно, чего хочет Джи. В этот момент кто-нибудь мог бы спросить его, чего он хочет, что он думает, но никто не спросил. Тишину нарушила Эндриа, спросив, кто будет пирог. Мистер Райли поднялся, чтобы помочь ей, и они стали варить кофе и расставлять тарелки. Джейд осталась с Джи за столом. Она улыбнулась ему и подняла брови, показав взглядом на Райли, стоявших к ним спиной, но Джи не улыбнулся в ответ. Он предпочел бы оказаться сейчас дома, в своей комнате, с фантазиями об Эндрии. Он так напряженно сидел весь вечер за этим столом — на взводе, как часовой, — что у него заныли плечи. Он вспомнил Адиру, девчонок, которые дергали ее за волосы. Он не рассказал об этом маме, да и никогда, наверное, не расскажет. Если он и знал кого-то, похожего на факел, то это была Адира, и ей это не помогло. Не помогли ей ее родители, не поможет ни мистер Райли, ни Джейд. Что должно случиться — случится, с Адирой, с ним, со всеми. Взрослые ничего не могут сделать, чтобы уберечь их, хотя им нравилось рассуждать так, как будто все в их власти. Так пускай говорят, думал Джи. Все равно они делают это в первую очередь для себя. Им это необходимо, чтобы как-то жить. По дороге домой Джи был особенно молчалив, и Джейд включила рок-станцию, надеясь, что поставят что-нибудь знакомое, из тех песен, которые помогали ей слать на три буквы всех, кто не принимал ее. Музыка дарила ей храбрость, ясность ярости. Но даже к этому идеальному противоядию от влияния мистера Райли Джи не проявлял интереса. Заиграла песня «Нирваны», и она сделала погромче. — Послушай, — сказала она. Джи старательно избегал ее взгляда, мимо проносились огни шоссе. — Послушай, — повторила она, и он-таки обернулся. У песни был свой неровный, гипнотический ритм, от которого она закачалась из стороны в сторону. Джи не двигался. — О чем вообще эта песня? — Не знаю, — сказала Джейд, впервые осознав, что действительно не знает. Она знала слова, но они не имели никакого значения. Все дело было в том, что эта музыка в ней вызывала; в Курте Кобейне, его хриплом голосе, в том, как он повторяет одну и ту же строчку раз за разом. Как молитву, как заклинание. От гитарного проигрыша ее просто вскрывало. Ей хотелось, чтобы Джи знал: эта музыка и для него тоже, не только белым мальчикам дано право на ярость и наглость. Если захочет, может немного напиться; вступить в группу; шокировать, провоцировать, носить платья, проколоть уши, да хоть любую часть тела; может кричать, ломать вещи, только свои собственные и не у нее дома. Ей не хотелось, чтобы он срывался, но и не хотелось, чтобы его слишком заботило, каким его видит мир. Этим он в результате только себя накажет. А ей хотелось, чтобы он был свободен. — Ну, что скажешь? — Я вообще ничего не понял, что он говорил, — сказал Джи, — но это не важно. Он стал покачивать головой под музыку, и Джейд почувствовала, что сердце у нее сейчас взорвется. Это и значит быть матерью: пытаться вырваться из капкана, каждый день отчаянно бороться за себя с собственным ребенком, думать о его будущем, а не о своем. А потом вдруг захлебываться от любви к нему, чувствовать, что его дыхание — твое, твоя музыка — его, что вы с ним одно. Давно она не испытывала такого. Она отдалась этому ощущению. Высадив его у дома, она не стала придумывать никаких объяснений, куда она едет. Просто пожелала спокойной ночи и уехала. Леон Энрикес жил в тупике на южной окраине города, недалеко от дороги между двумя университетскими больницами. Все дома в его районе были высокие и белые; в темноте они напоминали свадебные торты. Машины стояли на больших вымощенных площадках у лужаек. Джейд поставила машину, поднялась по лестнице к двери Леона и вошла. Он сидел, скрестив ноги, в кресле в гостиной с раскрытой книгой на коленях. Он поднял палец, чтобы она подождала секунду, а потом захлопнул книгу и подошел к ней. Поцеловал ее нежно и влажно, потом показал ей книжку. — Эпигенетика, — сказал он, стукнув по обложке. — Не такие плохие новости. Велика вероятность, что мы можем переписать себя, точнее, свой генетический код, в лучшую сторону. В каком-то смысле даже можем переписать историю. — Неужели? Джейд скинула куртку, подвела его обратно к креслу и устроилась у него на коленках. Леон вечно читал о мировых проблемах, один том за другим. Казалось, это помогает ему справиться с неловкостью, которую он испытывал за свой большой дом, за пропасть между его жизнью и его пациентами. По крайней мере, чтение давало ему выход, но Джейд не любила слушать его рассуждения о неравенстве и травме. Она забрала у него книгу и положила на столик. — Как прошло? — спросил Леон. — Никогда в жизни не встречала таких претенциозных черных. — Никогда? — Леон недоверчиво усмехнулся. Он был совсем седой — борода, волосы, — а вокруг рта и на висках распускался веер морщинок. Глаза у него были ясные, зеленые, с янтарными ободками вокруг зрачка. Она обожала его разглядывать. — Не думаешь, что ты уже слишком далеко зашла? Джи захочет опять к ним пойти. — Откуда ты знаешь, чего захочет Джи? — Ты сама говорила, что ему нужен ментор. — Этот учитель хочет одного — заставить Джи доказывать всей школе, что он ничуть не хуже белых.