Хэнк усмехнулся, и Ноэль подсела к нему. Они вытянули ноги и следили за проезжавшими машинами, как бы на них не наехали. Ноэль заглянула в кружку и увидела, что Хэнк почти все допил. Раньше он выпивал только полчашки кофе утром, а потом вечером, когда приходил домой, допивал остальное. — Ты не хочешь сталкиваться с отцом? — Это так заметно? — Я тоже не хотела его видеть, — сказала Ноэль. — Как и своего мужа, пока ты не вмешался. — Она взяла у Хэнка кружку и отпила стылого кофе. — Моему браку пришел конец. Не знаю, встретимся ли мы еще когда-нибудь. Хэнк сделал скептическое лицо. — Вот так думаешь, что у тебя все кончено с человеком, но нет, если любовь была настоящая, ничего никогда не кончено. — Знаешь, меня так бесило, что вы с мамой так быстро сошлись. Я думала: «Как можно бросить человека, когда ты поклялась быть с ним вечно?» Но теперь я понимаю. Мне все равно, что я обещала. Нельсону было все равно, когда он разрушил нашу жизнь, и мне этого вполне достаточно. — Не буду спрашивать, что он сделал. Все равно вряд ли ты мне скажешь. — Мне пора обратно в Джорджию. Разобраться с делами. Хэнк нахмурился. — Мне не хочется, чтобы вы уезжали. У меня такое предчувствие о вашей маме — мне кажется, она протянет ровно столько, сколько вы тут пробудете. Вы даете ей силу. — Мы даем ей повод позлиться. Вот ее источник силы, — сказала Ноэль. — Злость. Она засмеялась. Хэнк даже не улыбнулся, и она попыталась его утешить. — Не представляй сразу самое ужасное. Ее лечение только началось. Хэнк покачал головой. — Я не так боюсь ее смерти. Это вас она пугает, потому что вы уезжаете, — вы пытаетесь убедить себя, что она еще будет жива, когда вы вернетесь. А я боюсь того, что ждет нас сейчас, в ближайшем будущем. Кто знает, сколько это все продлится. Плохое настроение, врачи, лекарства. Мне же с ней быть все это время. И я с ней был все время до этого. Ноэль никогда толком не задумывалась о том времени, что Хэнк провел с ее матерью вдвоем, когда сестры разъехались. Она не представляла себе, о чем они разговаривали в темноте, как они проводили утро и вечер столько лет, как они проводили молчаливые часы, составляющие бесконечный тайный танец совместной жизни. Она всегда смотрела на Хэнка как на помеху; ей не приходило в голову посмотреть на него как на мужа, на влюбленного человека. Она коснулась его руки. — Пойдем, — сказала она. — Пошли к ним. — Да нет, — сказал Хэнк, но Ноэль не сдалась. — Твое место там, — сказала она. — И все. 14. Ноябрь 2002 года Пидмонт, Северная Каролина Если раньше в Первой школе и царила относительная гармония (насколько вообще гармония может царить в старшей школе, переполненной подростками со всего округа), то после постеров она начала рушиться. Состоялось два собрания: сначала по поводу обеспокоенных родителей, чьи действия директор назвала постыдными. Она не произносила слов «черные и белые». Зато она сказала, что школа — место, где важны мысли детей, а не их родителей. Затем группа черных девочек организовала клуб «Обеспокоенные школьники за справедливость», но им не давали разрешение использовать класс для своих встреч, потому что школа не признала их клуб официально. Адира написала петицию, и, когда количество подписей перевалило за сто, администрация признала их клубом, заявив, что им просто нужно было с самого начала заполнить анкету. Дети родителей, оклеивших коридор, никак не проявились. Они как будто хотели остаться в тени; боялись расстроить родителей, но и не хотели, чтобы их раскрыли одноклассники. Но все и так всё знали по слухам. Школа продолжила жить обычной жизнью: компании, тусовки, флирт в столовой, поцелуйчики на лестнице, ярмарка пирогов, чтобы собрать денег на школьную поездку. Новенькие приезжали и уезжали на автобусе; учителя следили за посадкой. На уроках в самой сдержанной манере обсуждали историю и войну, столкновения, казавшиеся такими далекими. Мистер Райли считал дни до премьеры. Впервые слово на «н» написали несмываемым маркером на стене кабинки в мужском туалете. Директор собрала всех второй раз и объявила, что будет проведено расследование, потому что в школе серьезно относятся к вандализму, но спешить с выводами тоже не следует. Возможно, это сделал охранник, или кто-то посторонний, или наивный школьник хотел написать слова к рэп-треку. А потом на белой стене перед спортивным полем появилась свастика, о ней написали в газете, пошли нервные шепотки. Постановка стала для них параллельной вселенной, в которой они наряжались, говорили на смешном языке, и вся трагедия заключалась в том, выживет ли Клавдио или умрет, женится ли он на Джульетте, завоюет ли герцог Изабеллу, получит ли Анджело по заслугам. По большей части все шло мирно, не считая репетиции, на которой Шон поссорился с Беккетом, потому что его отец владел типографией, в которой озабоченные родители напечатали свои постеры. Беккет кинулся на Шона, ткнул ему пальцем в лицо и заорал: «Свобода слова, а? Есть у меня свобода слова??» Шон велел ему успокоиться, сжав кулаки, но потом мистер Райли вмешался и попросил всех сесть в кружок. Он сказал, что постановка должна была служить им всем убежищем; репетиции он назвал пространством свободы. И если они все сделают хорошо, пьеса может стать почвой для дискуссии и послужить сообществу с помощью искусства. Все это звучало пошло и тянулось слишком долго, но никто так не поддакивал ему, как Ноэль и Адира, которые сидели вместе, взявшись за руки. Ноэль вступила в клуб «Озабоченных школьников за справедливость» и позвала туда Джи. Когда он спросил, что они задумали, Ноэль сказала, что пока никто ничего не знает, пока они просто общаются. Он держался от клуба подальше, но Ноэль от него не отставала. Когда он отнекивался, она спрашивала: «Почему ты не приходишь? Что такое?», и он понимал, что она пытается вызнать, что произошло в тот день в коридоре. Но при одном воспоминании, при одной мысли об этом ужасном заголовке «Ивинг-стрит» ему начинало казаться, что комнату заливает тьма и его глаза затягивает черной пленкой. Как-то между уроками Ноэль нашла его в коридоре и попросила встретиться с ней в зале за полчаса до репетиции. — И я прошу не как друг, — сказала она, — а как твой продюсер. И ушла, топая массивными ботинками, покачивая хвостиком. Когда он пришел в зал, она стояла на сцене на коленках над рулоном бумаги. Она рисовала серой краской тюремную решетку, оставляя в промежутках белое. Она часто приходила заранее и большую часть декораций сделала сама. Она работала так, будто верила во все, что говорил мистер Райли, и ее стараниями можно изменить школу и родителей. Пусть она и казалась наивной, он не мог ей не восхищаться. Ему хотелось быть рядом с ней. — Ты путаешь строчки, — сказала она. — Я хочу с тобой пробежаться по твоим репликам. Их не так много, а ты точно их уже выучил. — А вдруг не выучил? Ноэль вздохнула. — Либо выучил, либо нет, Джи. Сам решай. Джи пожал плечами, и Ноэль покачала головой. Впервые она показала, что устала от него. — Знаешь что? — сказала она. — Ты мне нравишься, Джи, но я не уверена, что я нравлюсь тебе. У Джи загудело в ушах. — Ты мне ничего не говоришь, вот я тебя о чем-нибудь спрашиваю, а ты только пожимаешь плечами, что-то бормочешь — с друзьями так себя не ведут. Когда она сказала «с друзьями», в нем что-то опало, хотя, наверное, это правда — они просто друзья. Она спросила, что случилось в тот день в коридоре, почему он так расстроился, почему не произнес ни слова, пока они шли к парковке, чтобы встретиться с Линетт. — Я думал, ты хочешь прогнать мои реплики, — сказал он. — Ладно. — Ноэль стянула с шеи ярко-розовый шарф и повязала его на голову как бандану. — Давай тогда я первая тебе кое-что расскажу. Садись. Он сел рядом с ней, и она рассказала ему про отца, который то есть, то нет, про наркотики, про тупую кожаную куртку, которую он ей подарил, про дом, который он купил, украл и продал. — Ужасно так говорить, но, кажется, он плохой человек. И моя мама тоже. Я из плохой семьи. — Ты так говоришь, как будто гордишься этим. — Мне не стыдно. Я же ничего не сделала. — Но когда все узнают, на тебя будут иначе смотреть. — Мне все равно, как на меня будут смотреть. — Да брось, — сказал Джи. — А что? Мне плевать. — Н-да. Я не такой, как ты. — И хорошо. Она взяла его за руку, прижала ее к груди, к плоскому месту посередине, под горлом. Его это удивило, наполнило теплом. — У всех есть секреты, — сказала она. — У всех. Вот что мне нравится в музыке, в театре. Там все твои грязные секреты оказываются на поверхности. — Но ты не рассказала мне про свои грязные секреты — только про родительские. И Ноэль рассказала ему про аборт. — Почему ты так смотришь на меня? Что, теперь меня тоже считаешь плохой? Джи покачал головой. — Моя мама забеременела в старшей школе. Если бы она сделала аборт, меня бы не было. — Да, но она не сделала аборт. — Он был Дьюка? — Он был мой. — Так что, ты хочешь поменяться? Секрет за секрет? Ноэль молчала, ожидая, что он скажет. Ему захотелось рассказать ей все, как будто, если он расскажет все здесь, в зале, правда будет сохранена. Ему казалось, что они сидят где-то далеко от города, как будто этот зал был не в школе, а где-то еще. Как будто не здесь проходило первое школьное собрание. Здесь он был другим. Он произносил вслух вещи, которых он бы никогда нигде не сказал, например: «О, смерть ужасна!» или «Жизнь так опостылела мне, что я буду рад отделаться или избавиться от нее». Здесь можно было говорить такие вещи; настоящие, жизненные, они пробирали до мозга костей, пусть и написал их кто-то другой.