Робби ударил ладонями по приборной доске. Потом заколотил кулаками. Да чтоб тебя, кричал он. Машина зашаталась от его ударов. В конце концов, тяжело дыша, сипя, раскрасневшись, он успокоился. Потом положил голову на руки и согнулся. — Так нечестно, — сказал он, и Лэйси-Мэй потерла ему спину. Она делала и не делала столько всего, чтобы избавить его. А в результате, от чего она его избавила и избавила ли? — Не переживай, — сказала она. — Может, я не права. Может, он еще найдется. Утром перед первой репетицией в костюмах Джи проснулся рано, чтобы прогнать свой монолог. Это была речь из начала третьего акта, когда Клавдио пытается убедить свою сестру Изабеллу отдаться Анджело, чтобы спасти ему жизнь. Не слишком благородно, и сразу видно, что Клавдио — это не сплошные добрые намерения. Он вел себя эгоистично, умолял ее, но Джи понимал Клавдио, понимал его ужас перед смертью. Он говорил: «Да, да. Но умереть, куда-то кануть в безвестность. В холодной тесноте лежать и гнить…»[26]. Эти слова запоминались сами собой. Он спотыкался в середине монолога, на всех этих «иль», на бесконечных придаточных, за которыми терялся смысл. Он торопился, пока не добирался до фраз, которые его удерживали, напоминали, что он хочет сказать. «И самая мучительная жизнь <…> [будет] раем в сравненье с тем, чего боимся в смерти»[27]. Монолог вышел неплохо, и дочитав, он поцеловал пальцы и приложил их к портрету Рэя на стене. Он бы так хотел, чтобы отец пришел посмотреть спектакль. Он пошел вниз. Линетт уже оделась и жарила яичницу на кухне. Она согласилась подвезти его до школы. К его удивлению, Джейд тоже сидела за столом, с черными кругами вокруг глаз, и держала в руках еще полную чашку кофе. Она была в пижаме, но выглядела так, будто вообще не спала. Джи бы не удивился, узнав, что она тихонько пришла домой под утро, переоделась в пижаму и спустилась на кухню. Она любила притворяться. Ему это надоело. — Линетт сказала мне, куда ты идешь. — А я и не скрываю. — Ты меня вообще не слышишь, да? И не слушаешь. — Мы это уже обсуждали, — сказал он, но Джейд не унималась. — Ты играешь с огнем, а я пытаюсь тебе показать, что одно неправильное решение может испоганить тебе всю жизнь. — Почему ты просто не скажешь, что мое рождение испоганило жизнь тебе? Ты же это хочешь сказать? — Джи! — вмешалась Линетт. — Не хами матери. — Хватит уже притворяться, как будто я не знаю, что она думает, давно пора все сказать. Джейд спокойно сидела за столом, перебирая пальцами. — Моя жизнь не разрушена, — сказала она. — Но поверь мне, я знаю про эту твою девчонку такое, что ты не обрадуешься. — Да мне все равно. — Это потому, что ты не думаешь головой. Джи вдруг стало стыдно. Он промолчал и поднялся на ступеньку, как будто можно было просто развернуться, убежать к себе в комнату и захлопнуть дверь. — Если ты собираешься-таки играть в спектакле, можешь меня не ждать. Джи так и встал, онемев. — Ты что, серьезно? — Хочешь вести себя как мужчина — я могу к тебе так относиться. Считаешь себя взрослым — так будь взрослым. — Но там будут все родители. — Я не собираюсь сидеть и хлопать, как будто очень горжусь тобой, и не надейся. Джи чувствовал, что мать его испытывает. Она хотела продемонстрировать, насколько он слабее по сравнению с ней. Хотела, чтобы он сдался. И она была права — он действительно слабак. Он хотел, чтобы она сказала, что передумала, что она несерьезно. Он ждал, а она молчала. — Линетт, отвезешь меня? Линетт перестала возиться у плиты. Она прислонилась к стене, сильно закусила губу и выглядела так, будто сейчас расплачется. Кивнув ему, она выключила плиту и так и оставила яичницу в горячей сковороде. Она поспешно собрала вещи, и Джи вывалился во двор. Джейд с Линетт спорили. Когда Линетт вышла, она приобняла его одной рукой, подвела так к машине, и они поехали в школу. — Я наверняка рассказывала тебе, почему никогда не хотела детей. — Ага. Ты и так всю жизнь о них заботилась, с тебя этого хватило. — А теперь посмотри на меня. Полюбуйся на эту жизнь. Присматриваю за тобой уже десять лет. — Линетт заморгала, как будто от слез. — Хотя теперь-то я тебе почти не нужна. — Перестань, Линетт, — сказал он, потому что больше ничего не мог придумать. Нужна ли она ему? Ему нравилось, когда она рядом. Но по-настоящему разве кто-то кому-то нужен? — Но в моей жизни не было большей чести. Знаешь почему? — Потому что ты любила папу. — Нет уж, молодой человек. Я тебе не мученица. Несмотря на возраст. — Она погладила его по лицу, по нежной части. — Я с тобой потому, что хочу быть с тобой. Джи это не тронуло — он все еще думал о Джейд. — Ну да. Это она со мной застряла против воли, — сказал он. — Ты должен понять. Если бы твой отец прожил дольше, она могла бы стать другим человеком. Он помогал ей. Но у тебя такая мать, и она у тебя одна. Она старается. Джи было все равно. Он устал, что все всё время придумывают оправдания для взрослых, которые не знают, как себя вести. Только проснувшись, он чувствовал себя победителем: он возвращался в Первую, он займет свое место в спектакле. А она взяла и лишила его этого чувства. Она не видела ничего хорошего, что бы он ни делал. — Меня побили. — Я знаю, милый. — А ей все равно надо, чтобы все было по ее. — Знаю. Они свернули с шоссе и теперь ехали по дороге вдоль железнодорожных путей за старыми фабриками. Скоро они приедут к школе. — Я знаю, я не твоя мать, но ты всегда можешь на меня рассчитывать. — Линетт, все со мной будет нормально. Просто следи за дорогой. — Ты серьезно? Я ездила по этому городу еще до твоего рождения. Я бы довезла тебя с закрытыми глазами. Ты меня слышал? Я приду, раз сказала. Буду в первом ряду. Пусть даже ни слова не пойму… Слезы полились из Джи, не успел он остановиться. Он смеялся. Ему полегчало, хотя и не совсем. Тяжесть, оставленная Джейд, никуда не делась. Он хотел бы забыть ее, стереть, если б мог. — Так о чем этот спектакль? — спросила Линетт. — Объясни сейчас, чтобы я хоть что-то понимала. Она слушала, сощурив глаза, демонстративно внимательно. У нее был глупый, но милый вид, с этими ее растрепанными кудрями, завивающимися у ушей. Он хотел бы сфотографировать ее, вот именно в этот момент. Он рассказал, как Клавдио бросили в тюрьму, как он хотел добра, а кончилось все плохо для него. У него был один большой монолог, отдельные фразы тут и там, но в основном он просто расхаживал по клетке и боролся с отчаянием в ожидании свободы. — А это не так просто, как кажется, — сказала Линетт. — Я только этим и занимаюсь вот уже почти пятнадцать лет. Когда Джи вошел на репетицию, раздались бурные аплодисменты: некоторые свистели, улюлюкали, топали ногами. Он весь запылал под взглядами, но приятно было видеть лица друзей, которые рады видеть его: Адиру, Шона, Роуз, всех актеров, кроме Беккета, которого почему-то не было. Мистер Райли похлопал Джи по спине, по плечу, втащил его в круг. Ноэль стояла перед сценой в большой не по размеру фланелевой рубашке, в леггинсах и неизменных ботинках. Лицо у нее порозовело, она хлопала изо всех сил и смотрела на него, сияя. Джи почувствовал, как все гадкие ощущения утра испарились. Он подошел к Ноэль и встал рядом с ней, а она обняла его одной рукой. Джи почувствовал, как все нехорошее в нем куда-то уплывает. Наконец мистер Райли попросил успокоиться, и все притихли. Они собирались прогнать всю пьесу с начала без остановок, но сперва хотели обсудить концовку, череду помолвок — Джульетты и Клавдио, герцога и Изабеллы, Марианны и Анджело. Мистер Райли пояснил, что сыграть концовку можно очень по-разному. Можно попробовать сделать все просто и весело, но любой внимательный зритель сразу заметит нестыковки: не все браки равны. Сыграть все тревожно, абсурдно — рискованно: публика может решить, что они схалтурили. Зрители скорее решат, что исполнители неправильно поняли концовку и плохо ее сыграли, чем подумают, что она и должна быть странной по замыслу Шекспира. Мистер Райли решил, что за вариант концовки они проголосуют. Ноэль заговорила первой — пусть будет странная. Зрители все равно будут в недоумении, а они не должны пытаться все разложить по полочкам. В жизни ведь не так, даже когда все хорошо. Адира и Роуз предпочитали праздничную концовку, и так и сказали. Труппа разделилась ровно пополам. Мистер Райли попросил Джи разбить спор, и на этот раз он не взбесился на мистера Райли за излишнее внимание. Он ни капли не сомневался в ответе. — Сделаем, как сказала Ноэль, — ответил он. — Сделаем, как она хочет. Так Джи сказал последнее слово, и они прогнали всю пьесу с начала. Когда театр опустел, Ноэль осталась убирать декорации. Джи предложил ей помочь, и мистер Райли оставил их вдвоем. Они понимали, что он им потакает, но не возражали. Он только велел погасить свет перед уходом. Они вешали костюмы на вешалки, когда Ноэль коснулась его лба, пореза у него над глазом, помазанного мазью. — Болит? Кроме пореза у него еще не сошел синяк на щеке, палец еще был в шине, и копчик ныл. — Ничего страшного. — Перестань, — сказала Ноэль. — Очень даже чего.