Играть так играть. По правде так по правде. Вот и все. Так что поставь лошадь обратно в вагон-бистро. (Да, я в курсе, твоя мама говорила, что он называется не так. Но, с другой стороны, в каком еще вагоне ехать лошади?) И кончай так на меня смотреть. Поезд стоит в туннеле, потому что у нас сбой в системе сигнализации. Тебе придется принять это как данность. Потом состав медленно, очень медленно будет тащиться до станции, потому что листопад и листья на путях. Или, если хочешь, я буду Шведскими железными дорогами, а ты – инстанцией, отвечающей за состояние инфраструктуры, и мы будем играть в перебранку в СМИ, а пассажиры будут тихо замерзать в туннеле! А что, хорошая игра! Видишь, как славно? Тут мы друг друга поняли. Эй, зачем ты вынимаешь человечков из вагонов? Зачем ты рассаживаешь их в игрушечные машинки? Ты слышал про парниковый эффект? Ты вообще хоть иногда задумываешься о том, как твои действия влияют на изменение климата Земли? Я, конечно, посажу человечков обратно в поезд, но они растеряют свой багаж, а это уже другая игра, называется «Скандинавские авиалинии». Постарайся иметь это в виду. Что такое? Ты обиделся? Ты куда? Может, ты не уловил поп-культурных коннотаций, когда я пел тебе «Runaway Train»? Ладно, проехали. Время 03:45 ночи, и папа не спал с дня твоего рождения, но пожалеть надо тебя. Правильно? Если бы на папу сейчас посмотрели вампиры из «Сумерек», они сказали бы Эдварду: «Не кусай его, он что-то неважно выглядит». Но потерпевшая сторона у нас, само собой, ты? Отлично. Может, мы в таком случае все-таки ляжем спать? Все равно ты не хочешь играть в железную дорогу. Что-что? Нет, я серьезно. Ну, пожалуйста! Вряд ли ты поймешь, как папа мечтает, чтобы ты вырос и начал разбираться в монетарной системе: тогда бы папа мог сунуть тебе косарь, чтобы ты закрыл варежку и дал папе поспать. Папа долго так не выдержит. Папа до сих пор беспокоится, а вдруг твоя воспитательница наябедничала в полицию, что папа интересовался, с какого приблизительно возраста в детей можно стрелять снотворным. Какие-то странные люди обсуждают методику воспитания Анны Вальгрен, называя ее «неоднозначной». Ха-ха! Папа предпочитает книжки про австралийских охотников, в которых описано, как они усыпляют узкорылых крокодилов дротиками с седативом. Хорошо твоей воспитательнице прикидываться обычной теткой. Я-то знаю, кто она на самом деле. Она входит в комнату с шестнадцатью двухлетками и просто говорит: «А теперь – спать!» И вы все тут же засыпаете! Я давно догадался. Она – одна из Людей Икс! Это что, по-честному? Эй, эй, что это ты делаешь? Нет, не надо тащить сюда гараж и машинки, иначе папа разобьет лицом окно. Папа не шутит! Серьезно. Есть ощущение, что я пытаюсь успокоить стадо перепуганных антилоп гну с помощью стробоскопа. Ну почему бы тебе не поспать? Почему у нас это повторяется каждую паршивую ночь? А? Тебе известно, что некий эксперт, ведущий рубрики «Вопрос-ответ» в журнале для родителей, написал, что «дети хуже засыпают в присутствии того родителя, которого больше любят, потому что стремятся удерживать его рядом как можно дольше». Не скажу, что мне захотелось найти этого человека и съездить ему по физиономии. Ни за что не скажу. Но мне этого захотелось. Господи. Я знаю, что больше ты любишь маму. Это все знают. Я тебя ни секунды в этом не виню. Она – лучшее, что выпало в жизни и тебе, и мне. Тебе это известно. Мне тоже. Не стану скрывать, в том числе из-за этого мне и хотелось бы, чтобы ты чуточку меньше шумел. Потому что я готов мириться с тем, что мы с тобой не спим по ночам. Правда. Готов подогревать бутылочки со смесью, и терпеть пластмассовых жирафов, и рассаживать на диване всех твоих зверушек строго по росту, пока по телевизору идет «Морская полиция». Я знаю, что назавтра у меня весь день будет трещать голова, я стану терять вещи, парковаться на чужом месте и проклинать производителей дверных замков, пока сосед не откроет мне и не поинтересуется, зачем я ломлюсь в его квартиру. Я способен перепутать упаковки с молочной смесью и с протеиновым порошком. В воскресенье после обеда, укладывая тебя спать, я могу перепутать двери и вместо спальни отнести тебя на балкон, чтобы спустя десять минут растапливать тебя своим телом, словно фруктовый лед на палочке. Я готов на все это и на многое другое. Лишь бы не разбудить твою маму. Не знаю, как тебе объяснить. Видишь ли, есть вполне конкретные вещи, на которые я готов пойти ради тебя и ради нее. Понимаешь? Знаю, звучит пафосно. Но она делает гораздо больше, чем я. Для нашей жизни. Для тебя. Для меня. Для нас. Мне хотелось бы дать ей хоть что-то взамен. Хотя бы это. Как родитель она бесконечно лучше меня. Она сразу понимает, что тебе нужно, когда ты стоишь в передней и орешь дурным голосом, как пьяный эвок. Она знает, что на тебя надеть, когда на улице холодно. Она следит за всеми врачебными предписаниями и за пополнением запасов молочной смеси. Она наклоняется поцеловать меня в затылок ровно за миг до того, как я пойму, что мне требуется именно это и именно сейчас. А сколько у нее других потрясающих качеств, о которых ты пока еще даже не подозреваешь. Которых пока не понимаешь. Но, уверен, тебе понравится ее изучать. Все ее закоулки, и чуланчики, и потаенные уголки, и запутанные коридоры, и скрипучие дверцы шкафов. Ее манеру всем своим естеством проживать каждое чувство до бесконечности и обратно. Ее способность любить нас – до предела, до самого края. Она может на нас наорать, если мы плюхнемся на новый диван без штанов или оставим на полу в ванной мокрые полотенца. Если капнем майонезом на ковер или уроним мороженое ей в сумочку. Но твоя мама ради нас с тобой стоит на пути у бегущего стада гну. Мы должны этому соответствовать. Каждый день. Потому что, пока она рядом, вся твоя жизнь – это сплошное воскресное утро. Единственное, что я умею делать лучше ее, – это терпеть недосып. Понимаешь? Я от усталости могу припарковаться не на том месте, а она – поехать не на ту работу. Если хлопотливая ночь выдалась у меня, она утром обнаружит сыр в морозильнике; если у нее – я обнаружу морозильник в кладовке. Она лучше меня во всем остальном, но сразу после твоего рождения мы заметили, что в этом отношении от меня проку больше. Только в этом. Так что мы должны дать ей поспать, и ты, и я. За все, что она дает нам каждый день, мы обязаны дать ей хотя бы это. Чтобы она, выспавшись, стала нашим воскресным утром. Надеюсь, ты меня понимаешь. Вот почему мы сейчас сидим и смотрим «Морскую полицию». Играем в железную дорогу. Я стараюсь изо всех сил. Я пытаюсь сохранять невозмутимость. Но в конце концов у папы тоже летят предохранители. Да, папа очень сожалеет насчет Рафика. Папа знает, как ты любил Рафика. А папа любит тебя. Но Рафик уже далеко, в грёбаной Нангияле, и ему там хорошо. И папе хорошо. Потому что, понимаешь, всему есть предел. 03:45 – это предел. Прости. Я стараюсь изо всех сил. Я хочу быть папой, который способен уложить ребенка спать. Правильным папой. Я не хочу опозориться. На часах 03:46. Ты засыпаешь, положив голову мне на плечо и зажав в ручке красный паровозик. Вот почему я не сплю, а во все глаза смотрю на тебя. Когда я был маленьким, мы с твоим дедушкой иногда ездили вдвоем на машине. Мы едем, едем, едем… Не знаю куда. Мы привозили какие-то вещи. Отвозили какие-то вещи. Мы не особо много разговаривали. Когда я был маленьким, мы с твоим дедушкой вообще не особо много разговаривали. Да и сами эти поездки были довольно скучные – так я думал, когда стал постарше. Мы просто сидели рядом, молчали и ехали. Только после твоего рождения я понял, что это были лучшие мгновения, – и для меня, и для твоего дедушки. Потому что они принадлежали только нам двоим. Думаю, когда ты вырастешь, с самой большой нежностью я буду вспоминать именно эти бессонные ночи. Головная боль забудется, как забудутся и нехорошие слова, которые у меня порой вырывались. Зато я буду помнить поезд. Буду помнить, как, научившись открывать морозильник, ты затащил в него игрушечную палатку и забрался в нее, а когда я попытался извлечь тебя оттуда и уложить спать, кидался в меня кубиками льда. Как ты смешил меня так, что у меня пела каждая клеточка, когда мы играли в догонялки и носились по всей квартире. Как ты влез в стоявший в шкафу чемодан и не мог открыть крышку, чтобы выбраться на волю. Как ты в первый раз уронил ледышку мне под майку. Я буду помнить каждый час, принадлежавший только нам двоим. И Рафика. Чертова Рафика. Есть вещи, которые с детства остаются в памяти навсегда. Иногда это очень странные вещи. Не то чтобы я лез в твои детсадовские дела… …но какой конкретно смысл ты вкладываешь в этот, с позволения сказать, стишок: «Ты, улитка, берегись, берегись, берегись, догоню – держись!»? Чего она должна беречься? Автомобиля? Высокого порога? Того, что кто-нибудь подожжет ее домик, если она не заплатит карточный долг? Я совершенно не собираюсь лезть в твои дела, ничего такого. Но кто стоит за этой песенкой? Тони Сопрано? Искусство выбирать фронт работ Когда мы с твоей мамой устраиваем уборку, я могу выбрать легкий путь. Ты его знаешь. И я его знаю. Но мы же с тобой не из таковских, а? Так что, когда мы с твоей мамой устраиваем уборку, я закатываю штаны, снимаю майку и без страха отправляюсь на самую ответственную площадку во всей квартире. Именно. Ты меня понял. Я беру на себя санузел. Добровольно. Потому что я как раз из таковских. Я не ищу легких путей. И да будет тебе известно, что я не просто «убираю» этот самый узел. «Убрать» – это сумеет любой рукожоп. Я же поднимаю это дело на уровень высокого искусства. Искусства, которое мужчины из рода Бакманов передают из поколения в поколение. На уровень виртуозного мастерства. Некоторые скажут даже, что это наше семейное призвание. Стать великим уборщиком санузла невозможно. Им надо родиться. Я начинаю со сбора мелких разрозненных предметов. Ни один из них не должен попасть под поток воды, когда в моей самодержавной власти окажется место, которое профаны зовут отхожим. Затем я последовательно обрабатываю кафель моющими средствами трех разных видов. Я полирую зеркало, пока в его чертовом зеркальном отражении не появится его собственное чертово зеркальное отражение. Я натираю краны зубной пастой, пока их созерцание не станет угрозой для зрения. Я отскребаю душевую кабину до тех пор, пока не получу запроса от МОК на разрешение провести там соревнования по фигурному катанию. Я протираю изнутри шкафчик под раковиной. Отдраиваю сточное отверстие. Чищу зубной щеткой резиновый уплотнитель. У меня даже грязная предвыборная кампания будет сверкать, как в рекламе Cillit Bang. А знаешь, что я делаю после этого? Знаешь? Я повторяю процедуру еще раз. Просто для надежности. После чего наша ванная комната чиста, как помысел. Ну, или вымысел. И вот, когда все позади, когда я выхожу из нашего санузла точно воин, покидающий поле сражения, когда я возвращаюсь, выполнив галактическую миссию по мужской уборке санузла, тогда…. Тогда я встречаю в гостиной твою маму. Женщину, ради которой я живу и ради которой готов умереть. И она смотрит на меня и говорит: – Ну конечно! Пока ты три с половиной часа нежился по душем, я ОДНА убрала всю квартиру! Ты хоть понимаешь, Фредрик, до чего это несправедливо! Я не утверждаю, что люблю ее только за это Мы стоим в очереди в тайском ресторане, чтобы взять еду навынос. Вдруг появляется компания мужчин средних лет в актуальных в прошлом году пиджаках и блютуз-наушниках и протискивается впереди нас. Я злюсь. Твоя мама просит меня не скандалить. Я злюсь еще больше. Один из мужчин оборачивается. Смотрит на нас. Встречается взглядом с твоей мамой, и в его глазах отчетливо читается: он прекрасно сознает, что влез без очереди. Миг спустя он как ни в чем не бывало отворачивается. Я стучу его по плечу. Он не реагирует. Мне хочется ему врезать. Но твоя мама не разрешает. Она достает телефон и выходит на улицу. Как только она возвращается, из-за прилавка кричат: «Номер шестьдесят четыре!» – «Здесь!» – отвечает мама, проталкивается вперед, забирает еду и расплачивается. Пробираясь назад, она по очереди смотрит в глаза каждому из мужчин. И улыбается. – Ты что, сделала заказ по телефону? – спрашиваю я. Она изумленно пожимает плечами: – А что, нельзя? Я не утверждаю, что люблю ее только за это.