— У Сомовых гуляют. — Николай Николаевич спохватился, что сказал не то, и как бы невзначай закрыл форточку. Но музыка и крики были так громки, что и затворенная форточка не спасала. Тогда Николай Николаевич сел к пианино, что он делал чрезвычайно редко, и демонстративно открыл крышку. — Ну что ты так смотришь на меня? — спросил он у Ленки, перехватив ее взгляд. — Меня почему-то потянуло к музыке. И нечего меня гипнотизировать. Николай Николаевич заиграл громко и задиристо. Потом вдруг оборвал игру и молча, с немым укором посмотрел на Ленку. — Не смотри на меня так! — не выдержала Ленка и крикнула: — Ну что ты один будешь тут делать?.. Бери картины с собой, и поедем вместе! — Что ты… Опомнись! — Николай Николаевич в волнении стал рассматривать картины. — Это невозможно. Они родились здесь… На этой земле… В этом городе… У этой реки… Здесь им вечно жить… Однажды во время войны я лежал в госпитале, и мне приснился сон, будто я мальчиком стою среди этих картин, а по ним солнечные зайчики бегают. Тогда я и решил: если останусь жив, навсегда вернусь в родной дом… Не сразу удалось, но все-таки добрался. А теперь мне кажется, что я и не уезжал, что я тут всегда… Ну, понимаешь, всегда-всегда… — Он как-то виновато и беззащитно улыбнулся. — Многие сотни лет… Что моя жизнь продолжение чьей-то другой… Или многих других… Честно тебе говорю. Иногда мне даже кажется, что не мой прапрадед написал все эти картины, а я… Что не мой дед был фельдшером и построил в городе первую больницу, а тоже я… Только одной тебе могу в этом признаться. Другие не поймут, а ты поймешь как надо… А когда ты сюда приехала, я, старый дурак, размечтался, решил: и ты к родному месту прирастешь и проживешь здесь длинную череду лет среди этих картин. Пусть твои родители носятся по свету, а ты будешь жить в родном доме… Тоже всегда. Не вышло. Николай Николаевич вдруг подошел к Ленке и решительно сказал: — Послушай, давай кончим это дело. — Он старался говорить бодрым голосом. — Возвращайся в школу, и баста. Ленка пулей отлетела от Николая Николаевича, схватила свой несчастный портфель и бросилась к двери. Николай Николаевич загородил ей дорогу. — Отойди! — Такого остервенения в ее лице Николай Николаевич еще никогда не видел: губы и лицо у нее побелели как мел. — Лучше отойди!.. Кому говорят!.. — И бросила в него портфель — он просвистел мимо его уха и шмякнулся о стену. Николай Николаевич с большим удивлением посмотрел на Ленку, отошел от двери и сел на диван. Ленка постояла немного в нерешительности, вся сжалась, виновато опустила голову и робко села рядом с ним. — А ты не сердись на меня… Ладно? — попросила она. — Не сердись. Просто я какая-то чумовая. Всегда что-нибудь не то делаю. — Ленка заглянула Николаю Николаевичу в глаза. — Ты простил меня? Простил?.. — Ничего я не простил, — сердито ответил Николай Николаевич. — Нет, простил, простил! Я вижу по глазам, — обрадовалась она. — Я… увлеклась… — Ничего себе «увлеклась», — ответил Николай Николаевич. — Родному деду чуть голову не снесла. — А вот и неправда, — сказала Ленка. Ее лицо вдруг так необыкновенно преобразилось, что Николай Николаевич тоже улыбнулся. Оно стало открытым и радостным, рот растянулся до ушей, щеки округлились. — Я же мимо бросала! И вдруг лицо ее снова изменилось, стало каким-то отчаянным. — Только не перебивай меня. Ладно? А то я сорвусь и не смогу рассказать. А так я тебе все-все расскажу, всю правду, без хитрости. — Хорошо, — обрадовался Николай Николаевич. — Ты успокойся и рассказывай… не спеша, подробно, так легче. — Еще раз перебьешь — уйду! — Губы у Ленки подтянулись и глаза сузились. — Я теперь не то что раньше. Я — решительная. — И она начала рассказывать. Глава пятая — Когда я пришла в школу первый раз, то Маргарита, наша классная, позвала в учительскую Рыжего и велела ему отвести меня в класс. Мы шли с Рыжим по коридору, и я всю дорогу хотела с ним подружиться: перехватывала его взгляд и улыбалась ему. А он в ответ давился от хохота. Конечно, у меня ведь дурацкая улыбка — до самых ушей. Поэтому и уши я тогда прятала под волосами. Когда мы подошли к классу, Рыжий не выдержал, сорвался вперед, влетел в дверь и заорал: «Ребята! У нас такая новенькая!..» — и зашелся хохотом. Ну, после этого я застыла на месте. Можно сказать, одеревенела. Со мной так часто бывало. Рыжий вылетел обратно, схватил меня за руку, втащил в класс и снова загоготал. И каждый на его месте сделал бы то же самое. Может, я на его месте вообще умерла бы от хохота. Никто ведь не виноват, что я такая нескладная. Я и на Рыжего не обиделась и даже была ему благодарна, что он втащил меня. Правда, как назло, я зацепилась ногой за дверь, врезалась в Рыжего, и мы оба рухнули на пол. Платье у меня задралось, портфель вылетел из рук. Все, кто был в классе, окружили меня и с восторгом рассматривали. А я встала, и улыбочка снова растянула мой рот — не могу, когда меня в упор разглядывают. Валька закричал: «Рот до ушей, хоть завязочки пришей!» Васильев засунул пальцы в рот, растянул губы, корчил страшные рожи и кричал: «Я тоже так могу! У меня тоже рот до ушей, хоть завязочки пришей». А Лохматый, давясь от смеха, спросил: «Ты чья такая?» «Бессольцева я… Лена». — И я снова по-дурацки улыбнулась. Рыжий в восторге закричал: «Ребята!.. Это же внучка Заплаточника!» Ленка оборвала свой рассказ и покосилась на Николая Николаевича. — Ты давай, давай, не смущайся, — сказал Николай Николаевич. — Я же тебе говорил, как я к этому отношусь. В высшей степени снисходительно и совсем не обижаюсь. — Ну а я-то об этом не знала, — продолжала Ленка. — И вообще про твое прозвище не знала… Ну, не была готова… «Мой дедушка, — говорю, — Заплаточник?.. За что вы его так прозвали?..» «А чего плохого? — ответил Лохматый. — Меня, например, зовут Лохматый. Рыжего — Рыжий. А твоего деда — Заплаточник. Звучно?» «Звучно», — согласилась я. Я подумала, что они веселые и любят пошутить. «Значит, вы хорошо знаете моего дедушку?» — спросила я. «А как же, — сказал Лохматый. — Он у нас знаменитый». «Да, да… очень знаменитый, — подхватил Валька. — Как-то в личной беседе я спросил твоего дедушку, почему он не держит собак. И знаешь, что он мне ответил? „Я, говорит, не держу собак, чтобы не пугать людей“». Я обрадовалась: «Вот, — говорю, — здорово». И другие ребята тоже подхватили: «Здорово, здорово!» «Мы эти его слова всегда помним, — продолжал Валька, — когда яблоки в его саду… Ну, как это называется?..» «Собираем», — подхватил Рыжий. Все почему-то снова захохотали. Ленка вдруг замолчала и посмотрела на Николая Николаевича. — Вот дура какая, — сказала она. — Только сейчас поняла, что они надо мной смеялись. — Ленка вся вытянулась, тоненькая, узенькая. — Мне надо было тогда тебя защитить… дедушка! — Ерунда, — ответил Николай Николаевич. — Мне даже нравилось, что они у меня яблоки таскали. Я за ними часто подглядывал. Они шустрили по саду, бегали пригнувшись, набивали яблоки за пазуху. У нас с ними была вроде как игра. Я делал вид, что не вижу их, а они с отчаянной храбростью таскали яблоки, можно сказать, рисковали жизнью, но знали, что им за это ничего не будет. — Ты добрый! Я и тогда им ответила, что ты добрый. А Попов сказал: «Моя мамаша ему на пальто пришивала заплатки. Говорит: „Вы же отставной офицер. У вас пенсия. Вам неудобно с заплатками“. А он — это, значит, ты, дедушка, — „У меня лишних денег нет“». «Ну ты, Попов, даешь! — крикнул Рыжий. — Ты что же, думаешь, что он жадный?» А Валька подхватил: