Костя не ответил, бегом обратно и стал звонить бабе Ане, набирая длинный ряд цифр междугороднего телефона. Сбиваясь в спешке и снова набирая, сгорая в нетерпении. Наконец, после долгого ожидания, бесконечных помех на линии, чужих голосов, музыки, непонятного грохота и визга, баба Аня сняла трубку, и он услышал ее неровный, немного испуганный голос и, не здороваясь, закричал: — Представляешь, вхожу, а матери нет, а на полу валяется нераспечатанный конверт с повесткой в суд! Он был в ярости и даже не заметил вначале, что проговорился: ведь баба Аня ничего не знала про аварию и про суд. Спохватился, прикусил язык, но поздно. Ну и черт с ним, подумал, ожидая вопросов бабы Ани. Но она почему-то никак не прореагировала на Костины слова. Значит, мать ей уже все рассказала?.. Это ему не понравилось, что-то здесь изменилось за время его отсутствия. Все-все ополчились против него. Он один, один, а они все вместе. — Здравствуй, деточка, — ласково сказала баба Аня. — А-а, привет… — Ты что же не здороваешься? Забыл? — Забудешь здесь… Ну мать дает. Обо мне совсем не думает. — Что ты, напротив, — ответила баба Аня. — Только о тебе и хлопочет. — Ты меня не успокаивай, все равно не успокоишь. Надоело. Мать успокаивала: все будет в порядке! Отец успокаивал! А в результате меня вызывают в суд. Да они просто обыкновенные трепачи! Поймали меня на крючок, как маленького. А я уши развесил — папочка, мамочка!.. Ну они дают! — Не надо так грубо, деточка, — перебила несмело его баба Аня. — Грубо? Это я грубо? А они — не грубо? Не учи ты меня — ты же ничего не понимаешь! Кстати, где мать шляется? С отцом?.. Почему-то ему показалось, что он не одолеет мороки суда и обязательно погибнет. Яростный гнев вперемешку с отчаянием ударил ему в голову. Сейчас он ненавидел всех, правых и виноватых. И родителей, которые его так обманули, и девчонок, особенно, конечно, Глазастую, за то, что она подтолкнула его к этой машине, и шофера Судакова с его шуточками, и придурковатую Зойку с ее вечной улыбочкой. Пропадите вы все пропадом! Сбежать бы, сбежать — и никого никогда не видеть! Сбежать!.. Он слушал надтреснутый голос бабы Ани, не вдаваясь в смысл ее слов. — Костик, ты бы приехал… Мы бы посидели, поговорили. Я бы тебе многое рассказала, и вместе бы все взвесили. — Они что, часто встречаются? У них что, роман? — спросил он с издевкой. — Любовь втихомолку за моей спиной? Ну, меня просто никто не принимает во внимание. Не исключено, что они сейчас сидят у отца с выключенным телефоном. Эта мысль так его поразила, что он, не слушая бабу Аню, бросил трубку и вылетел из квартиры. Около дверей дежурила Зойка, она открыла рот, чтобы что-то сказать, но он метеором промчался мимо. «Как они посмели без меня?! — думал Костя, стремительно передвигаясь по улице. — Любовь разыгрывают. А какая может быть, к черту, любовь, когда я пропадаю. Хорошо бы их застать врасплох, в постели! Вот было бы отменно!» Он откроет квартиру и крадучись войдет в комнату. Как ему хотелось их унизить. Он входит, а они в постели. Он им покажет, они у него попляшут на огоньке! Но в квартире Глебова было пусто, тихо и чисто, как всегда. Костя, неожиданно для себя, вдруг обрадовался: хорошо, что их здесь нет, а то бы началась катавасия. Он любил комнату отца, она его успокаивала. И кровать, накрытая простым темно-зеленым одеялом, застланным без единой складки. И громоздкий древний дубовый стол, заваленный журналами и газетами. И шахматный столик с несколькими фигурами. Костя почувствовал усталость. Он прилег на кровать, сбросив кеды, закрыл глаза и тут же уснул, уткнувшись в подушку отца. Видно, спал крепко, потому что не расслышал, как Глебов открыл дверь, как громко хлопнул ею, и проснулся только от яркого света. Перед ним стоял счастливый и довольный Глебов, то есть Костя понимал, что перед ним Глебов, но он бы его не узнал, если бы встретил случайно: так тот изменился за месяц его отсутствия. Это был совсем иной человек — радостный и веселый. Он наклонился к Косте, потрепал по щеке, неумело и робко ткнулся в него, вроде поцеловал, и сказал: — Должен тебе признаться, ты приехал удивительно вовремя! — Круто повернулся на каблуках и зашагал по комнате, что-то напевая себе под нос. Костя лежал неподвижно, он невольно улыбнулся, глядя на Глебова, и почувствовал, что рад его видеть, что соскучился. Но тут же вспомнил, помрачнел, встал, молча протянул ему повестку: — Скажи, что это значит? Глебов взял повестку и, не читая, стал размахивать ею, говоря: — Ты спросил: «Что это значит?» Умный и правильный вопрос… Он задумался. Перед его глазами промелькнула вся его жизнь. Ему хотелось обо всем рассказать Косте, чтобы тот знал о нем все, но это была длинная история, а сейчас он волновался, ждал звонка Лизы и не мог сосредоточиться. Он только что сделал ей предложение: решил, что им надо пожениться. Он видел, в первую минуту Лиза обрадовалась, а потом почему-то испугалась, страх пробежал по ее лицу, и она убежала. Правда, он успел крикнуть, что будет ждать звонка, и ему показалось, что она согласно кивнула, но не оглянулась. — Коротко тебе скажу, Костя, так: за время твоего отсутствия, пока ты покорял своим недюжинным талантом просторы нашей области, пока ты пел свои бесподобные песни, я совершил ряд открытий. — Глебов замолчал, посмотрел на Костю и громко рассмеялся. Может быть, стены его квартиры еще никогда не слышали столь громкого смеха своего хозяина. — Я рассказал Лизе во всех подробностях дело Воронкова, который был осужден неверно, и я два года боролся за его освобождение, хотя он был неприятным человеком. А в чем дело? Воронков работал директором мебельной фабрики, а на ней орудовала мафия. Воронков пил, гулял и все подписывал. И вот его посадили, и все хищения повесили на него, а настоящие жулики остались на свободе. Мне говорили: «Ну и что? Твой Воронков тоже немного стоит». — «А как же закон? — спрашивал я их. — По закону Воронков может быть осужден только за халатность». Закон превыше всего? — произнес Глебов, не замечая Костиной мрачности. — Государство, которое позволяет нарушать закон, совершает аморальный поступок! Ты скажешь, ничтожного человека не надо спасать, пусть погибает. А я тебе отвечу: нет, нет и нет. Каждый должен иметь свой шанс на спасение. Я сказал это Лизе, как вот сейчас тебе говорю, и прочел по ее лицу, что ей понравилось, как я себя вел в деле Воронкова, и, признаюсь тебе, мне было это приятно. Потом мы сидели на берегу и бросали в Волгу камешки — кто дальше. Я победил Лизу, и в результате мы поссорились. Теперь я жду ее звонка, чтобы начать новую жизнь! — Вы что, решили пожениться? — догадался Костя. — Да. Точнее, пока решила одна сторона. — Глебов говорил как бы шутя, но был бледен и беспрерывно ходил по комнате. — А вторая должна об этом сообщить по телефону. — Что ж, поздравляю. Лично я — за. — Костя улыбнулся. — Спасибо. Честно скажу, я рассчитывал на твою поддержку. — Глебов уселся на стул у телефона. — Буду сидеть и ждать. — Ну какая ерунда. — Костя рассмеялся. — Зачем тебе мучиться? Ты что, боишься? Тогда давай я позвоню. — Он схватил трубку, чтобы звонить. — Я уверен, она согласна. Уж поверь, я свою мамашку знаю. — Нет, Костя, так нельзя. — Глебов взял у Кости трубку и повесил на рычаг. — Нельзя человека хватать за горло. Лиза позвонит, когда захочет. А я буду терпеть и ждать. Так надо. — Ну ты странный! Зачем терпеть, когда можно не терпеть? Это же глупо. — Он подумал про себя, сколько он страдал из-за этого проклятого суда, сразу забыл обо всем, об отце и матери, испуганно спросил: — Так что мне делать с этой повесткой? Да прочитай ее наконец и скажи — это ошибка? — Теперь никаких ошибок не будет, — твердо ответил Глебов, думая о своем. — Когда твоя мать семнадцать лет назад полюбила другого человека, то я не стал за нее бороться… Уехал. Теперь время показало: был не прав. Надо было поговорить с нею, попросить ее вернуться. Если бы она не согласилась, подождать, потерпеть год, два, десять лет, мне надо было всегда быть рядом с нею. Тогда я и про тебя узнал бы давным-давно… Я лежал в комнате, болел, она вошла с тобою на руках, а я махнул рукой — уходи, и все! Я даже не позволил ей рассказать о тебе… — Он снял трубку, приложил к уху и срывающимся от волнения голосом сказал: — Работает. Что же она не звонит? — Ты что, издеваешься надо мной? — грубо взорвался Костя. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему! — Ты о чем? — вздрогнул Глебов и посмотрел на него с удивлением. — У тебя в руке повестка… в суд. — Костя видел, что Глебов его не понимает. — Ты ее держишь в правой руке. Это я тебе ее дал только что. Прочти и объясни, почему меня вызывают в суд? Глебов поднял повестку к глазам: — Все нормально… Обыкновенная повестка. Дело идет своим чередом. Наступила пора, тебя и вызвали. — А почему не к тебе? — Ты не в курсе, Костя… Это не полагается по закону. Не могу же я вести процесс, в котором главный свидетель — мой сын! — Глебов опять громко рассмеялся. — Но об этом никто не знает! У меня ведь другая фамилия. Я — Зотиков. Ты — Глебов. — Об этом знаю я, — улыбаясь, ответил Глебов. — Ты мой папочка всего три месяца, — огрызнулся Костя. — Это счастливое известие еще не потрясло основ нашего города. — Ну, как сказать, — весело возразил Глебов. — Я не делал из этого тайны… Рассказал всем, кому мог. С большим удовольствием. В подробностях. Многие даже удивились, что я стал таким разговорчивым. — А зачем? — со злостью перебил его Костя. — Зачем ты всем все рассказал? — Скорее всего, от радости, — ответил Глебов, восторженно глядя на Костю. — Раньше я жил только работой. Проснусь ночью, ни в одном глазу, лежу… Думаю, думаю… о тех, кого судят. Раскидываю, почему у них так сложилась судьба? Кто в этом виноват? Это, конечно, не главное для суда — кто виноват? Главное — само преступление. А у меня всегда — кто же виноват? Когда для себя решишь это, по-другому судишь. Иных жалеешь, сердце кровью обливается. Других казнишь… И тогда, между прочим, совсем плохо на душе. Думаешь, а ведь родился он нормальным ребенком… — Он замолчал, лицо скривилось в страдальческой гримасе. — Понимаешь, — проговорил он скороговоркой, боясь, что Костя его остановит, потому что тот уже встал и нервно заходил по комнате. — Раньше во мне не было радости. И я считал, что так и должно быть. Не предполагал, что смогу когда-нибудь радоваться. Жил знаешь как? Чем труднее, тем праведнее. А теперь? — Глаза его засверкали, лицо помолодело. — Сегодня проснулся от собственного смеха… Представляешь? По какому поводу, не знаю, но что-то там во сне случилось замечательное, и мой собственный хохот меня разбудил. Да я только за то, что нас свела эта история с автомобилем, готов расцеловать Судакова и отпустить его на все четыре стороны! — Ну и отпустил бы! — обрадовался Костя. — Отпустил бы… и делу конец! — Да нет, так нельзя. — А ты возьми дело себе обратно — отпусти Судакова, и все! Ведь он не виноват. А? Прошу тебя. — Но я же не смогу быть в этом деле объективным, — все еще улыбаясь, любуясь Костей, ответил Глебов. — А я и не хочу, чтобы ты был объективным. Мог бы что-нибудь в жизни сделать и для меня. — В этом ты прав… Я виноват… перед тобой и перед Лизой. Но теперь все будет по-другому! Поверь мне. Мы будем рядом, и я всегда буду тебя защищать. — Глебов взглянул на Костю, хотел его обнять, притянуть к себе: он показался ему несчастным и обиженным, но внезапное тревожное волнение поразило его. Они стояли друг против друга, но не мирно стояли, а как перед схваткой. У Кости зло блеснули глаза и руки сжались в кулаки. В этот момент Глебов понял, что предчувствие беды в нем возникло не случайно, и его подстерегало несчастье. Притаилось и уже занесло над ним свой остро отточенный нож. Он склонился к шахматной доске и переставил неуверенной рукой фигуру коня. Он эту шахматную задачу решал уже третий день. У него теперь совсем не было свободного времени: то он встречал Лизу, то провожал, то они вместе гуляли, то шли в кино. Перед ним мелькнуло ее лицо, оно было грустным. Вообще он заметил, как в Лизе, через ее бесшабашное веселье и легкое мысленное бездумье, вдруг высвечивался лик задумчивости, и тогда она делалась очень похожей на бабу Аню. — Вижу, как ты меня защищаешь, — закричал Костя. — Ну, что ты прячешься за эти проклятые шахматы? — Он рывком, не помня себя, сбросил фигуры на пол. Шахматы рассыпались. Глебов склонился и стал собирать их. У него всегда было так, он знал за собой эту дурацкую привычку: во время важного разговора он начинал заниматься самым неподходящим делом. Он поднимал фигуры с пола и ставил их на прежние места. — Надо все же решить эту задачу, — неуверенно сказал Глебов, показывая на шахматы. — «Мы всегда будем рядом!.. Поверь мне!..» — передразнивал его Костя. — Ты что же, не мог договориться, чтобы меня вообще не трогали? Мне эта история все жилы вытянула! Глебов поднял на Костю глаза, полные отчаяния: — Ничего нельзя сделать. Надо потерпеть. — Он покачал головой. — Ты же главный свидетель. — Лгуны! Обманули! — кричал Костя, не контролируя себя. — Зачем вы меня обнадежили? — Кто? — не понял Глебов. — Ты и мать. Она сказала, что ты все уладишь. — Я этого не обещал. — Но это же само собой разумелось! Ты что, дурачок? Она верила, что ты все устроишь, и я верил! — Не хотел тебе говорить раньше, — признался Глебов. — Дело осложнилось… Новый судья… Ильина ездила в больницу к старику Бочарову. У него тяжелый инфаркт. Возила к нему Судакова. Так вот, Бочаров настаивал на том, что за рулем машины был сам Судаков. — Судаков! Вот дает, старикашка! — Костя притворно рассмеялся. — А вы и уши развесили! Не мог же Судаков сам угнать машину. — Угнать не мог, — ответил Глебов. — А вот когда сбил человека, то от страха сбежал. Потом придумал, что у него угнали машину, чтобы снять с себя вину. Костя вздрогнул. «Если они покатят бочку на Судакова, — соображал он, — то чем это угрожает ему? Да ничем, пожалуй, только будет тяжко присутствовать при всей этой ахинее. Надо будет изгаляться, выкручиваться, сочинять всякую белиберду про несуществующего угонщика, чтобы спасти Судакова». Он посмотрел на Глебова, и впервые в нем возникла неприязнь к этому человеку. Скривил губы в гневе и обиде и издевательски процедил: — А я не пойду в суд! Не пой-ду! И все! Осточертело! — Он с большим удовольствием и сладострастием заметил, что Глебову не понравились его слова.