— А затем! Нам не нужна ваша жалость. Мы и без вас проживем. И не ходите больше к нам. Ни-ког-гда! — И не зная, как добить Глебова окончательно, процедил, не разжимая губ: — Жених несчастный… Нет, Косте не удалось победить Глебова, как он ни старался. Тот отвел от него глаза и спросил у Лизы: — Это правда? — Прости, Боря… — еле слышно ответила Лиза. Глебов машинально посмотрел в Лизино зеркало и не узнал себя. Неудивительно — в мгновение ока было растоптано его счастье. Отдаленно он понимал, что надо уйти, что все сказано и надеяться больше не на что, но не уходил, а рассеянно бормотал, не отдавая отчета, что говорил вслух: — Ничего… ничего… успокойся… чтобы не сдохнуть прямо здесь. Ты быстро привык, что у тебя есть сын… Теперь придется отвыкнуть… — Что? — спросила Лиза, но поняла, что Глебов ее не слышал. Отчаяние и жалость к Глебову овладели ее душой сполна. Ей впервые остро и осязаемо захотелось исчезнуть из этого мира, умереть, чтобы забыть все-все, что она здесь сделала. В эту секунду она почувствовала странную невесомость, легкость в теле; ей показалось, что если бы она сейчас оттолкнулась посильнее от пола, то улетела бы куда-то ввысь. Потом это состояние пропало, и снова тяжелая ноша греха опустилась на плечи. Она увидела, как Глебов повернулся к Косте, и напряглась, каждую минуту готовая прийти на помощь к тому, кто в этом больше будет нуждаться. — Два раза в жизни я вел себя глупейшим образом, — сказал Глебов Косте, как будто они мирно беседовали, — и оба раза с твоей матерью. Костя и Лиза молчали. Глебов посмотрел на каждого из них поочередно: увидел Лизу такой, какой он ее любил бесконечно: испуганной, открытой, похожей на потерянного ребенка; потом на Костю, мрачного и безответного. — Простите, — сказал Глебов и быстро вышел, чтобы навсегда раствориться в пространстве. Неслышно открыл входную дверь, но в самом конце все-таки сплоховал: не придержал ее рукой, и она отчаянно громко хлопнула. Выстрел попал точно в Лизу — она зарыдала, не стараясь сдержаться, и от этого ее рыдания были еще тяжелее. — Это пройдет… сейчас… минуту потерпи, — твердила она сквозь слезы. — Хорошо, Костик, что ты ему все сказал. Все-таки легче. Я тебе благодарна. Меня это мучило. Ты не думай, я каждую ночь просыпалась и все думала-думала, что с нами будет, куда я нас завела. Теперь легче… И может, все вообще обойдется, конечно, обойдется… не может не обойтись. И Костя, в который раз завороженный ее словами, спросил с надеждой: — Думаешь, я выкручусь? — Выкрутишься, — уже почти бойко ответила Лиза. — А что делать… с Глебовым? Он не заложит меня? — Он?.. Разве он может предать? — Ну ты как на луне! Сейчас это запросто. В духе времени. Ради карьеры или выгодного дела. У нас историк спихнул директора и сел на его место, рассказав, что у того любовница есть. Бедному Тюленю даже оправдаться не дали. Он только пыхнет, обливаясь потом. Сняли как миленького. А ведь он был среди них самый хороший. — Нет, это невозможно, — твердо ответила Лиза, — чтобы Боря… А сама вдруг подумала: а что, собственно, она знала о Глебове? Неизвестно, каким он стал за эти годы? Кроме того, она дважды его обманула, и он вправе ответить ей тем же. Вот будет ей жестокая кара. Надо немедленно идти к Глебову, решила она, сегодня же, ночью, не откладывая. — Ты лучше не думай о суде, — сказала она Косте. — Считай, суд позади. У тебя фестиваль на носу. Вот главное. Завтра начну копить деньги. Наберу побольше халтуры. Мне предлагали две диссертации. Одна — о новой канализационной системе, другая — о разведении скота в труднодоступных районах. — Обалденно, — вдруг рассмеялся Костя. — Дурдом! Они разводят скот в труднодоступных районах, лучше бы развели в легкодоступных. — Конечно, скука и все вранье, но можно заработать две сотенные, — ответила Лиза. — Если соберусь с силами, смогу. Сошью модное платье и всех твоих девчонок — за пояс!.. «Кто это такая красивая?! А это мамаша Самурая!» Славы хочу! Чтобы ты был знаменит, чтобы все было хорошо! — Она замолчала, дыхание перехватило, к горлу подкатывал ком, и, сдерживая себя, проговорила: — Ты, Костик, о будущем думай — о Москве. Десятый в один миг проскочит — и прямо в консерваторию. Начнется праздник! — Посмотрела на сына и осеклась. — А я спастись хочу… Не живу, жду. Знаешь, как трудно. — Он закрыл лицо руками, крепко надавив на виски. — Ну почему я такой несчастный? — Ты несчастный? Вот даешь. У тебя голос, ты музыку сочиняешь, стихи пишешь… — Это еще продать надо. В наше время знаешь кто счастливый? Торгаши да кооператоры. Были бы у нас деньги, всех бы купили — и делу конец. — Неожиданно Костя повернулся к Лизе. — Мать, а вдруг Судакова посадят? Лиза ничего не ответила. Она уже думала о Судакове, как он себя теперь поведет, не выдаст ли Костика? И всякий раз отбрасывала эту пугающую мысль. Она устало махнула рукой сыну, попыталась снисходительно улыбнуться, но, неизвестно почему, как наяву увидела Костю, которого вел под конвоем милиционер, и он уходил от нее все дальше и дальше, превращаясь в маленького мальчика, с головой, втянутой в плечи. 16 Глубокой ночью, когда Костя перестал ворочаться, Лиза встала. Ей не надо было одеваться, она легла в платье, и ничего не надо было искать в темноте: все приготовлено заранее. Единственно, что ей трудно, — это сдерживать судорожное нервное дыхание, чтобы Костя ее не услышал и не остановил. Она вышла в переднюю, сумку под мышку, туфли в руки и тихо-тихо за дверь. Каменный пол лестницы пронзил, холодил ступни ног, но она терпела, не вызвала лифта и босая прошла два этажа вниз. Костя не спал. Он сразу заметил все Лизины приготовления, зло усмехнулся про себя, решил схватить ее на месте преступления, когда она будет уходить. Он лежал в темноте и придумывал, как ее разоблачит, и долго ворочался, сочиняя страшные слова мести. Потом застыл в ночной тишине и подумал: пусть мать пойдет к Глебову, а вдруг он его пожалеет. Гордости больше не было. Как только Лиза вышла, Костя подскочил к окну и увидел ее, почти бегом пересекающую темный двор. Одинокая фигура под куполом темного неба показалась ему легко уязвимой. «И это мой спаситель? — подумал Костя. — Она никто в этом мире». У нее нет ничего, чем она может ему помочь. А он, придурок, верит ей. Да Глебов сотрет их в порошок и посыплет им дорожки в сквере около суда — и правильно сделает! Костя посмотрел на часы — было два ночи. А Лиза вернется не раньше чем через три часа. Она же думает, что он блаженно спит. Вот тоска и безнадега! Он походил по комнате, придумывая, чем бы заняться. От лунного света, который проникал в комнату, на стене выросла его тень. Он стал подпрыгивать, трясти головой, размахивать руками — и тень послушно выполняла каждое его движение. На стене вырастали фантастические картины, освещенные зеленоватым, призрачным светом. Он услышал легкий странный смешок в ответ на собственные выкрутасы и понял, что это он смеялся над собой. Он смеялся в такой момент, ночью, в ожидании решения своей судьбы; нет, он сумасшедший, и все, что с ним произошло, — сумасшествие. Точно: он настоящий, законченный псих. А разве можно в чем-нибудь винить психа? Никто его не заставит сознаться — даже сам Глебов, хотя он знает правду. Он скажет, что просто пошутил над Глебовым на мамашкин манер, что они оба с нею шутники. И выложит, если надо будет, всю биографию Глебова и Лизы. И каждый ему поверит после такого рассказа. Так у него всегда бывало: как бы он себя ни винил, в нем ни на секунду не пропадало яростно-сильное, непреодолимое желание выкрутиться, победить. Его знобило, он лег, натянул одеяло до подбородка, потом накрылся с головой, чтобы согреться собственным дыханием, но стал задыхаться и рывком сбросил одеяло. Вот тоска! Надо позвать Зойку, решил он, и накрутить ее как следует, запугать, чтобы фанатки не возникали и не трепались, чтобы забыли вообще об этой проклятой истории. Надо им сказать — будут молоть, им же самим крышка! А что, если кто-нибудь из них уже протрепался, ради красного словца? Например, Каланча — у нее же плохо с мозгами. Вскочил, оделся, зажег настольную лампу — яркий свет больно резанул по глазам. Позвонил Зойке, прислушиваясь к телефонному трезвону за стеной. Трубку упорно никто не снимал. Подумал — если отзовется Степаныч, он не ответит, а если тот в ночной, то Зойка дома одна. Зойка взяла трубку на двадцать втором гудке. Вот дрыхнет, зараза, с завистью подумал Костя, а он тут мучается, страдает, места себе не находит. — Зойка, это я, — сказал он. Она никак не могла проснуться, и он повысил голос: — Ты что, оглохла? Степаныч в ночной? Тогда вали ко мне. Зойка пришла заспанная, с припухшими глазами, лохматенькая, в длинном широком халате до пят, с рукавами, болтающимися до колен. Она была похожа на гнома. Уж до чего Костя был мрачен, а при виде этой фигуры рассмеялся: — Ты откуда такой халат выкопала? — Наследство от матери. Он теплый, — ответила Зойка, испуганно спросила: — Что-нибудь случилось? — Да так, — туманно ответил Костя. — Мать удалилась… А мне не спится. Вот и разбудил тебя. — А я рада, что ты меня позвал, — вырвалось у Зойки. — Сразу спать расхотелось. Я же тебя так давно не видела! Костин ночной звонок показался ей необычным. Ночью всякое может случиться, подумала она. А вдруг Костя ее сейчас возьмет и поцелует. Она сделала осторожный шажок в его сторону, дыхание у нее остановилось. Конечно, он ее разбудил, чтобы поцеловать, не случайно у него какой-то странный вид. Ночной поцелуй. Зойка сделала еще полшага к Косте и вся сжалась. — Что ты на меня уставилась? — спросил Костя. — Садись. — Ничего, я постою. — Ей не хотелось отходить от Кости. Она пялила на него глаза, нависая над ним. — Извини, что разбудил… Одному тошно. — Ну и правильно сделал… А то мне какая-то хреновина снилась. — Она захохотала, крутясь на одной ноге, наступила на длинную полу халата и еле устояла. — А что снилось? — Что? Ну говорю же — ерунда. — Она снова хихикнула, все еще стоя около Кости. — Про железную леди… ну про Тэтчер… что я была в Англии. — Ну ты, конечно, попала к ней на прием? — Да нет, — рассмеялась Зойка. — Я там сама была… Тэтчер. — Ты… Тэтчер? — Вот именно, что я… Тэтчер. Сижу, приказываю министрам, а сама про вас думаю… С одной стороны, надо Англией заниматься, а сама все про вас и про вас — про тебя, про девчонок, неужели, думаю, мы расстались навсегда? Даже разревелась. Нет, думаю, так не пойдет, надо бросать Англию и сматываться. Где-то просигналила машина, въехала во двор, хлопнула дверца. Костя бросился к окну — вдруг Лиза, прижался лицом к стеклу, закрывая с боков глаза от света руками; но нет, это была не она. — Ты хоть когда-нибудь вставала в три ночи? — спросил Костя. — Да ты садись… — Господи, сто тысяч раз. Когда мать у нас жила. Бывало, вернется после гулянки. Ну и пошла возня. Отец орет, она огрызается… Разбудят кого хочешь. Помолчали. — Случилась одна неприятная история, — вдруг сказал Костя. — Глебов оказался вовсе не мой папочка. — У него перехватило горло, задрожали губы, и он снова чуть не заплакал. — Фикция. — Чего-чего? — не поняла Зойка. — Фикция, говорю. Он не мой папочка. Представляешь?.. Лизок заварила кашу, пошутила неловко… А я сдуру, как родному, всю ему правду выложил. Упал к нему на грудь и, рыдая, покаялся. — Офигенно! — Зойка нервно вскочила. Халат у нее распахнулся, открыв голое тело, и Костя на секунду увидел ее худенькую грудь с коричневыми точками посередине. — Я закачалась! — Не качайся, — оборвал ее Костя. — Лучше запахни халат. Зойка смутилась, закопалась в халате, высунув кончик носа. Ее охватила паника: мало им Каланчи и мента-прощелыги, мало этого шофера, так еще и Глебов — фик-ци-я!