На лице Митамуры отразились противоречивые чувства, и он начал потирать руки, как будто успел пожалеть о том, что проговорился. Директор, однако, внимательно слушал его. Он поднял голову и мрачно пробормотал: – Мне кажется, я догадываюсь, кто мог проделать этот трюк со взбесившимся валуном. – Кто? Это была дочь, но, возможно?.. – Разумеется, это была Мидори. Адзумая молча сел на ближайший стул, положил локти на колени и сцепил пальцы. Несколько раз покачав головой, словно все еще в раздумьях, он начал неспешно объяснять: – Боюсь, что пока это только теория, а я не специалист по романтике, но мое воображение не может не вести меня по этому пути. В любом случае, пожалуйста, представьте себе дочь смотрителя маяка, девушку с чистым сердцем. Однажды она влюбляется в моряка, спасенного с терпящего бедствие судна. Однако ее отец – человек ужасно строгих нравов – не одобряет чувств своей дочери. Молодые возлюбленные сбегают в поисках райских кущ. Но когда девушка понесла плод совместной любви, мужчина вербуется на флот и уходит в дальнее плавание. Обманутая девушка возвращается домой с беспощадной ненавистью в сердце. Прохладное отношение ее отца лишь подталкивает девушку в пасть безумия, и вид кораблей, проходящих мимо, как мираж, днями и ночами вскармливает ненависть в ее сердце. Ненависть к одному человеку оборачивается ненавистью ко всем морякам, а ненависть к морякам оборачивается ненавистью к кораблям. Желая потопить все эти проходящие мимо суда, она решает нарушить одно непререкаемое правило. В туманные ночи она ждала, когда вахтенный задремлет, и самым губительным образом вмешивалась в работу маяка – спасительного круга для мореходов. Однажды ее злодеяние было прервано смотрителем маяка, и она, обезумев, схватила топор и обрушила его на голову мужчины. Напуганная ужасным преступлением, она проделала этот трюк с камнем, чтобы похоронить улики и скрыть следы содеянного. Вероятно, трюк был придуман ею заранее как часть плана по дестабилизации работы маяка. – Но как быть с этим мерзким чудовищем? – Я имел право спросить. – Никакого чудовища не было. – Но вы же сами сказали, что видели его. – Потерпите минуту. Пожалуйста, дайте мне досказать. Ее старый отец – невероятно строгий и суровый человек, с большим чувством ответственности – никогда бы не простил такой, по его мнению, распущенности. Его чувства к согрешившей дочери охладели. И все же в этом ледяном панцире произошел качественный сдвиг в тот момент, когда он вошел в фонарный отсек, услышав всю эту какофонию. Именно тогда он впервые в жизни открыл для себя нечто новое – он стал лжецом, выдумав легенду о чудовище, чтобы скрыть преступление своего дитя. – Но если все это было откровенной ложью, тогда как объяснить следы, оставленные чудовищем? Ту жутковатую на вид слизь, стон, который засвидетельствовал господин Митамура, да и этот необычный крик? – Позвольте мне закончить. Старый смотритель маяка зажег свечу и, дрожа от страха, стал подниматься по лестнице маяка. Как вы думаете, что он увидел, поднявшись в фонарный отсек? Не разбитые стекла. Не разрушенный механизм. Не тело Томиды. Послушайте – он увидел двух живых людей! Свою несчастную дочь, уже наполовину спятившую после жестокого убийства – она стояла по ту сторону оконного стекла, и он не мог помешать ей прыгнуть в море. Но был еще один человек... Мягкое скользкое красное существо, похожее на осьминога. Психологический шок и возбуждение, вызванные напряженными усилиями, привели к преждевременным родам: это был его первый внук, появившийся на свет вполне себе здоровым! Я не мог сдержать слез. Так вот в чем дело! Удивительно, как я до сих пор не догадался сам. Загадочный стон был вызван мучительными, болезненными потугами роженицы; своеобразный крик, подобный свистку из воздушного шарика, был первым криком новорожденного; а странная слизистая жидкость – амниотическими водами, которые отошли, выполнив задачу по защите плода. Я начал представлять, каким старым, должно быть, чувствовал себя Кадзама в ту минуту, когда увидел милое личико своего первого внука, призывающее его сердце смягчиться. В этот момент мой приятный мысленный образ был прерван легким скрипом. Сломленный старый смотритель маяка, Дзороку Кадзама, показался в дверях; тусклый свет отражался на его опухших веках. Три безумца 1 Частная лечебница для душевнобольных, управляемая доктором Акадзавой, стояла на вершине Акацутиямы, небольшого холма на окраине города М., посреди зарослей, выходящих на дорогу, ведущую к крематорию. Это было старомодное одноэтажное здание, напоминавшее большого, ползущего по земле паука. Говорят, беда не приходит одна. Еще до того, как произошел этот ужаснейший случай, за деревянными стенами лечебницы Акадзавы уже сконцентрировались миазмы безумия и боли, подтачивавшие сами основы этого учреждения. Как стало понятно впоследствии, разрушение было неизбежным. Согласно доктору Акадзаве, забота о душевнобольных представляла невероятно сложную задачу. Многие из пациентов могли – по причинам вполне тривиальным или мотивам вовсе неведомым – совершать ужасные поступки: насилия или поджоги. Другие убегали, отказывались принимать пищу, лекарства или вообще кончали жизнь самоубийством. Понятно, такие пациенты часто становились опасны не только для санитаров, но и для общества в целом. Для обеспечения ухода, опеки и душевного спокойствия следовало помещать подобных лиц в медицинское учреждение, удалив их из человеческого общества. В отличие от больных и раненых, большинство таких душевнобольных о своем недуге не знали. Они не боялись действий, которые могут предпринять их тела, и оставались вполне спокойными перед лицом любой опасности, так что забота об этих людях требовала осторожности и терпения. Исследования показали, что лучше было взамен крупного учреждения вроде больницы содержать небольшое число пациентов в домашних условиях, обеспечивающих им домашний уход, чтобы каждый пациент непременно обслуживался персональным санитаром. Первым в семье понял это дед Акадзавы по отцу. Неудивительно, ведь он прибыл из Ивакура-муры в Киото, первого места в Японии, где появился домашний уход за больными. Он сумел объединить два противоречивых способа ухода и открыл то, что можно было назвать первой небольшой домашней лечебницей. Но, поскольку у каждого пациента был персональный санитар, расходы на содержание подобной больницы вышли чрезвычайно высокими. Первый директор каким-то образом смог, реализовав эту идею, даже получить прибыль. Во время работы второго директора финансовые проблемы лишь наметились. А третьему, нынешнему директору, уже пришлось вкладывать личные средства. В лечебнице всегда было мало пациентов, но с наступлением новой эры и открытием новой муниципальной психиатрической больницы число их стало сокращаться еще быстрее. Великие полководцы и изобретатели, бродившие по палате, покидали ее один за другим. Бодрое пение, некогда звучавшее для слушателей, превратилось в странную, одинокую мелодию, особенно жуткую по ночам, когда завывал ветер. Два-три санитара просто бежали, бросив работу. Остался лишь один, в возрасте уже за пятьдесят, заботившийся об оставшихся трех пациентах, никем не охраняемых. Кроме санитара, были там студентка медицинского факультета, выполнявшая также обязанности горничной, и жена директора, так что всего в лечебнице находились семь человек. Но эта маленькая группа была не в состоянии обеспечить покой пустынного холма. Когда эта атмосфера (напоминавшая доктору Акадзаве о запертых окнах, покрытых паутиной и душными, заплесневелыми циновками татами) стала ощутимее, доктор вынужден был признать, что находится на грани. Однажды он, задумавшись, выдернул слишком много молодых побегов, ухаживая за деревом бонсай – недавним своим увлечением. А во время обхода совершил безответственный поступок – в запале крикнул своим пациентам: «Вы идиоты! Вам нужны новые мозги!» К счастью, в тот момент пациенты находились в невменяемом состоянии и никак не отреагировали. Санитар и горничная, ставшие свидетелями этой сцены, были обеспокоены скорее директором, чем пациентами, и, переглянувшись, поморщились. Но пациенты внезапно закрыли рты и отшатнулись, глядя на доктора, будто поняли, что же все-таки он сказал. Когда число пациентов сократилось до трех, их для удобства переместили в комнаты 1, 2 и 3, ближайшие к главному зданию. Все трое были мужчинами средних лет. Их, конечно, как-то на самом деле звали, но в лечебнице использовались прозвища. Человек в первой комнате именовался «Тук-тук». Все дни он проводил, стоя у окна комнаты. Глядя на ряды машин, едущих в крематорий, и воронов на телеграфном столбе, Тук-тук без остановки пинал босой правой ногой дверную панель, так что татами под окном, где он стоял, было стерто от беспрерывного шарканья. Ворсинки циновки стояли торчком, напоминая внутренности ступки фармацевта. Мужчину во второй комнате звали «Дива». Этот бородатый человек день и ночь, облачившись в женское кимоно, распевал некогда популярные песни, которые, должно быть, помнил с тех пор, когда его рассудок еще не помутился. Затем он сам себе аплодировал и просил спеть на бис, но, не бисировал, а громко хохотал. Человека в третьей комнате назвали «Раненым». В действительности он ранен не был, но уверял, что получил серьезные травмы. Все его лицо было обмотано бинтами, и он целыми днями лежал на спине, уверяя, что нуждается в полном покое. Всякий раз, как санитар приближался к нему, он кричал и яростно сопротивлялся прикосновению посторонних к его ранам. Слушался он лишь директора, время от времени менявшего повязки для поддержания гигиены. Все три пациента были беззлобными людьми, целыми днями предававшимися своим занятиям в тесных стенах лечебницы Акадзавы, не беспокоясь о будущем. Но время шло, заботились о них все хуже и хуже, падало и качество еды, так что темное облако отбросило свою тень на дух и облик даже этой беспечной троицы. Пациенты столкнулись с растущими финансовыми проблемами директора, и атмосфера лечебницы потемнела и закружилась, подобно ветру, точно отражая настроение всех обитателей. Ветер становился все сильнее и жестче, пока, наконец, не поднялся вихрем, сурово толкавшим лечебницу Акадзавы к краю пропасти. *** Случилось это жарким душным утром. По некой причине бесконечный поток машин направлялся в крематорий, поднимая на холме пыль. Старый санитар Укити Тораяма встал в шесть, как и каждое утро. Ковыряя зубочисткой во рту, он направился по коридору к палате, но, пораженный, остановился, заметив, что задняя дверь деревянного забора в углу прогулочного двора распахнута. Позвольте пояснить. Лечебница Акадзавы имела территорию площадью более пятисот пятидесяти цубо и была окружена высоким деревянным забором. В пределах этой территории сто пятьдесят цубо занимал прогулочный двор, огражденный с трех сторон. С одной стороны стояло главное здание, где располагались приемный покой, аптека, комнаты директора, его жены и других служащих. С другой стороны двора – палата в форме буквы «V». Оставшаяся сторона двора непосредственно ограждена деревянным забором. Деревянная дверь, находившаяся рядом с палатой, открывалась прямо в лесные заросли снаружи. Эта дверь, ведущая к игровой площадке для душевнобольных, в отличие от задних дверей главного здания или парадного входа, всегда была плотно закрыта. Директор использовал ее, выходя иногда прогуляться по лесу, так что, подбежав к двери, санитар Укити Тораяма подумал, что директор, должно быть, ушел. «Опрометчиво с его стороны оставить столь важную дверь открытой, отлучившись даже на минуту», – подумал Укити Тораяме, когда он, подойдя к двери, с тревогой выглянул за забор. Ни души. Птицы на вершинах деревьев пели свою утреннюю песню. И тут Укити осознал нечто очень неожиданное, заставившее его вытащить изо рта зубочистку. В это утро он еще не слышал сопрано Дивы, хотя тот всегда начинал рано. Голоса Дивы не было слышно. Не слышал он и постоянного, громкого шума Тук-Тука. Одинокий двор был совершенно безмолвен. Пугающе одинокое место словно вымерло под утренним солнцем. Стояла полная тишина. Единственным шумом, какой можно расслышать, был тихий, медленный, постепенно ускоряющийся стук сердца Укити. – Это... катастрофа!.. – прошептал Укити Тораяма. Он заметно побледнел, сгорбился и бросился в палату. Стук-стук. Хлоп-хлоп. Какое-то время слышался шум от распахиваемых и захлопываемых дверей, сопровождавшийся дрожащим бормотанием: «До-доктор... это ужасно...» Укити начал с четвертой комнаты и двинулся к первой, затем выбежал в коридор и, громко крича, бросился к главному зданию, где все еще спали. – У нас беда! Это ужасно… Все пациенты сбежали... Люди в главном здании были потрясены, и шум начался и там. – Где доктор, где? – В спальне. Разбудите его. – Его нет в спальне. – Нет? – В любом случае, пациенты сбежали. – А другие комнаты? – Их нет ни в одной. – Разбудите же доктора... – Но я не могу его найти. Наконец, санитар Укити Тораяма, госпожа Акадзава и горничная, обе не вполне одетые, выбежали во двор. Положение дел было очевидно. Укити со спутницами выскочили наружу, в заросли. Растрепанные, испуганные, они и с утроенным тщанием принялись за поиски. Но душевнобольных нигде не было. В итоге группа снова собралась перед задней калиткой. – Но где же доктор?.. – с тревогой спросила горничная. Удивленные шумом, на верхушках деревьев зловеще закричали вороны. Колени Укити задрожали, он понятия не имел, что делать. А затем он увидел что-то у себя под ногами. – Ой. Что это?.. – вскрикнул он и нагнулся. Со стороны лечебницы о дверь было разбито нечто вроде пивной бутылки. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это одна из стеклянных бутылок с дезодорантом из туалета в палате. Среди осколков стекла тут и там виднелись пятна темно-красной жидкости. Горничная взвизгнула. – Торияма, посмотри, похоже, что-то тащили по земле? Госпожа Акадзава указала на неясные следы, тянувшиеся в сторону палаты, будто туда что-то волокли. Их сопровождали темно-красные капли... Все трое ахнули и двинулись вдоль следов. Идя вдоль деревянного забора, они достигли туалета с входом снаружи палаты. Внутри был цементный пол, не покрытый циновками. Заглянув туда, все трое застыли от страха на месте, а потом закричали. Весь грязный пол залило море крови. По центру этой кровавой лужи лежало скрюченное тело директора Акадзавы, все еще одетого в пижаму. Кровь текла из ужасных ран на лице и голове – вероятно, нанесенных осколком, холодно сверкавшим посреди лужи крови. Но уж совсем непереносимым это зрелище делала огромная дыра в его голове, уходившая посреди лба глубоко в череп, откуда был полностью извлечен мозг. Мозг унесли, следов мозгового вещества поблизости не было видно... 2 Старший полицейский сыщик, посланный из участка в городе М. сразу по получении экстренного сообщения, прибыл со своими подчиненными всего через двадцать минут. Сыщика звали лейтенант Есиока, и он, выслушав краткий рассказ взволнованного Укити Токиямы, разослал подчиненных во всех направлениях с приказом найти и задержать сбежавших безумцев.