Твоя павшая духом (забытая???) Эллен Когда вечером она пришла с подносом к Хоффману, тот улыбнулся и гордо кивнул на письменный стол. Там стоял новенький «Ундервуд». — Быстро у вас получилось, — заметила она. — Артур привез сегодня… Ну как, подходящая машинка? — О да. — Лента и бумага вот здесь, — показал Хоффман. Эллен поставила поднос с едой и подошла к письменному столу. Открыв коробочку с лентой, привычно заправила ее в машинку. Затем вскрыла пачку бумаги, заправила лист в валик и уселась на стуле, держа пальцы наготове над клавишами. Затем снова поднялась и нагнулась над своим стулом. — Что-то не так? — спросил Хоффман. — Нужно подогнать его под мой рост. Важно правильно сидеть. Она хотела повернуть приводное колесико, но оно, видимо, застряло. Похоже, его никогда не подкручивали. — Вы, наверное, сможете мне помочь, господин Хоффман? — спросила Эллен, кивая на сиденье. — При ваших ручищах… И тут же подумала, что ляпнула что-то не то. В следующий миг он оказался рядом с ней и огромной волосатой рукой нащупал колесико. Его мускулы напряглись, вены вздулись. — Ну вот, теперь крутится, — сказал Хоффман. — А с подбором высоты ты уж сама справишься. Он отошел к шкафу, налил себе стакан вина и сел перед подносом с едой. Эллен поставила стул, как их учили в институте Ремингтона, и попробовала разные его уровни, прежде чем осталась довольна высотой. Хоффман с интересом наблюдал за ней, мерно жуя. За окном лежала бухта, серая и пустынная, ни единой лодки на горизонте. Туман поднимался от водной поверхности, медленно колыхаясь, как будто дышал. — Готова? — спросил Хоффман. Девушка кивнула, выпрямила спину и поднесла пальцы к клавишам. — Я родился в тысяча восемьсот восемьдесят втором году, — начал Хоффман. — Так это автобиография? — спросила Эллен, заинтересованно повернувшись к нему. — Я этого не говорил. — Он погрозил ей вилкой. — А тебе нужно печатать под диктовку, а не комментировать сказанное мною. — Извините. — Она снова повернулась к машинке. Хоффман продолжал: — В те дни, когда мой отец был трезв, он работал на лесопилке. Я слышал, что когда-то он был отличным мастером, но потом ему стали давать лишь грубую, простую работу. Отец бил меня, когда был пьян. Говорил, что в наказание. За то, что не съел еду. Что говорил слишком громко. Что говорил слишком тихо. Что говорил, когда должен был молчать. Что молчал, когда должен был говорить. Повод к избиению всегда находился. Я пытался вести себя так, чтобы не было причины сердиться на меня, но постепенно понял, что все эти причины были надуманными. Правда в том, что он бил меня потому, что ему это нравилось. Он это любил. Неописуемо наслаждался этим. — Как ужасно, — пробормотала Эллен. Серебряная вилка лязгнула о тарелку, когда Хоффман опустил ее. — Разве так принято, чтобы машинистки высказывались о тексте, который им диктуют? — спросил он. — Прошу меня извинить, господин Хоффман. — Эллен распрямила спину, ожидая, когда он прожует кусок. — Еще он запирал меня в гардеробе, — продолжил Хоффман. — А затем напивался до потери сознания. То ли для того, чтобы заглушить упреки совести, то ли в поощрение своих методов воспитания — не знаю. Когда он отключался на кухонном диване, мать обычно вытаскивала ключ из его кармана и выпускала меня. Она ничего не говорила, я слышал лишь звук поворачиваемого ключа. Когда я открывал гардеробную дверь и выбирался, ее уже не было. Зная, что меня могут запереть в темном гардеробе когда угодно, я спрятал там огарок свечи и коробок со спичками. Очутившись там в следующий раз, я на ощупь пролез в угол, зная, что они там лежат, и зажег свечу. Сначала я почувствовал себя еще более запертым, потому что видел так близко стенки и покатый верх. Затем стал исследовать, что там внутри. В самой глубине я нашел коробку с книгами — дешевыми зачитанными романами для прислуги. Я догадался, что они были мамиными. Прошло уже, наверное, много лет с тех пор, как она их читала, потому что книги покрывал толстый слой пыли, а какие-то насекомые выели клей из корешков, так что они разваливались, когда я брал их в руки. Чтобы как-то убить время, я читал некоторые из них. Раньше я никаких книг, кроме школьных учебников и псалтыря, не читал. Массу слов я не понимал. Однако текст помогал рисовать картинки в моей голове. И через несколько минут я уже находился в другом мире, с графами, камеристками и их тайной любовью в итальянских дворцах. Слыша, как мать поворачивает ключ, я быстро гасил свет и прятал свечу вместе с книгой. Но сначала загибал уголок страницы, чтобы не забыть, где остановился… Подлив себе вина, Хоффман продолжил: — Когда в следующий раз меня пороли, я сжимал челюсти и думал о графе и камеристке, собиравшихся бежать, и о том, что вскоре узнаю больше об их приключениях. В гардеробе я проглатывал книги одну за другой и был вынужден запасаться новыми свечками и спичками. Я воровал их в церкви — это оказалось намного легче, чем воровать у отца с матерью. Но однажды случилось ужасное. Книга, которую я читал, развалилась на листы, когда я переворачивал страницу, и те, разлетевшись, попали в пламя и загорелись. Эллен выдернула из машинки лист бумаги и быстро заправила новый, пока Хоффман продолжал говорить. — Огонь быстро распространился по гардеробу. Я кричал и стучал в дверцу. Отец был слишком пьян, чтобы слышать хоть что-то, а мать не смогла найти ключ. Но она побежала в дровяной сарай, схватила топор, сломала дверцу гардероба и выпустила меня. Ей удалось потушить огонь. Моя тюрьма была теперь разрушена, и запирать меня там стало невозможно. Тогда у отца родилась идея. Избив меня самым страшным способом, он утащил меня в лес, в бывший металлургический цех. Там была старая доменная печь с железной дверцей внизу. Он бросил меня внутрь, захлопнул дверцу и закрыл на задвижку. А потом ушел. Эллен тяжело вздохнула. Хоффман положил в рот картошки с соусом, отхлебнул вина и продолжил, не прекращая жевать: — Обыкновением отца было напиваться, мучиться от похмелья на следующий день, а затем несколько дней оставаться трезвым, пока он снова не напивался. Но раз в год отец отходил от этого графика и пил не переставая две недели, до тех пор, пока та капля человечности, что в нем еще оставалась, не исчезала полностью. Речь его превращалась в звериный вой, он делал в штаны, как маленький ребенок, блевал на пол, а когда пытался подняться, падал снова и валялся в собственной скверне. Это время отец обычно проводил со своим дружком, не пытавшимся прекратить это свинство, а, наоборот, приносившим новые бутылки и участвовавшим в непотребствах. Приходил ли водке конец, несмотря ни на что, или они оказывались не в состоянии больше пить, — не знаю. Но после двух недель всегда наступал конец. Он сделал паузу, дожевал пищу и откашлялся. — Как я уже сказал, эти двухнедельные запои происходили раз в год. К несчастью, очередной пришелся как раз на то время, когда отец запер меня в печи. Вместо того чтобы пойти домой, он отправился к своему дружку, у которого всегда было полно водки. Там-то он и остался. Когда не пришел на ужин, мать поняла, где он и что с ним. К этому она привыкла. Но когда и я не пришел домой, она забеспокоилась. Отец ей, конечно, ничего не рассказал — он уже давно прошел ту стадию, когда общался с окружающими. Говорят, меня искали три дня. Хоффман замолчал. Эллен слышала лишь скрип вилки о тарелку и громкое бульканье, когда он пил. — Меня нашла охотничья собака. Сойдя со следа, она бегала по территории заброшенного заводика и лаяла как безумная возле доменной печи. Хозяин собаки услышал звуки оттуда, открыл дверцу и вытащил меня. Отец отпил свои две недели, а когда протрезвел, не смог вспомнить, что сделал. Мои воспоминания о тех трех днях тоже не особо ясные. Не помню чувства, которые я пережил. Потому что не стало никакого «меня», способного что-то чувствовать. Ведь «я» должно иметь что-то, с чем оно себя соотносит. Пространство, обстоятельства, время, за которым можно следить… После первых часов крика и бессмысленного стука по железу и камню сознание мое опустело. Оно плавало внутри темной печи, как зародыш в утробе. Но если утроба матери — это теплый и надежный рай, моя тюрьма была холодным адом. Да, те три дня я был в аду. Но это для людей снаружи прошло три дня. В печи времени не было. Хоффман замолчал. Эллен обернулась к нему. Отодвинув тарелку, он смотрел в окно. — А потом? — спросила девушка, едва дыша и держа пальцы наготове. Хоффман помолчал еще несколько секунд. — Мне кажется, на сегодня достаточно, — решил он наконец и промокнул рот салфеткой. — Можно посмотреть, что ты напечатала? — У меня одна опечатка в начале, — извиняясь, сказала Эллен и протянула ему листки. Хоффман надел очки, достав их из нагрудного кармана, и зафиксировал за ушами. Очки были малы для его широкой головы, тонкие металлические дужки сидели криво и впивались в кожу. Просмотрев страницы, он довольно ухмыльнулся: — Годится. Настоящая секретарша… Ну и повезло же мне! Приходи завтра пораньше, часа в три. Поднос принесет фру Ланге, когда мы закончим. Мне кажется, диктовка пойдет лучше без еды во рту. Эллен взяла пальто. Его слова ее тронули. * * * Туман стал плотнее. Он смешивался с сумерками и делал все вокруг тихим и призрачным. Эллен прошла по мокрому газону и по тропинке между скалами — к домикам персонала. Встреча с Хоффманом напомнила ей об огромной лошади, жившей на крестьянском дворе по соседству с их домом, когда она была маленькой. Лошадь считалась злобной — и именно поэтому интересовала Эллен больше, чем коровы, куры или милые котята. В детстве она много размышляла над смыслом слова «злоба», как в отношении других, так и себя, когда ее саму обвиняли в этом; а еще потому, что вид той лошади был идеальной иллюстрацией злобы — черная, с тяжелыми копытами, острыми зубами, необузданная и непослушная; она вызывала в девочке восхищение, смешанное со страхом, и притягивала как магнит. Однажды Эллен незамеченной пробралась в стойло и дала лошади кусочки сахара, которым запаслась дома. Стоя рядом с большим животным, она почувствовала возбуждение, а потом — опьяняющий триумф, когда лошадь опустила голову и слизнула сахар с ее ладони, аккуратно и нежно. «Видите? — подумала Эллен. — Меня она не кусает!» 25 Эллен уже перестала беспокоиться о погоде — какая будет, такая и будет. А погода менялась от часа к часу, и даже чаще. Когда на следующий день девушка выглянула в кухонное окно, было серо и дождливо. Но это ничего не значило — потому что часом позже, когда она вышла на улицу, с ясного неба светило солнце, блестя лучами на мокрых скалах. Идя по тропинке, Эллен щурилась от яркого света; даже на подветренной стороне она все равно чувствовала солнечное тепло. Но не успела дойти до столовой, как снова пошел дождь — и это при ясном-то небе! Дождь и солнечный свет сплетались в легкие занавеси, появлявшиеся словно из воздуха. Эллен вспомнила, каким ей в первый раз показался остров из моторки Артура, в тот день, который, казалось, был целую вечность тому назад. Как он вынырнул из ниоткуда, материализовался из тумана, будто сделанный из воздуха и света. Мираж… Сейчас она была внутри этого миража, стала его частицей. Через дождевые струи Эллен видела, как двойняшки лазают по развороченной крыше старой кузницы. Им нравились такие опасные игры. Пару дней назад она сидела на причале у лодочного ангара, высматривая моторку Артура. Услыхала звуки внизу и увидела, как мальчишки лезут вверх по неровным камням стенки причала. Вдруг один из них сорвался и упал в воду на глубине. Под водой волосы его колыхались, словно медуза цианея. Эллен закричала. Охранники, сидевшие на скамье, поднялись и посмотрели с края пристани, держа руки в карманах. К ее удивлению, никто из них не сделал ни малейшей попытки спасти мальчишку. Вскоре тот уже вынырнул на поверхность, ухитрился вскарабкаться по стенке и усесться рядом с братом. Казалось, все хотели двойняшкам смерти. Но, как говорила Сабина, нечистый дух дал им больше жизней, чем паре котов. Как их звали? Эллен не могла припомнить, чтобы кто-то называл их по имени. Она поздоровалась с Катрин, на карачках выскребавшей лестницу к столовой, и в ответ получила что-то неразборчивое.