* * * Мою единственную подругу Юльку, с которой мы учились в институте, Димон выгнал из нашего дома как раз за правду. Юлька постоянно нигде не работала, а, как фрилансер, жила от заказа к заказу. И когда в очередной раз она оказалась без денег, Димон попросил ее временно побыть его курьером, и она пару раз свозила документы ООО в нужные инстанции, а потом к мужу его дочери от первой жены: двадцатилетней та вышла замуж за бизнесмена с большими деньгами и, разумеется, много старше ее. Впрочем, для нее это был удачный вариант. С фото на экране компьютера уставилась на меня молодая женщина, похожая на хитрую продавщицу овощной палатки, но тщательно ухоженную за большие деньги в дорогих салонах красоты. Ее бриллиантовые серьги, увеличенные монитором, победно сверкали. И вот, съездив с каким-то поручением в семью дочери Димона, Юлька, вернувшись и только сняв плащ в прихожей, выпалила гневно: – А ты, Димка, оказывается, с двойным дном! Почему ты до сих пор не сказал твоей дочери и ее мужу о семье и об Аришке? Они просили тебе передать, что, поскольку ты одинок, можешь жить у них в освободившейся двухкомнатной квартире. Они переехали в стометровую. – Юлька посмотрела на меня со значением: вот, мол, богачи. Лицо Димона запылало, как пионерский галстук, которым он когда-то гордился. – Ты, по дурости вашей бабьей, все перепутала, – заорал он, – ничего я им такого не говорил, я им вообще никогда ничего не говорю, я сам давно хотел их с Аришкой свести, но боюсь, что жена будет против. И с моей внучкой Аришка бы играла. – Ты была бы против? – удивилась подруга. – Нет, конечно. Я давно его прошу нас всех познакомить. – Она только на словах не против! А так… – Димон хмыкнул. – Бабка ее какую-нибудь порчу на мою внучку наведет! – Что за чушь! – Юлия возмутилась. – Бабушки давно нет, и вообще… Меня неприятно поразило, что, говоря обо мне, он употребил третье лицо, а мою бабушку, которую при жизни встречал и провожал с большим почтением, назвал «бабкой». Но чуть позже я догадалась: она по-прежнему была для него живой, однако подпадала теперь под графу «пенсионеры», а к пенсионерам Димон стал относиться – вслед за властью, определяющей пенсионный возраст как возраст доживания, а их самих как социальный балласт, – с пренебрежением. И на всех стариков, живых или мертвых, он автоматически переносил это уничижительное отношение. – …и вообще совести у тебя нет, Димка, Антонина Плутарховна всем, кому могла только, помогала, мне помогла, матери моей, она была сочувствующая, а ты… – Юлька расширила глаза, точно еще сильнее удивившись, – ты ведь, как бизнесом занялся, Димка, просто каким-то мерзавцем стал… Я не хотела говорить, но видела тебя с твоей новой девкой… – Это моя сотрудница, а не девка! Больше Юля при Димоне в нашей городской квартире не бывала. Они поссорились навсегда. А мы с ней так же продолжали дружить, и я любила, когда с веселой улыбкой она сидит в моей кухне и мы пьем чай с клубничным вареньем, которое она сама же и принесла. Варенье она варила классное. Большую часть времени Димон теперь предпочитал жить в деревне, уверенный, что дух бывшего хозяина, и точно его там хранит от вредоносного воздействия моей бабушки через меня. Человек видит в другом человеке отражение своих мыслей, и если у него самого мысли опасные, то по принципу зеркального отражения начинает этого другого бояться. Так и Димон. – Он хочет быть крут и жениться на молодой, – как-то сказала мне Юлька. – Помнишь фильм про гнусного вдовца? Ну, ты еще говорила, он его ставил раз десять. Лучше разведись с ним поскорее! – Он против развода. И почему вдовец в фильме гнусный? Обычный. – Ну… – Юлька подула на свою челку, и челка распушилась, точно усы ее любимого кота Матроскина, – гнусный, конечно, кто-то другой… – Развода он категорически не хочет: он же собственник, для него катастрофа – делить все пополам. К тому же Аришке нет еще восемнадцати, и мы должны получить с ней три четверти. Или две трети – посчитай за меня. – Ну да, – сказала Юлька, – а вдовцу досталось бы все… – Не нагоняй мрака! * * * Димон теперь никогда не приезжал в наш городской дом без предупреждения. Кстати, это меня озадачивало. Возможно, он как бы страховался от внезапных моих приездов, которых не сильно желал? Но каждое лето Димон по-прежнему брал к себе Аришку. Обычно он отвозил ее сам – с вещами, игрушками, собакой (у нас был смешной и милый пекинес). Но когда Аришке исполнилось пятнадцать, сообщил, что в деревне у него дела и, если хочет, пусть приезжает сама. Я в деревню к нему ездить перестала. Но что было делать? Дочери нужно летом хорошее питание и свежий, не отравленный бензиновыми и прочими городскими парами приокский воздух. И мы приехали без предупреждения. Никогда не забуду тот день. От автостанции до деревни курсировал облезлый автобус, стояла жара, в автобусе были открыты все окна, и травяной оркестр народных инструментов, расположившийся по обеим сторонам дороги, исполнял обожаемую мной музыкальную поэму луговых запахов: горчила домра полыни, сладко наигрывали балалайки клевера, добавлял странного звучания рожок пижмы, раскидисто подыгрывал аккордеон всех цветов сразу… Димон не ждал нас. Я прошла в дом, и он вышел мне навстречу. Кто бы в этом коренастом, слегка склонном к полноте, невысоком, но красивом мужчине с легкой сединой в интеллигентской бородке, в очках с дорогой золотой оправой узнал того парня, чья темно-рыжая штанина брюк волочилась по асфальту, а в старом рюкзаке постукивали друг о друга, как тарелки в оркестре, две банки самых дешевых консервов? – Арину привезла? – спросил Димон без всякой радости в голосе. – Да. Оставлю ее и уеду. Автобус скоро. И тут в дом ворвалась Арина. – Здесь не останусь! – закричала она. – Иди, ма, посмотри, какие объявления на его магазине! Легкая рябь смущения пробежала по лицу Димона. – Попросили, вот я и написал. – Он вышел за нами следом. – Хозяин кроликов попросил. Ты, говорит, писатель, вот и напиши. В деревне уже третий год работал продуктовый магазинчик, оформленный на Димона. Всю собственность мы оформляли только на него. Я не возражала. – Смотри! – Арину трясло от негодования. На темно-синей двери магазина висело объявление: «Убиваем кроликов прямо при вас и продаем свежее мясо». – Я же тебе говорил, что уступил часть участка мужику: он кроликов разводит для продажи. А вот он и сам. Познакомьтесь. (Высокий мужчина с крохотной головой, но длинными крепкими ногами, вглядываясь в нас с Аришкой хитрыми быстрыми глазами, уже подходил к нам.) – Супруга вот дочку привезла: она восьмой закончила, в следующем году ГИА, нужно отдохнуть как следует, витаминов набраться прямо с огорода. Димон третий год был одержим идеей экологически чистых продуктов: ел только выращенное в деревне, пил только воду из колодца, яйца несли его личные куры, молоко давали собственные козы, а мясо заготавливал ему кроликовод Геннадий (он назвал свое имя), у которого кроме кроликов было две коровы и телята… Димон предпочитал телятину и, как признался мне сам, платил за нее не скупясь. А мы с Аришкой мало того что ели все из городских магазинов, но еще и стали убежденными вегетарианками. – Я не останусь у тебя, – повторила она, сердито глянув в сторону участка, где виднелись два ряда клеток. – А глянуть на живых кроликов можно? – спросила я. – Отчего нет? Геннадий повел нас с Аришкой к той калитке, что вела на отгороженную для его хозяйства дальнюю часть участка. Впечатление он произвел на меня пренеприятное. Ему было уже далеко за сорок, но при ходьбе он как-то по-блатному подергивался, точно вороватый подросток. А лицо его искажал небольшой шрам. Бандитская рожа, шепнула мне Аришка, когда он, обогнав нас на несколько шагов, уже открывал калитку. Очаровательные кролики, маленькие и большие, белые и коричневые, в пятнышках и однотонные, глядели на меня и Аришку из клеток своими милыми глазами. – Какие чудные! – восхитилась Арина. Возле клеток суетились два работника-узбека. Геннадий посмотрел на меня вопросительно. Возможно, он ждал, что мы попросим какого-нибудь кролика на мясо. Именно затем нас сюда и привел. – А для чего вы их разводите? – спросила Ариша. – Неужели всех для еды? – Почему для еда, – сказал молодой узбек, – шуба делать. – Но ведь, насколько я знаю, шкуры сдирают с живых животных. – Я смотрела на второго узбека, который казался более симпатичным и чувствительным, чем первый, и в моем вопросе угадал осуждение. – Иначе шкурка испортить, – ответил первый. А второй грустно кивнул и отвернулся. – Жуть, – сказала Арина, – у него на участке сдирают шкуры с живых кроликов, они кричат, плачут от боли, умирают в ужасных муках, а он в это время пишет свои порнороманы. Поехали! Мы уехали, не заходя в дом и не простившись с Димоном. Я только кинула ему эсэмэску: «Ариша не осталась. Мы уже в автобусе». – «Как хотите», – ответил он. Оркестр трав уже замолк, и только прохладный ветерок отчуждения догнал автобус. Но Арина знала не все: пока Геннадий хозяйничал, Димон не только писал романы от женского лица, но и приобщал к эротике дочь Геннадия – двадцатилетнюю Люсю. С молчаливого согласия ее отца. Это был их с Димоном бартер. Тот ему – дочь, Димон ему – деньги на развитие кроличьего бизнеса и часть участка. Нет, они, разумеется, так трезво и жестко условий не обговаривали – просто однажды Геннадий заехал со своей дочкой к новому знакомому. Люся была хорошенькой. – В нее все влюбляются, – криво улыбаясь, сообщил Димону кроликовод, – ты, это, смотри, ведь ее много старше, в отцы годишься. Я уже устал от ее парней… Но я сейчас на мели, ведь мы беженцы, из Казахстана, там жить стало невозможно… У меня, кроме Люси, еще двое, всех надо кормить, одевать, сам понимаешь. Она старшая. И сейчас без работы. Окончила училище, на повара училась. Весь этот разговор Димон потом вставил в свой роман, написанный от лица женщины и рассказывающий в форме дневника о страстной любви «человека из среды искусства» к девушке с менталитетом пэтэушницы. Отрывки он публиковал в своем «Живом журнале», где признавался в любви к певице Пелагее, телеведущей-режиссеру Авдотье Смирновой и тут же излагал историю своей любви к пэтэушнице Люсе. Психологический эксгибиционизм доставлял Димону удовольствие: пусть такая, но все-таки известность. Поэтому я знала об их отношениях все.