* * * Аришка только на словах воспринимала дневник Димона в «Живом журнале» легко: то иронизировала над его «сексуальным нытьем», то жестко высмеивала его вкус, стиль изложения и натуралистические детали, которыми Димон – не без некоторой установки на эпатаж – делился с пользователями Интернета. На самом деле ей было это тяжело. Ведь она его любила. Даже больше, чем меня. Так часто бывает: дочери выбирают отцов… И он был ее авторитетом. На крутой машине. Генеральный директор ООО, твердивший ей с самого раннего детства, что он все делает для нее, его дочери, пусть она радуется жизни, ее будущее он обеспечит и так далее и тому подобное. В общем, в его обещаниях она была как в латах. Стрелы тяжелых жизненных векторов пробить их не могли. Но дочь была меня значительно трезвее и материалистичнее, несмотря на свой Гринпис и жалость к братьям нашим меньшим. Другое поколение, выросшее без того чувства социальной защищенности, которое все-таки было у нас в детские и юные советские годы. Правда, у нас все рухнуло. Но мы не сразу это поняли. А поколение Аришки уже родилось в мире, где каждый сам за себя. И надеяться она могла только на Димона. И вдруг эта Люся! Аришка сразу учуяла опасность. И как-то странно отреагировала: иронизировала, осмеивала, носила фотку Люси в гимназию. Ей только исполнилось семнадцать, начиналась пора ЕГЭ, жуткого испытания для детей и родителей, а Димон, вместо того чтобы поддержать ее, писал о своих муках любви и стараниях «окультурить пэтэушницу». Как часто случается у немолодых отцов, он проецировал на свою любовницу Люсю образ дочки – опять же чисто по Фрейду – и, о ужас, не Люся стала окультуриваться, а моя Аришка начала превращаться в Люсю! Начался настоящий кошмар: к тестированию ЕГЭ она демонстративно не стала готовиться, ее лексика пополнилась тем сленгом, который она всегда с иронией отвергала, ее одноклассники излазили Интернет, сравнивая вузы, вступительные баллы и оплату, если вуз был негосударственным, Аришка же никакого интереса к высшему образованию теперь не проявляла вообще (а ведь еще год назад мечтала о биофаке МГУ!), она и одеваться стала в эти ужасные сиреново-розовые тона с блестками и стразами, над которыми сама же недавно потешалась… И вскоре, подтверждая мои наблюдения, Димон, уверенный, что его «Живой журнал» дочь не читает (я так и не стала ему сообщать о нашем коллективном изучении его дневниковых записей), написал, что его любимая Люся похожа на меня в молодости и на его дочку Арину. И он счастлив – он счастлив! – что все его три главные женщины-девушки одного типа наружности. Прочитав, я пошла и посмотрела на себя в зеркало: хмурая женщина далеко за сорок строго смотрела на меня сквозь стекла очков. Ни капли гламура – дорогого или дешевого, ни капли смазливости. М-да. В общем, один экзамен Аришка завалила. Я побежала в поликлинику, просила справку, объяснила, что у девочки стресс, ну и наговорила всего того, что в таких случаях полагается. Справку дали. Экзамен она пересдала. С трудом. А ведь про нее преподаватели говорили, что у нее академический уровень мышления… * * * Я часто вспоминала свою кошку Читту. Как там она? Жива ли? Тогда я нашла женщину-зоолога, которая, выйдя на пенсию, занялась устройством котят и щенков. Ее звали Ольгой Львовной. Она всегда давала телефон семьи, взявшей питомца, то есть за те пятьдесят рублей, которые брала, действительно находила маленькому детенышу дом. Ведь, говорят, есть те, кто, взяв за котят деньги и пообещав им найти хозяев, просто выбрасывают бедных малышей или топят в реке. Но Ольга Львовна была настоящей защитницей животных. Именно она пристроила всех Читтиных котят. И я, преодолев стыд, попросила ее пристроить Читту. Она ответила, что взрослой кошке найти новый дом очень сложно, но она попробует. И стала искать. На примере Читты я убедилась: у некоторых животных тоже есть судьба. Читта каждый вечер устраивала у нас дома жуткий вой – просилась на улицу. Родив котят, она уже не могла жить без кота. Можно было стерилизовать ее, как сейчас делают многие, превращая животных в пушистые домашние игрушки. Но я – не решилась. Никогда не забуду того мрачного и тяжелого вечера, когда я посадила Читту в красный рюкзак и отдала рюкзак Ольге Львовне. Читта высунула свою мордочку, точно измазанную сажей, и посмотрела на меня – не понимая, зачем и куда ее несут. Вечером Ольга Львовна позвонила и сказала, что Читту ей пришлось закрыть в кухне, потому что она распугала всех собак. Знаете, добавила она, я, как бывший зоолог, скажу вам честно, она у вас не совсем домашняя, оттого и все проблемы, кошка с какой-то примесью, как это получилось, трудно сказать, но, возможно, у нее в родословной кто-то был, и не так давно, из диких, может быть даже, из камышовых… А на следующий день, когда Ольга Львовна стояла с Читтой у зоомагазина, к ней подошли мужчина и женщина из Одинцова. У них несколько недель назад погибла под колесами машины своя черепаховая кошка, и женщина переживала и скучала о ней до сих пор. Котенка она выращивать не хотела, да и вообще не хотела больше заводить кошек, но в своем доме, в котором они жили, на первом этаже шуршали по ночам мыши… И тут она увидела мою черепаховую Читту. – Как похожа, – сказала женщина мужу, – посмотри. Только у этой мордочка будто с пятном краски и вообще больше черного в окрасе, чем рыжего. – Похожа, – согласился муж. – Если она ко мне пойдет, я ее возьму. – На улице выпускать нельзя, – сказала Ольга Львовна и повела их к себе домой. – Читта, Читта, – позвала женщина, стоя в дверях квартиры. Никакой реакции. – Читта, ну иди ко мне! Кошка моя стояла и смотрела на женщину. – Люблю женщин с характером, – пошутил муж, наблюдая за этой сценой. – Читта! И вдруг Читта к ней пошла и встала у ее ног. – Она нашла свое счастье, – сказала мне потом Ольга Львовна, – такая кошка и должна была жить не в квартире, на девятом этаже, а там, где свой дом, большая территория, сад… Но я плакала о Читте, пряча свои слезы от маленькой Аришки. И через неделю мне приснился такой сон: на диване в очень большой комнате (я во сне знаю, что это первый этаж) сидит женщина в брюках и розовой вязаной кофте, она смотрит телевизор, а на коленях у нее Читта, у кошки две головы – одна повернута к женщине, вторая смотрит на меня. И я догадалась: женщина нравится Читте, но меня она еще помнит… – Почему ты отдала нашу Читту? – как-то спросила Аришка; ей было уже пятнадцать, но свою пушистую любимицу она так и не смогла забыть. – Твой отец сказал: или кошка, или я. Читта раздирала ему руки до крови, не пуская в дом. Впрочем… – …впрочем, лучше бы ты выбрала Читту, ты это хочешь сказать, ма? * * * Однажды одиннадцатилетняя Аришка назвала меня стоглазым Аргусом. Но, к сожалению, все мои сто глаз панической матери были устремлены только на нее. Сейчас я понимаю: моя семейная жизнь с Димоном была пронизана страхом, причины которого крылись, с одной стороны, в моей сильнейшей (и, возможно, глупой) впечатлительности, с другой – в улавливаемых мной образах Димонова темного подсознания. И мой вечный мучительный страх за дочь породил опять же Димон. Толчком послужил один эпизод. Димон, как всегда, отдыхал накручивая километры на загородной автотрассе, прихватив и меня – необходимого слушателя его критических монологов. Доставалось от Димона и правительству, и «масонам», и мне, как «либеральной дуре» и «неумехе в быту». Если бы его обличительные речи были частыми, с ним ездить было бы, конечно, мучительно и невозможно, но, к счастью, впадал он в раж только при нехватке денег, а когда в кошельке у него хоть что-то было, предпочитал за рулем молчать и дорога становилась для нас обоюдным отдыхом, средством для бессловесной медитации и пр. И в тот день мы ехали молча. Но вдруг нас обогнал грузовичок – «газель» с открытым кузовом, в котором подпрыгивал маленький красный гробик. – Ребенок, выходит, у них помер, – сказал Димон. И вздохнул. – Но это нормально. Бог дал, Бог взял. И, произнеся это, он со значением глянул на меня. И в его взгляде мне почудилась спокойная готовность потерять ребенка. И – о ужас! – может быть, даже готовность с оттенком желания. Ведь ребенок – это вечные траты, обуза, долг. Аришка должна была родиться через три месяца. И с той поездки я стала бояться за ее жизнь, сопровождая каждый ее шаг, проникая в ее мысли – нет ли в них чего-то опасного, сканируя ее организм, просвечивая, как рентген, – не носит ли она в себе зародыш болезни… И я не способна была видеть главного: вечный страх за дочь мешал мне и ее любить легко и радостно. А главное, лишал Димона того необходимого ему, как витамины, как солнечный свет, потока внимания, которого, если честно, вполне заслуживает любой муж. И Димон заслуживал тоже. Ведь во многом, обличая меня, он был прав, ну кому ты нужна, кроме меня, говорил он, ведь ты не способна даже нарезать сыр как полагается – тонкими ломтиками, во второй ряд холодильника ты никогда не заглядываешь, сдачу проверить в магазине не умеешь! Ты во всем идиотична! На тебя орут даже тетки в ДЕЗе, а кассирши жутко обсчитывают, потому что ты наивная идеалистка. Впрочем, за идеализм я тебя и люблю. А я? Любила ли я его? Сейчас зима. Белый ровный свет снега. Черные силуэты прохожих. Ты всегда точно не здесь, иногда ворчал Димон, у тебя нет слияния сознания с живой минутой жизни. Ты вечно погружена куда-то. Я смотрю в окно. Он прав. Вечный роман моей души гораздо ярче для меня, чем самый яркий спектакль. Мне не мешает соседская дрель, я просто не замечаю ее, но сильно мешают мысли соседей обо мне. Как говорил Димон: у тебя нет слияния сознания с живой минутой жизни. Может быть, и любила я не Димона, не его живую плоть, не его голос, а только просвечивающий сквозь него колышущийся призрак моего давнего детства? Этот манящий туманный свет невозвратимого, летучие тени несбывшегося, нежные отсветы детской мечты… И потому-то живого Димона, Димона реального прогоняла моя кошка Читта… * * * Вообще с животными у меня связано много печального. Не могу забыть рыжую морскую свинку, которая умерла по вине соседей, забывавших добавлять в поилку воды. Аришке я сказала, что наша морская свинка, наш милый Пушистик теперь родится человеком… А какое чувство вины испытываю до сих пор перед крошечным хомячком! Тельце у него было рыжеватое, а мордочка черная, и вообще он походил на гибрид хомяка и мыши. Аришка из самых лучших побуждений набрала ему свежих опилок для подстилки, а я не проследила. Дело было на съемной даче, следить нужно было за дочкой, собакой пекинесом и едой на плите. У хомячка слиплась вся шерсть, он стал кричать от боли, мы с Димоном повезли его в соседний подмосковный город к ветеринару, но не довезли… Еще вот голубь. Да, голубь. Больной голубь переходил дорогу, еле-еле, медленно-медленно. Машины тормозили, а он шел и шел. А я следила, замирая, вдруг какая-то из машин не остановится и… Но не подбежала. Чтобы, взяв птицу в руки, просто перенести на ту сторону улицы. Боялась заразиться не сама, а принести какую-нибудь опасную птичью инфекцию в дом – Аришке. Выбежала из соседнего подъезда женщина в домашней одежде, глянула на меня осуждающе и убрала голубя с дороги – отнесла его туда, куда он шел… Был ли он обречен? Скорее всего, да. Но какая великая тяга к жизни заставляла его, волоча свое больное тело, с трудом ковылять через поток машин!