– Ты, конечно, со своими отлетами главную информацию пропустила. Потому что тебе не хочется признать правду – у твоего Димона все пошлость и тупость: и вкус, и ценности, и его бульварная любовь. * * * Разговор с Юлькой напомнил мне об одной встрече. Лет в тринадцать я иногда по вечерам по просьбе бабушки бегала в универсам за хлебом и несколько раз встречала там удивительно красивую женщину. Мне и в голову не приходило тогда размышлять о ее возрасте: да, она была не молода, за пятьдесят, а возможно, даже и старше, но лицо ее было так красиво, что, стоило мне закрыть глаза, оно возникало на моем внутреннем экране, вызывая в который раз удивление и восхищение. Димон бы никогда не обратил на эту женщину никакого внимания: едва он достиг того возраста, который в народе емко обозначен как «седина в бороду», красота и молодость стали для него синонимами. Удивительную красавицу из универсама мне суждено было увидеть еще раз в связи с тем, что обретение овдовевшего отца приоткрыло и некоторые семейные тайны. Бабушка Антонина Плутарховна моего отца терпеть не могла, считая пустым местом, распутником и лжецом. Улавливаете параллели? Ведь в Юлькиной характеристике Димона все это случайно отразилось, вызвав во мне саднящее и очень неприятное ощущение зеркальной несвободы от семейных и родовых образов. На самом-то деле бабушка моя была пристрастна и в ее характеристике только одна черта названа верно: мой отец был женолюб. Но скорее по несчастью, чем по призванию, ведь его развели с любимой женой теща и свекровь. Мать женила его на дочери своей знакомой – экономисте и, не тем будь помянута, дуре из дур. Возможно, знай моя бабушка семейные тайны отцовского рода, зять вырос бы в ее глазах. Но она умерла раньше. Несмотря на ее поразительную интуицию, граничащую с ясновидением, никакого впечатления мой рассказ о женщине из универсама на бабушку не произвел. Впрочем, в этом могла быть виновата ее неосознанная установка: считая себя некрасивой, бабушка пропускала, как песок сквозь сито внимания, даже упоминания о красивых женщинах. Первая тайна отцовского рода касалась его деда, участника революционного движения и даже знакомого с Лениным, но до главной революции не дожившего. Правда, в Музее революции – на коллективном фото, рядом с великими соратниками, – дед присутствует до сих пор. Бабушка всех революционеров называла разбойниками, а про Ленина говорила так: «Никто его собрания сочинений не прочитал, а там через каждую страницу “расстрелять” или “повесить”». Разумеется, выносить ее мнение за пределы стен наших двух комнат строго запрещалось. Так что мой прадедушка подпадал под ту же графу – разбойников с большой дороги. Но оказалось, что на эту сомнительную стезю его привела существенная причина, вполне апологетическая: его революционная деятельность была движима идеей возмездия. О мести В.И. Ленина за казнь его брата Александра как возможной и глубоко личной причине его маниакального стремления развалить царскую Россию и погубить (казнить!) царя писали достаточно, повторять не стану. Упомянула об этом из-за параллельного сюжета, правда, мой прадед развалил не страну, а едва не погубил свою собственную жизнь: ему поручили убрать какого-то политического противника, он отказался, был подвергнут партийному суду и выпал из партии большевиков. Все черные тридцатые годы он провел на Крайнем Севере – куда ссылали. А он там прятался. Ведь вышибленному из партии грозил расстрел. Но я о другом. О лирике. Параллельный сюжет заключался в том, что любимая девушка прадеда, бывшая питерская гимназистка, вслед за своим старшим братом в девятнадцатилетнем возрасте вступила в партию большевиков, через три месяца была арестована и вскоре умерла в тюрьме при непонятных обстоятельствах. Бабушка моя любила трагические истории любви и, конечно, узнав такие подробности из жизни моего прадеда, не только бы простила его, но и наделила бы романтическим ореолом. Вторая приоткрывшаяся семейная тайна была социально престижной: во Франции обнаружилась двоюродная сестра моего отца. А вот ее родная сестра, то есть вторая отцовская кузина, проживала в России… на соседней кленовой улице – через несколько домов от моего собственного. И отец предложил меня с ней познакомить. – Посмотришь парижские фотографии, – сказал он. Больше он ничего не добавил и ничего не стал объяснять. Был ли он со своими сестрами знаком с детства и почему я узнала о них не сразу – так и осталось в темноте прошлого, не высвеченное карманным фонариком или светом монитора. * * * Хотя расстояние до нужного места было всего лишь с полквартала, мы доехали на машине. Мой отец почти не ходил пешком из-за травмы позвоночника. И здесь ассоциация с Димоном, его нелюбовью к пешей ходьбе и постоянным передвижением только на колесах, конечно, отчетлива, что скрывать… О проекции! Вы везде. Сталинские тяжелые темно-серые дома – такова была вся соседняя с моей улица, и в таком дворе, закрытом кирпичными стенами с трех сторон, мы и припарковались. Домофон был сломан, дверь подъезда открыта. Старый лифт гремел. Возле двухметровой двери лежал коврик с изображением мопса. Отец неловко вытер о коврик ноги – и мопс скривился. Открыла дверь носатая женщина лет сорока. И очень хорошо улыбнулась. И улыбка вдруг сделала ее очень привлекательной: большие, чуть навыкате, глаза осветились светом ироничного и доброго ума. Я догадалась, что это моя троюродная сестра: ее отцом был популярный когда-то актер, давно умерший, но сначала бросивший ее мать и сразу исчезнувший из жизни дочери. Все это она зачем-то рассказала нам, показывая семейный альбом, в котором имелась одна открытка с его изображением: он был сфотографирован в костюме Цезаря, а некоторые фотографии были те же, что в альбоме отца, потом доставшемся мне вместо отцовской дорогой дачи, гаражей и машины – все это справедливо ушло родне его жены, я даже не подала заявления на получение наследства, ведь мне отец подарил квартиру… Она говорила долго, подробно описывая каждый фотоснимок. А ее мать сидела в соседней комнате и ждала нас. Наконец альбом был просмотрен, и мы прошли между приоткрытых белых высоких деревянных створок в комнату, как бы служившую гостиной. В кресле у стола с журналом в руках сидела та самая красавица, которую я, тринадцатилетняя, встречала по вечерам в универсаме. Теперь я была тридцатилетней. А ее вполне можно было назвать старой. Но не назвать ее по-прежнему очень красивой было невозможно. Игра числительных была отмечена краем моего сознания: время точно подмигнуло мне, открыв с помощью всего лишь одного игрового хода вневременной закон подлинной красоты и тут же из моей жизни удалив навсегда – мать и дочь, их большую квартиру с высокими потолками и шлейфом подрагивающих пылинок, пересекающих комнату, где сидела женщина, теперь старуха, снова поразившая меня своим лицом: черты его остались теми же, они словно были вылеплены из глины, которая начала обсыпаться, но вдруг затвердела – уже навечно. Отец мне потом сообщил мельком, что они переехали в Казань. Почему и к кому, он не знал, да, в общем, причины внезапной перемены их жизни и местожительства его не сильно интересовали: он второй год заливал коньяком страх смерти, которую предчувствовал… И даже в этом Димон отражал в чуть искривленном зеркале некоторые черты моего отца. * * * Но мальчик со сросшимися бровями – моя первая любовь – не походил ни на кого из моих родственников, вообще ни на кого. Его лицо проступило со дна какого-то освещенного чувством и ставшего прозрачным водоема генетической памяти, чтобы, всплыв, погрузиться в него обратно, не вызвав из глубины ни одного своего отражения. Вспыхнули и погасли только пузыри на воде, только пузыри… В них сверкнули какие-то чужие призрачные лица: девочка, на которую он меня променял, потом его жена с коляской, потом он сам, тоже совершенно уже чужой, с одутловатыми щеками пьющего… И все исчезло. Его сгубил алкоголь. Но, видимо, перед смертью он вспомнил меня, потому что его лицо – не взрослое, опухшее, а то, полудетское, кареглазое и смеющееся, – вдруг еще раз всплыло со дна озера, поднялось над ним точно воздушный шар, отразившись в воде, и, сделав круг, сверкнув, распалось на брызги и капли. Исчезло навсегда. О, сколько лиц исчезает навсегда, только промелькнув в наших судьбах – зачем? После встречи с красивой женщиной из моего детства, внезапно оказавшейся моей родственницей, меня стал занимать вопрос: прохожие, которых я часто встречаю на своей улице и чьи черты, хотя мы незнакомы, становятся узнаваемыми, случайно ли появились в моей жизни? Или и за ними тянется какой-то тонкий и уже почти невидимый след, который может привести нас в далекое прошлое, в наши давно промелькнувшие жизни, где мы с ними встречались? Или это отсветы генетической памяти и чем-то связаны с ними в их прошлых судьбах были не мы, а наши прапрадеды или прапрабабушки? Или, задавала я себе вопрос в аэропорту, почему именно этих людей собрала судьба и соединила со мной на четыре часа или на восемь часов в одном самолете? А может быть, проекции – это всего лишь подсказки судьбы? И освободиться от них означает стереть свою судьбу, превратив ее в чистую белую страницу, которая останется одинокой среди других страниц, заполненных изображениями и словами? И не счастье свободы она принесет, не погружение в нирвану, а всего лишь чувство вселенской пустоты? Может быть, так и устроен мир, что мы плетем наши судьбы из чужих картинок, для облегчения плетения пользуясь проекциями, – и, как ни странно, получаем свою, ни на кого не похожую гирлянду листьев-лиц?.. * * * Юлькина неприязнь к Димону имела под собой и кое-что еще: у Димона с ней была короткая связь во время его первого брака. Я помнила об этом. И Юлька знала, что я помню. Но мы молчаливо условились на эту тему не говорить. Дело в том, что свое первое образование она получила в хореографическом училище и некоторое время танцевала на сцене – сначала в кордебалете, а потом и ведущие партии. То есть принадлежала к самому ценимому Димоном классу женщин – к балеринам. И наружность ее Димону подходила: очень хорошенькая Юлька была худенькой, много ниже его – я рядом с ней казалась гигантшей. Но в пору его ухаживаний за ней мы с Димоном хоть и существовали где-то в поле зрения друг друга, но даже не приятельствовали. Хотя его катания начались как раз с ней. И вовсе не носили такого просто дружеского характера, как наши с ним поездки по области, – нет, с Юлькой у него был, как выразилась она, рассказывая мне о нем как о своем новом любовнике, «балет в машине». Но кто исполнял с ней па-де-де, она сначала не назвала. Их короткая связь открылась мне случайно: сама Юлька позвонила и сообщила, что едет на гастроли во Владик и туда же едет ее вздыхатель. – Который? – спросила я. – У тебя их много. – С которым па-де-де в машине, – засмеялась она. А за день до этого я встретила в редакции журнала, где иногда брала заказы как художник, Димона, который договаривался с главным редактором о командировке во Владивосток, чтобы написать о гастролях балетной труппы «Сфинкс», тогда очень популярной. – Но для командировки заданьице маловато будет, – возражал главный, – про балет давай. И главное, обрисуй нам, что там во Владивостоке с выборами, историю города покопай, какую-нибудь купеческую династию найди… В общем, все, что сейчас хорошо идет. Ну и про цены для пипла не забудь. Тогда оплачу. А то едешь за балетной девкой и еще хочешь не на свои, а на мои, хитер осетр! И я спросила прямо: с тобой едет Дима? Я его знаю. Обаятельный. Возражать она не стала: Юлька не любила и не умела лгать. Понимаешь, сказала она, мне как-то не очень нравится, что он все время о тебе говорит… Так вот почему она скрывала имя своего любовника, поняла я, интерес к мужчине перевесил женскую дружбу. Их поездки закончились после возвращения балетной труппы с Дальнего Востока. – Мы наскучили друг другу, вот и все, – сказала Юлька, – я освободила сцену. Сейчас она сама лихая автолюбительница, стройная женщина без возраста в легком свитерке, джинсах в обтяжку – но всегда в туфлях на высоких каблуках. Пройдя через анфиладу романов, она стала убежденной феминисткой, мужчину она теперь воспринимает как стрелок цель, а постель с ним – как борьбу за власть. Это ее собственное признание. Однажды Юлька все-таки попыталась побывать без регистрации замужем – за сутулым лысоватым репортером, ставшим со временем обычным алкашом, пить он начал давно, и все три года семейной жизни Юлька от его загулов страдала. Но в отличие от Димоновой Галки, вытащившей из запоев двух мужей, отлучить своего мужа от водки так и не сумела. И раз и навсегда сделала вывод: если побеждает мужчина – это для женщины кандалы неволи и страдания, если побеждает женщина (а себя она почему-то посчитала в сражении с супругом победительницей) – кандалы страдания и презрения. И провозгласила свободу от любви к мужчине. Может быть, и мне для того и дан был этот опыт, сказала она, чтобы я поняла: мне по судьбе любовь приносит только несчастье. И я должна сбросить эти вечные бабские иллюзии, глупые бабские надежды на идеал и на взаимную равную любовь. Я – свободна от любви. И мне хорошо. – Ты давно сделала такой вывод о своей судьбе, а я только сейчас, – прибавила Юлька. – И не думай, что я всего лишь подражаю тебе!