– Ерунда. Не верю! – Приезжай – увидишь! Она в тяжелом положении, ей нужно питание, витамины, может быть, домашний врач и психотерапевт. У меня уже нет денег. – Картинку свою какую-нибудь продай. – Это не так быстро, а ей нужна экстренная помощь! – Молодой организм сам справится. А вот я… И связь прервалась. В ту же ночь мне приснился Димон, собирающий вещи в дорогу и над каждой почему-то подолгу раздумывающий, подходит она ему или не подходит. Казалось, что он в каком-то сумеречном состоянии сознания: вот он завис над шерстяными черными носками, взял их в руки и выронил один; черный носок на светлом полу зашевелился, под ним оказалась мышь, она вынырнула из-под пушистой шерсти и тут же юркнула за тахту, на которой были разложены Димоновы рубашки. И, выбрав одну, он снова держал и держал ее в руках, потом повесил рубашку на спинку квадратного кресла, в котором обычно сидел, когда работал над книгами, его отец, и стал перебирать костюмы, сваленные прямо с плечиками на ту же тахту. Внезапно он обернулся и посмотрел на меня (хотя я точно знала, что меня не было в этом сне). Тут же в сон косой полосой врезалось прошлое: мы на берегу моря, это Димон, я и маленькая Аришка, я сижу с книгой, Аришка возится у воды, строит из влажного песка замок, а Димон, даже не глянув на меня и дочь, начинает идти по песчаной кромке берега, он идет все быстрее и уходит от нас все дальше, вот уже он в костюме, а не в купальных плавках, он идет теперь не вдоль моря, а по какой-то пустынной дороге, и еще отчетливо видна его спина, но я знаю во сне, что скоро мы его не увидим, меня охватывает жалость к нему, и Димон, приостановившись, оглядывается и спрашивает: пойдете с Аришкой со мной? Димон очень далеко, но его глаза отделяются от лица и приближаются ко мне: в них горит ледяная ненависть. Я в замешательстве, с усилием отвожу от его прозрачных ледяных глаз свой взгляд и с тревогой смотрю на ребенка. И в этот момент рядом с нами оказывается совершенно незнакомый мужчина, одетый по-городскому, а не по-пляжному, который, я точно знаю это во сне, появился, чтобы помочь, защитить, не дать нам отправиться за Димоном вслед, он смотрит на меня и, остановившись невдалеке, закрывает собой вид на пустынную дорогу, по которой Димон уходит, и когда я снова вижу берег – берег пуст, дороги нет. И Димона больше нет. Аришка плачет, я наклоняюсь и вытираю ей слезы пляжным полотенцем. – Больно! – плачет она. – Жесткое! Оно жесткое! Когда я распрямляюсь, я больше не вижу мужчины, закрывшего от нас уходящего Димона. Или нас от него. Мы на пляже одни. Пора домой. * * * И второй сон через несколько дней. Мы заходим с маленькой Аришей в нашу квартиру: стены ее почернели, мебель сломана, двери болтаются, почти сорванные с петель. – Ужас, мама, это не наш дом! – кричит Аришка. – Наш, доченька, – отвечаю ей, – просто по нему пролетел смерч. – Торнадо? – Да. – Как оно могло попасть в дом? – Не знаю. Но мы все отремонтируем, все восстановим… А пока потерпи. Юлька, которая раньше так любила вечерние разговоры со мной по телефону, погрузилась, как сом, на самое дно своей семейной жизни – и там дремала, округляясь, сонно улыбаясь, вполне счастливая. Теперь я как подруга не вызывала у нее желания теплой, почти симбиотической связи предвечерних часов, наоборот, она подсознательно отторгала меня, как отторгает здоровая клетка – больную, ведь Юлька была счастлива в своем семейном водоеме, а я в своем – несчастна, а несчастье – та же болезнь, и Юлька опасалась заразиться. Потому и свои сны мне стало рассказывать некому. Арина была неспособна ничего слышать, лежала или свесив голову с кровати, или отвернувшись к стене, на вопросы она отвечала, но односложно – «да» или «нет», лишь иногда произносила тихо «спасибо», и ко всему прочему в квартире стало пахнуть тяжелым потом больного человека: хронический нефрит был когда-то у меня, и Аришка тоже его наследственно прихватила, выбегая на школьных переменах зимой на улицу раздетой; теперь ее нефрит заалел пышным цветком, захватывая уже не только почки, но и все, что с ними соотносилось. Лечиться в больнице Ариша по-прежнему отказывалась. Все купленные лекарства я складывала рядом с ее кроватью, но вскоре находила их заброшенными в какой-нибудь угол комнаты. Это обнадеживало: если у девушки хватает сил забросить так далеко упаковку с таблетками, значит, она выздоровеет. Так успокаивала себя я. Встреченные на улице знакомые спрашивали, не больна ли я сама: я стала ужасно выглядеть – пришлось мешки под глазами, в которых таилась моя боль, скрывать под очками. Но самое тяжелое нас ждало впереди. * * * Инна Борисовна принадлежала к тому типу людей, которые, войдя в буржуазный слой общества, начинают жить по соответствующим их новому статусу социальным шаблонам. Ежегодное полное платное (желательно очень дорогое) медицинское обследование и дорогое медицинское страхование входит в джентльменский буржуазный набор как нечто обязательное. Димон очень уважал Инну Борисовну, ведь одно время она была коммерческим директором огромной ярмарки, и, когда она стала жаловаться, что предприятие, которым она владела совместно с Димоном, не дает денег, оборот падает, скоро придется влезать в долги, и предложила Димону за какие-то гроши переоформить учредительство на ее тридцатилетнюю дочь, глупый Димон согласился и передал Инне Борисовне свою половину без моего супружеского согласия, то есть нарушив закон. Зачем мне убыточный бизнес, кричал он, чтобы потом за Инку долги платить? Они с дочерью – несчастные, одинокие, безобразные, как жабы, тетки, кто их, окромя меня, полюбит?! Хоть какие-то копейки у них теперь будут! Как вы, наверное, догадались, вскоре после переоформления бизнес, который Инна Борисовна намеренно опустила, быстро вырос и предприимчивые мать и дочь стали расцветать и процветать, купили еще одну квартиру, сменили машины на новые, на их взгляд более крутые, и Димон, от которого расцвет предприятия Инны Борисовны, конечно, не укрылся, чтобы не страдать от зависти и не посчитать себя лохом и полным идиотом, объяснил причину успеха бывшей компаньонки собственной благородной помощью. Вот, говорил он, сделал я бабе фактически бескорыстно доброе дело – она ведь на мои деньги начала бизнес, помог ей, и, считай, просто так, а теперь и все предприятие ей отдал и не жалею: ее отец с моим дружил, я чту память стариков, а сама Инка в меня еще в детстве была влюблена, а я таких страшных любить никогда не мог, а это дурно – любить надо за душу, Галка моя была сучка, но прелесть как хороша, Борисовна небось радовалась, что она померла, ведь ревновала с юности, так пусть хоть бизнес ее утешит, она и сейчас меня любит, кого ей еще любить?! Инка – умная баба, а счастья у нее личного нет. Может, я в том и виноват… И когда «умная Инка» предложила Димону срочно обследоваться, причем в самой дорогой клинике, где работали ее, Инны Борисовны, друзья, которые за то, что она поставляла им буржуазных клиентов, лично ее обследовали и подлечивали бесплатно, Димон согласился. Мне о том, что ложится в клинику, сообщил эсэмэской. А через два дня я получила от него сообщение по электронной почте: «Я не забыл про знак, о котором только ты одна знала, а теперь знает еще и Анатолий. Он надежный, честный мужик, хотя и отсидел пяток лет, говорит, по ошибке, я ему верю (ты и своей Инне Борисовне веришь, подумала я)… у него даже держу все наши документы на собственность, помру, получишь ведь ты свою законную половину, небось потому и желаешь, чтобы я сыграл в ящик как можно скорее, да нет, вру, ты смерти мне не желаешь, у тебя чувство собственности слабо представлено, в общем-то, по сути, ты бескорыстная идеалистка, таких сейчас уже нет, но вот твоя Антонина Плутарховна, за то что как бы я виноват перед тобой, вполне может мне оттуда наслать что угодно. А в чем я виноват? Ты сама способствовала тому, чтобы я последнее время жил не с вами, а в деревне. То есть фактически отказала мне в супружеской постели. Тебе-то, оторванной от реальности, с твоим вегетарианством, этого и не надо, ты же, как моя мать, рыба и выживаешь не за счет еды или секса, а за счет своей парапсихологии, другими словами, вашей родовой силы. И если она будет направлена против меня, мне каюк. А ведь подсчитай, мне удалось уже продлить себе жизнь на год: с больной руки прошло уже девять лет. Я даже решил сначала, когда подсчитал, и обрадовался, что это я тебе и Аришке нужен и ваша родовая сила мне и продлила жизнь, но потом подумал, что ты ведь несколько лет как разлюбила меня, выбросила из своей плаценты, лишила меня источника своей тонкой энергии. Я стал потому тебе изменять, наверное, чтобы получать на стороне пусть грубо-материальную силу и так выжить – и год себе уже выторговал! А тут я вспомнил, что Аришке-то нашей уже восемнадцать, то есть я ее вырастил – она сама может работать и помогать тебе, то есть я вам уже не нужен, долг я свой перед вами выполнил, и Анатолий, а мужик он очень умный, сказал мне: продлить тебе жизнь, Андреич, может только молодая жена, даже не она, а младенец, и он точно все понял: я могу жить только на чувстве долга, на ответственности, что нужно вырастить ребенка… И собственность – зло. Сам Анатолий знаешь как выжил? Когда я ему сказал по телефону, что обследуюсь в отделении онкологии, у Инки там все свои, лучшие медицинские кадры, он мне сразу рассказал, что, оказывается, у него рак был, он лечился, а, пока лечился, всю свою собственность отдал жене, а сам женился вот на этой, которая теперь с ним, они не зарегистрированы, у нее дочь от первого брака где-то на Севере, молоденькая, но уже одна с ребенком. И полностью выздоровел. А, говорит, если бы с женой остался, с которой у нас сын, давно бы помер. И от тебя мне нужно срочно бежать, он правильно советует! Если, говорит, у нее бабка была колдовка, тебе, Андреич, не выжить… И вообще он толковый мужик, хоть бизнесом никогда не занимался. Вояка бывший, но все верно думает: собственность – это зло, к ней привязываешься, а отдал все – и будешь жить как птица, и любая болезнь пройдет». От сообщений Димона исходило тяжелое излучение страха и надежды – точно вблизи его ног уже чернела необъятная бездна, а он надеялся через нее перепрыгнуть. Но, может быть, мне все это кажется, успокоила я себя (мне было тяжело даже представить, что его на земле нет), и болезнь у него какая-нибудь пустячная, Димон который год одержим идеей собственного здоровья: живет на свежем воздухе, вдали от города, ест все «экологически чистое», окружает себя молодыми девушками – чтобы от них черпать что? Энергию? Я улыбнулась. Ну, скажем так, их витальный оптимизм. А в последнее время еще и пьет понемногу самое дорогое красное вино, прочитав, что оно что-то там уничтожает и чему-то способствует. – Аришка, ну-ка объясни мне с точки зрения биохимии пользу красного вина. Но дочь лежала лицом к стене и молчала. * * * Вечером я показала сообщение Димона Юрию и Юльке, приняв их приглашение на чай. В квартире пахло ванилью, кот Матроскин встретил меня у порога доброжелательным мурлыканьем. Чай был хорош, а бисквитный торт, который испекла Юлька, просто чудо как вкусен. – Так, – прочитав, сказал Юрий, – похоже, Юлька права: Анатолий и подложил Димону девицу, он твоего Димона буквально зомбирует. – Не дочка ли это его жены? – разволновалась Юлька. – И насколько мне помнится, Анатолий рассказывал Димону, что вообще никогда ничем не болел, а тут вдруг выясняется, что он излечился от рака. Помнишь, мы читали в его «Живом журнале» о знакомстве с новым работником? Все это отдает большим обманом. Если дочка жены – кто определит? Фамилии разные, отчество другое… Они утверждали, когда мы с тобой были в деревне, что она от них пряталась. – Может, она такая робкая? – засмеялась я, хотя тревога уже подкралась ко мне и встала за спиной, как призрак. И я уже знала: теперь этот призрак будет сопровождать меня повсюду. – Робкая не прихватила бы чужого пожилого мужа. – Предположим, она дочь жены Анатолия, – заговорил Юрий. – Тогда, если бы она от них не пряталась, им бы пришлось Димону признаться в родстве, а так, когда он женится, получится как в старом анекдоте про браконьера и егеря. Егерь сурово спрашивает, что браконьер несет на плече, а тот, скосив глаза, вскрикивает: «Ой, кто это?!» – Весьма убедительно, конечно. Однако есть одно но, – сказала я. – Анатолий косвенно подсказывает Димону, что тому нужно отказаться от собственности и все отдать жене. Но ведь пока жена – я? – Пока! – произнесли Юрий и Юлька одновременно. Будут вместе всегда, подумала я, до конца. * * * И вдруг Димон исчез. Телефон его был или вне досягаемости, или мой звонок срывался – длинные гудки переходили в короткие, эсэмэски оставались непрочитанными, не отвечал он и на сообщения по электронной почте. Как часто случается в феврале, начались метели, и пришедший в субботний день посмотреть на Аришку врач, войдя в двери квартиры, сбросил с себя целый сноп снега. В окно Аришкиной комнаты видна была стена соседнего дома – старого, но добротного, летом темно-серого под гирляндами вьющейся по нему зелени, а сейчас словно утыканного огромными клочками ваты. В здании располагалось учреждение, в субботу оно пустовало. – Так и лежишь все время отвернувшись? – присев на стул рядом с тахтой, спросил Арину врач. – Да, – ответила она очень тихо, но к нему не повернулась. – Почему? – Мне все равно, на какую стену смотреть. – А если я хочу тебя прослушать? – Нет, – сказала она чуть громче. Больше он не смог добиться от нее ни одного слова. Мы вышли с ним в кухню. Среднего роста, лет пятидесяти пяти, очень спокойный, он производил впечатление вдумчивого человека. – Депрессия у вашей дочери, ее бы подлечить. – Она выбрасывает таблетки. – Ну, некоторая истеричность в ней присутствует, – он снял очки и потер правой рукой глаза, – это тонкое замечание про стены. – Она просто очень чувствительная. – А в больницу, конечно, отказывается? – Конечно. Да и мне ее жалко туда отправлять. – Тогда подождем… Молодой организм, куда денется, жизнь возьмет свое… Главное, чтобы не было никаких стрессов – покой, поддерживающее питание, эмоциональное тепло. Поддерживающее питание, повторяла я про себя, когда врач ушел и я взялась за этюдник, а денег нет, мы жили все годы небогато, но и не бедствовали, наше маленькое предприятие, в которое сама вложила на этапе его становления все свои силы, даже в ущерб живописи, все-таки нас кормило, но второй месяц бухгалтерия мне ничего не посылает, а деньги отложенные – все у Димона… Ты же непрактичная, говорил он, а я могу скопить и Аришку обеспечу к свадьбе. В одном художественном салоне купили мой натюрморт (продавец сказал, что приобрел смуглый иностранец), но ведь цена была мала и на эти деньги я живу уже четыре недели… Они кончаются. Я оделась и пошла побродить по нашему району: особых архитектурных шедевров он не содержит, но летом зеленые, а сейчас заснеженные бульвары, белая церковь XIX века, купол которой видно издалека, множество ярких, разноцветных детских площадок – все это нравится мне и смиряет с тем, что моя любимая Соборная площадь неблизко. Метель, ненадолго утихнув, расплясалась вновь, точно Василиса из сказки, разбрасывая из длинных белых рукавов белых лебедей. И район потому казался сейчас не современным многоэтажным, вполне усредненным, – дома просто скрылись в метели, – а удивительно прекрасным, воплощением сказочной красоты мира. И по снежной дорожке этой сказки мне было бы так легко и радостно идти, если бы сердце мое не помнило, что на дне снежного колодца лежит моя дочь…