– Садись, подвезу. Оказалось, что двое-трое держатся на плаву, торгуют, один книгами, а второй и совсем далеким продуктом – женской одежонкой, возит ее из Италии, свой бутик в центре, в общем, все-таки не загибли, как многие, в постперестроечном вертепе. А этот вообще бизнесмен, владелец чего-то там и еще чего-то, и еще… – Выходит, ты, Свистун, один из нас остался верен нашей альма-матер. – Выходит так. – И живешь нормально? Занимаешься любимым делом? – Да. Докторскую вот написал и книгу по истории Великого Новгорода. Там много было белых пятен. Я обнаружил в истории удивительные параллели и совпадения… Винцо в голове еще бродило, и Свистунов готов был начать оживленно пересказывать свои идеи, но бывший аспирант его прервал вопросом: – Стой, про Новгород потом расскажешь, давай лучше про совпадения. Помнишь, все, о чем ты думал, воплощалось в реале, ну как бы сбывалось? Я часто об это вспоминал. И с мужиками порой говорили о твоем уникальном таланте. Знаешь, в бизнесе он больше, чем на миллион долларов потянет. – Так вы же мне тогда и посоветовали в церковь сходить, попросить Николая Угодника, чтобы меня избавил. – Избавил? – Полностью. – Не жалеешь? – Зато жив. – Почему «зато»? – Никому не рассказывал, даже вспоминать не хотел… Понимаешь, когда вышел я тогда из церкви, возникло у меня странное чувство, будто от меня отделился какой-то человек, и он погибнет, а я буду жить… И вот, улицы две я прошел, смотрю – стоит толпа, страшная авария: парень-мотоциклист, сказали, мой ровесник, насмерть. Я остановился тоже. И вдруг чувствую, что его душа откуда-то сверху смотрит на происшедшее и, главное, на меня – и снова странная у меня, я бы сказал, жуткая, возникла мысль… – Что это был не твой, а его дар?! – Машину тряхнуло. Хмель внезапно и резко выветрился, Свистунов смущенно засмеялся: – Мой – не мой… Все это сам понимаешь, всего лишь игры воображения! «Эрика» У девятнадцатилетней девушки сломалась ее любимая «Эрика», на которой она перепечатывала рефераты и первые свои рассказы. Тогда еще не ушла в прошлое эпоха пишущих машинок: только через двадцать лет, в ноябре 2012-го, фабрика Brother выпустит пишущую машинку, которую назовет последней. И девушка очень огорчилась. Найдя адрес мастерской, она понесла туда свою «Эрику». Наверное, вы подумали, что девушка была неказиста, раз некому было ей помочь? Все-таки весила машинка не то, чтобы много, но ощутимо. И руки у девушки были тоненькие и слабые. И сама она была худенькая-прехуденькая. Да еще на узких высоких каблуках и в длинном черном пальто. Не пришло ей в голову хотя бы надеть куртку, джинсы и кроссовки. И, между прочим, у девушки имелось ровно девять ухажеров, три из того вуза, где она училась на третьем курсе, а остальные кто откуда, двое даже были совсем взрослые, работающие, со своими колесами. Так что девушка была просто с отлетом. Или очень гордая. Правда, троим из девяти, то есть тем, кто из вуза, она рассказала про досадную поломку, но они и ухом не повели, чтобы предложить свою помощь. Девушке их бы сразу отшить, а нам исключить из списка ее поклонников, верно? Впрочем, никакого такого списка никто не составлял. А с остальными (которые звонили каждый вечер) девушка не поделилась: может быть, ее отлет выражался в том, что ей просто не хотелось, чтобы чужие руки касались ее приболевшей «Эрики»? – то есть те трое казались ей немного своими, потому что сидели рядом на лекциях и на семинарах, а шестеро – совсем чужими. И вы, наверное, догадались, что у девушки была одна удивительная особенность – она наделяла любимые предметы частицей себя – и все неживое вокруг нее становилось живым. И, конечно, «Эрика». Прежде чем сломаться, машинка пожаловалась девушке во сне, что у нее внутри что-то не так, и попросила отнести ее в ремонт. И вот эта очень худенькая девушка в длинном черном пальто и полусапожках на тонких каблуках тащила в своих слабых ручонках «Эрику», точно заболевшего грудного ребенка, и все пешком: мимо долгого высокого забора, неизвестно что за собой скрывающего, вниз по кромке нескончаемого шоссе, потом вверх к мосту, по которому ползли пятнистые влажные поезда, и снова вниз, в туннель, темневший стенами и мартовскими лужами под стучащим и гремящим мостом. Наконец, узкая, неровно асфальтированная дорожка привела ее к трехэтажному зданию, табличку рядом с входом девушка, разумеется, не прочитала, споткнулась о порог, ручку двери стала жать от себя, «Эрика» едва не выпала из ее рук, а дверь открывалась наоборот. И, простучав каблучками по серому коридору первого этажа, девушка в самом его конце обнаружила нужную комнату, в ней сидел за столом, на котором стояла печатная машинка, мастер. Больше в комнате никого не было. И на всех четырех столах, расположенных параллельно один другому, столпились разные пишущие машинки: от очень старой, облупленной и черной, до совершенно новой, блестящей и, наверное, очень дорогой… Девушка поставила на стол «Эрику» и сняла с нее футляр. Едва касаясь машинки, мастер обвел белой широковатой ладонью ее корпус, чуть задержав руку над клавиатурой, и девушка угадала: он почувствовал машинку сразу и уже определил неисправность каким-то шестым чувством, еще не поднимая валик, чтобы проверить ролики или пружину каретки, клавиши и литерные рычаги, и по неуловимому излучению, которое шло от машинки, увидел, что «Эрика» – живая. В общем, они узнали друг друга – мастер и машинка, девушка и мастер. И он был из тех, кто подчиняется только сильнейшему зову призвания, из тех, кто неосознанно одушевляет неживые предметы, отдавая им частичку себя. Среди пятнадцати печатных машинок, принесенных в ремонт и выстроившихся в произвольном порядке на столах, живая была еще только одна – «Оптима», которую девушка неосознанно выделила взглядом. Мастер «Оптиму» уже вылечил, и она с нетерпением ждала своего владельца, аспиранта-историка. С ним-то девушка и столкнулась (в прямом смысле), выходя из здания, где притулилась мастерская, но март преподнес сюрприз – началась метель, ее влажные хлопья облепили лицо, аспирант, торопливо извинившись за то, что налетел на девушку, постарался скорее нырнуть в сухое тепло, а девушка, накидывая на волосы капюшон и сбрасывая с ресниц снег, даже не успела ему ответить. Это почти вся история о трех людях из одного карасса. Но порой главным оказывается незначительное «почти»… Антон Антонович Свистунов, вторично холостой, преподаватель истории одного из гуманитарных вузов, приглашенный на конференцию в сибирский Академгородок, в перерыве между докладами, за чашкой кофе в институтском кафе, внезапно вспомнил о том времени, когда он, молодой аспирант, печатал свои первые статьи не на компьютере, а на своей любимой «Оптиме». – Представляете, Дарья Сергевна, – обращался он к своей соседке по столу, тоже участнице конференции, – мой шеф, Игнатьев, который вчера делал доклад, причем, согласитесь, интересный, по-прежнему отстукивает свои доклады и статьи на печатной машинке, так и не овладел компьютером, лишь почту смотрит, а есть и девяностолетние пользователи Сети, плавающие в Интернете, как рыбы… Ленты для печатания шефу привозят, знаете откуда? Из Штатов! Там машинки не производят, но ленты в продаже пока есть, уже закрылся последний завод по производству пишущих машинок, кажется, он принадлежал индийской компании, значит, люди печатают на своих старых… Кстати, любопытный момент: при подготовке секретных документов, отсутствие возможности цифрового копирования – явное преимущество. – Да? – удивлялась Дарья Сергеевна. – У меня когда-то была «Оптима», я ее очень любил, сейчас стоит как экспонат музея на даче, а дачей пользуюсь не я, а супруга… Незадолго до наступления компьютерной эры моя «Оптима» вышла из строя, я думал: все, отжила. Но мастер попался хороший, отремонтировал, да так, что и сейчас она была бы на ходу, жаль – нет лент, и привык уже к своему ноуту… Это я к чему? – Свистунов покачал головой. – Сам не знаю. Молодость вспомнил. А знаете что? – Он улыбнулся. – Давайте вспоминать молодость вместе. Сегодня последний день конференции. Я потом на неделю во Владивостокский университет. А затем в столицу. Может быть, встретимся, когда вернусь? Как студенты? Где-нибудь в центре у фонтана? Идет? – Идет, – улыбнулась и она. – Назначайте дату, время и место. – Лучше вы. Я живу на северо-западе… – О, места моего давнего обитания! – Он засмеялся радостно. – Знаете что, я же за рулем. Давайте тогда не у фонтана, а на углу Волоколамского проезда, на пересечении его с Походным? Место, прямо скажем, унылое и не романтическое. Но пробуждает у меня некоторую ностальгию. А вам там недалеко. Если согласны, то уж время назовите сами. Когда? Он приехал на полчаса раньше. Зачем? Видимо, и правда – некоторая ностальгия. Прямоугольное здание стояло на том же месте. Но теперь вместо одной таблички (какое предприятие тогда здесь главенствовало, он не помнил) слева от входной двери обозначилось еще несколько. В том числе почти незаметная: «Ремонт механической и электронной техники». Умер, конечно, старик мастер, подумалось грустно, сидит какой-нибудь молодой, дерет с народа бабки. Зачем иду? Моменто мори? Может быть. Молодость не вернуть. А умрем все. И то время кончилось навсегда. Он прошел по коридору, удивившись, что мастерская сохранила даже свою комнату в конце коридора первого этажа, а ведь прошло двадцать пять лет, заглянул в приоткрытую дверь, увидел один из столов, на нем клавиатуру и… старую печатную машинку! Э, да это «Москва», у него была такая до «Оптимы»! Вошел. Старик мастер глянул на него поверх очков. – Я… – на столах стояли компьютеры и между ними несколько пишущих машинок, – хотел узнать… вы… только ремонтируете старую технику или … ну… – От вспышки радости, что его мастер оказался жив, он запутался в словах. – И проводим диагностику – сказал старик. – А также оценку. – Спасибо, понял. Лицо вспотело. Коридор вдруг показался туннелем самой судьбы. А старик – ее стражем. Со Свистуновым случались такие метаморфозы восприятия в минуты сильнейшего волнения. Выходя из здания, прямо в дверях, столкнулся с Дарьей Сергеевной. Удивился: «Вы хотели зайти?». – Хотела зайти. Там мастерская по ремонту разной техники. А вы? – Как раз оттуда. Двадцать пять лет назад здешний мастер, он и сейчас на своем месте, отремонтировал мою «Оптиму»… – Машинка до сих пор на даче? – Нет, теперь у меня. – Хорошо. – …представьте себе, тогда я прибежал «Оптиму» забирать и вот так же, в дверях, столкнулся с молодой девушкой, почему-то мне это сильно запомнилось. Казалось бы, совсем мимолетное, был то ли февраль, то ли март, но мела метель, этот случайный эпизод я иногда вспоминал и жалел, что так и не успел девушку разглядеть и не познакомился…. В общем, ерунда, игры воображения. Метель… Пушкин, одним словом… – Март, – сказала она. – Тогда был март. Горсть песка Антон Антонович Свистунов бродил по пустынному пляжу Судака. Ему нравились поздние вечерние часы у моря и даже не из-за поэтической дымки в душе, колышущейся в такт уже потемневшим волнам и сразу тающей, едва Свистунов возвращался в пансионат, а ради одинокого плавания на спине: свое тело у него исчезало, а глаза смотрели в небо – и дробный свет луны вдруг высвечивал в небе искру мелькнувшей рыбины… Что есть жизнь, тогда медленно думалось ему, так, перо чайки на воде, лунный блик, горсть песка: был ли я… был… Сейчас еще не потемнело. Море едва колыхалось. Штиль. Свистунов, наклонившись, поднял кем-то забытую на песке книгу. Вполне возможно, неизвестный прервал чтение как раз на той странице, что оставалась открытой. Это оказался учебник. «Митоз, – прочитал Свистунов, – непрямое деление, основной способ деления эукариотических клеток». Вспомнилась школа. Биологию он не любил. Все потому, что его самого почему-то терпеть не могла учительница биологии. У нее была длинная шея, покатые плечи и широкие бедра (девчонки, насмешничая, называли такую фигуру «гитарой одинокой старухи», хотя учительнице тогда было не больше сорока), и говорила она на уроках как-то тихо и заупокойно, точно не о живой природе, не о живых организмах… Почему она невзлюбила Свистунова, он так и не понял. Да и не сильно вдумывался. Может быть, нелюбовь к нему возникла всего лишь из-за того, что однажды, бегая с мальчишками, он налетел на нее в школьном коридоре, ощутив на мгновение теплое и мягкое под ее кофтой. На ее неприязнь он ответил своим равнодушием к предмету, ко всем этим пестикам, вакуолям и митохондриям, которые ускользали из его сознания, едва его задев, отчего сейчас информация о клетке, случайно попавшая на глаза, показалась новой, он бросил книгу обратно на песок и зачем-то повторил вслух, словно на уроке: «Веретено деления состоит из микротрубочек двух типов, а сборка его зависит от способности самого веретена к самоорганизации». Ступил в воду и сразу поплыл легко и свободно и, заплыв достаточно далеко, перевернувшись на спину, стал смотреть в небо. Пролетел самолет. Свистунова всегда привлекали дальние огоньки, хотя сам летать он не любил. Не так давно один авиалайнер разбился и упал в море. …Образование веретена деления. Богини судьбы у греков римлян и скандинавов держат веретено, одна из них обрывает нить. А ведь митоз по-гречески и значит «нить», а слово митохондрия соединяет «нить» и «зерно», разве это не метафора жизни: прорастающее зерно и нить судьбы? И символ славянской богини Мокоши – то же веретено. Если Мокошь сердилась, могла им вызывать молнии. А может быть, все богини держат именно то веретено, из учебника биологии, обеспечивающее жизнь клетки? Что это? Совпадение или приоткрытая дверь в тайну человеческой жизни? …Перо чайки, лунный блик на воде, горсть песка…