В прохладном вестибюле, где толпился народ, жаждущий попасть на суперфильм, к Дмитрию Иннокентьевичу подходили какие-то бородатые мужчины, подлетели две дамочки, накрашенные и весёлые, он перекидывался со всеми ласковыми фразами и время от времени брал Катю, напряженно поглядывающую вокруг, за локоток. Фильма, естественно, Катя не запомнила. Она лишь сумела ощутить сладкое чувство кинематографического ужаса, слепившего зал в одно дышащее существо, и вздрагивала, когда Дмитрий Иннокентьевич, расстегнувший из-за духоты свою актерски потертую кожаную куртку, поворачивался к ней и спрашивал горячим шепотом: – Ну как?.. Катина жизнь без него была теперь совершенно невозможна. Он, словно талантливый карьерист, занял в ней самое главное кресло. Оправдывая свой изысканно потертый вид, интеллектуалом Дмитрий Иннокентьевич оказался страшным, и Катя, продолжая из унылого чувства порядочности посещать Мокроусова Валерия, теперь точно зная, что его гламурная наружность вызывала всегда у нее только раздражение, а его дезодоранты, которыми он щедро себя опрыскивал, тошноту, вечерами слушала хрипловатые рассуждения Дмитрия Иннокентьевича, к примеру, о Рильке или о Зигмунде Фрейде. О последнем он, явно, говорил с некоторым тайным умыслом, то ли, чтобы разбудить у нее, то ли, чтобы приглушить у себя, и это Катя, как ни удивительно, понимала, тем более, что то, что он надеялся, возможно разбудить, у неё было уже вполне. – Катя, – в один из их вечеров говорил он, закуривая и метко попадая спичкой прямо в урну возле скамейки (он почему-то отвергал зажигалки), – вы знаете, дорогая, тот, кто так понял любовь, сам уже на неё неспособен. В Катиной душе, естественно, начинало твориться что-то ужасное: неужели, неужели он о себе, с мучительным страхом думала она, а, может, нарочно? – Катя, – говорил он, откидываясь на скамейке и как бы невзначай, а, возможно, и действительно невзначай, касаясь ее руки, – неправда ли тот вечер… Неожиданно он замолчал, потом усмехнулся как бы над собой, нет-нет, совсем не стоит его слушать, просто нравится ему Катя чертовски и потому, нет, невозможно не поцеловать её удивительные губы!.. Дмитрий Иннокентьевич! Дмитрий Иннокентьевич! Лучше вас, умнее вас нет никого, никого, никого! А ваши волшебные руки! Если бы не они, разве сумела бы срастись нога противного Мокроусова! А нога Мокроусова Валерия тем временем действительно срослась. Но даже это, по меткому, наверное, замечанию Кати, не прибавило ее обладателю ума. Точно весь его остававшийся при нем ум в ногу-то и ушел. Мокроусов Валерий продолжал Кате непрерывно звонить, надоедал, как осенняя муха, и приходилось все время бедной маме ему лгать, где Катя, Катя в библиотеке, а когда вернется, потом она едет к подруге. Одним словом, вот так. С Дмитрием Иннокентьевичем гуляли они теперь каждый день, все переулки облазили, где наблюдали за ними старые дома из-за цветков на окнах, прочертили своими ногами все проспекты, причем попадающиеся им навстречу знакомые кивали, улыбались и проходили, не останавливаясь, тем вызывая у Кати симпатию. Правда, однажды притормозил какой-то усатый знакомый Дмитрия Иннокентьевича, что-то ему сказал, а на Катю даже и не посмотрел, да и Дмитрий Иннокентьевич, видимо, по каким-то особым соображениям представлять друг другу их не стал. Но скоро октябрьская слякоть, грязь и сырость сделали их ежедневные прогулки невозможными. И, принимая во внимание постоянные посещения Мокроусова Валерия, использовавшего мерзость погоды в своих эгоцентрических интересах, а также трепетно осознавая, что не видеть каждый день Дмитрия Иннокентьевича у глупой Кати сил не было никаких, не могла она не согласиться, когда, кашляя, потому что из-за частых прогулок был простужен, позвал он ее к себе в однокомнатную квартирку, где не жил постоянно, поскольку постоянно проживал с престарелыми родителями, а только работал, ну, писал статьи, например. Вид многочисленных книг и письменного стола, заваленного всяческими папками и бумагами, несколько успокоил Катю, ведь стоит, пожалуй, заметить, что не совсем так уверенно Катя прийти сюда согласилась, согласилась-то сразу, но какой-то первобытный страшок внутри нее притаился и сердце посасывал. Но, оглядев все, Катя улыбнулась и уселась с ногами на диван, а Дмитрий Иннокентьевич постоял, глядя на нее и, как всегда слегка покручиваясь на каблуках и, видимо, решив, что они достаточно намерзлись добираясь, пошел в кухню ставить кофе. И они выпили кофе, молча, соприкасаясь локтями и коленями. Горел торшер. И казались Кате их целующиеся тени страшными и огромными. – Сними! – шепотом приказал Дмитрий Иннокентьевич и сам начал помогать ей стягивать свитерок. Катя не противилась, она как-то омертвела, будто не было у нее сейчас ни тела, ни души. И не с ее ног, а с ног какой-то совсем незнакомой, чужой девушки сползли и упали на пол выцветшие джинсы. Даже когда соприкоснулись их обнажённые плечи, и он произнес: «Холодно», – крепче прижав ее к себе, она все равно ничего, совершенно ничего не почувствовала. Ни радости, ни боли. Лишь погодя, когда опять пили кофе и Дмитрий Иннокентьевич, смеясь, обязал называть его на «ты» и Митей, Катю вроде как радость охватила, но какая-то не чистая, что ли, то ли с примесью испуга, то ли раскаяния, хотя ни того ни другого в общем-то она в себе не находила. Назавтра Дмитрий Иннокентьевич уезжал в срочную командировку, довольно длительную, кстати, поэтому вечер этот был окрашен цветом расставания, да, да, дорогая, цветом расставания, и спел Дмитрий Иннокентьевич, взяв гитару, известную песенку Вертинского «Прощальный ужин». Дни без него потянулись долгие и скучные, как дорога в поезде, когда едешь в купе с давно уже надоевшим попутчиком. Прошел месяц, потом полтора. Катя тосковала, и тоска то приливала к сердцу, то отливала, и вот, в один из таких отливов, когда любимый облик Дмитрия Иннокентьевича почти стерся, как чей-то рисунок на песке, почти уплыл совсем из Катиной памяти, рассказала ей бывшая подружка-одноклассница про свою глубокую, можно сказать ответную, то есть другими словами, взаимную любовь к одному художнику, человеку странному и изломанному, но с огромным талантом, хотя пока и не очень признанным. А что касается Дмитрия Иннокентьевича, то про него та самая девица, которая Кате о нем первый раз всего того и наплела, как-то уже недавно, уже зимой, такой же снег падал мокрый, и у знакомой дешевая краска с ресниц потекла, сообщила, что, мол, тогда она почему-то Кате не все рассказала, может, потому что не хотелось просто, но вот не только он ей звонил, а как бы это, и серьезней все было, он привел ее, между прочим, даже к себе в однокомнатную, правда, и довольно далеко она от центра, в квартиру, свою то есть, он, кстати, там постоянно не живет, а только работает, и провели они с ним довольно милый вечерок, после чего он сразу же улетел в срочную командировку, надолго, и все как-то вот так и закончилось… …И встретив его на проспекте, сделала Катя вид, хотя сердце ее, казалось, выпадет из груди прямехонько на асфальт, что совсем его не замечает. Намеренно, разумеется. А он кивнул. Тем более, что художник, рядом с ней идущий, был внешне эффектней сутулого и носатого Дмитрия Иннокентьевича. Большой, маленький и прислуга Люся Когда буржуй маленький, этакий однодворец, если вспомнить былые времена, которых никто, но это понятно, к чему повторять, ага? Я не о том. Когда буржуй маленький, а живет у подножия кирпично-башенного дворца буржуя большого, да еще который, то есть большой, купил себе титул князя, и он прав, ведь у каждого из нас во времена Александра Сергеевича было больше 1000 родных пра, пра, пра… бабушек и дедушек. Так что все мы немного лошади и немного рюриковичи. Или хотя бы их дворовые, то бишь дворяне. И вот, буржуй маленький, по фамилии Матюшечкин, да-да, тот самый, который, отлепившись от жены-горошины, припал к модельной юной коленке, потом, правда, его слегка отодвинувшей, однако, не настолько, чтобы Матюшечкин перестал себя ощущать победителем, так вот, когда между юной коленкой, скрывающей, кстати, поврежденный когда-то еще на уроке физкультуры мениск, и пылающим сердцем Матюшечкина образовалось некоторое пространство, он как настоящий буржуй, то бишь барин, бросил свой острый взор на прислугу, а именно на горничную большого буржуя, фамилия которого была… Впрочем, какая разница. Пусть будет Князев. Или Царев. Да, Царев. Валентин Петрович Царев, и даже хороший человек. Женился вот еще в институте на сироте-однокурснице и живет с ней в любви и согласии. Но маленький буржуй Матюшечкин, разумеется, не мог и предположить, что горничная буржуя большого, а именно самого Царева Валентина Петровича просто горничная, а не постельная у князя, и сладкая мечта к великому приблизиться, можно сказать, даже слегка породниться, овладела маленьким со страшной силой. А тут и коленка где-то загуляла, научившись водить машину и получив в подарок старую «тойоту» (новую Матюшечкин купил себе). А как приблизиться? Да просто. Забрать к себе прислугу большого и… дальше все понятно. Так сказать, восемнадцать плюс. Тут пришла как раз к Матюшечкину молочница. Старушка такая чистенькая да говорливая, которая одна на всем пространстве от дворца большого до усадебки маленького держала шоколаднобокую коровку, а поскольку Матюшечкин очень пекся о своем здоровье, на экологическом питании, которое выращивал у него в огороде работник-узбек, жил-поживал, и молоко коровье, и яйца настоящие, деревенские, ценил, а младшему сыну большого было всего двенадцать, и чего-то он все из простуды не вылазил, бабулечка носила молоко большому во дворец, а на обратно пути к маленькому в дом. Она-то и сообщила, что горничная от Царева уходит. Матюшечкин тут же добыл его телефон и позвонил, как бы чтобы у него узнать – не воровата ли, не выгнал ли он свою бедрастую прислугу за грехи или, того хуже, за какие-нибудь противоправные поступки, нет-нет, честная, хорошая женщина, открыто и доходчиво объяснил Валентин Петрович, просто решила в город податься, устала жить в сельской местности. И поспешил Матюшечкин, и впился в горничную Люсю просто как клещ сибирский (а у Матюшечкина дед-то был с Урала), и предложил ей в три (в три!) раза больше того, что платил ей сам большой. Люся и решила немного перед городом у Матюшечкина послужить. Бедром крутит, с тряпочками бегает, пыль вытирает, в общем, сказка, а не жизнь. Поселилась Люся у Матюшечкина в гостевом домике, хибара хибарой, но с удобствами и душ, и ванная, и кровать. И настала ночь. А дверь в гостевой не закрывалась. Не успел, будем так считать, Матюшечкин замок врезать. Зияла ровная и глубокая дыра, в которую сначала заглянула ночная звезда, это если приблизить к дыре глаз с внутренней стороны, а потом уже со стороны наружной глаз сокола. То есть Матюшечкина. Половицы (а Матюшечкин принципиально оставил старый деревенский пол) скрипнули, на болоте прокричала выпь, в огороде упала с куста большая помидорина, тыква перевернулась на другой бок, петух вздрогнул во сне, Валентин Петрович Царев встал, подошел окну и долго смотрел на белые облака, и вспоминалось ему… А вот, что вспоминалось ему, рассказала Матюшечкину, проснувшаяся от скрипа половиц, стука упавшего помидора, крика выпи на болоте прислуга Люся, севшая на постели и уставившаяся на ночного гостя с недовольством, но без страха. Чего-то подобного она, видимо, и ждала: прислуга всегда себе на уме и видит хозяина сразу и насквозь. А Матюшечкин и не так, чтобы сильно был глубок и широк – рентген Люси тут же и сработал. А, это вы, проговорила она зычным голосом, тоже любите бродить ночами, правда, Валентин Петрович ко мне ни ногой, жена у него ревнивая, а дети спят вокруг, как стражники ночи… Поэтично так и выразилась Люся-горничная. Но любил, мол, Валентин Петрович ночью встать и пойти смотреть на облака, потому что вспоминалось ему… – Что-что ему вспоминалось?! – У Матюшечкина перехватило дыхание. А как впервые он увидел ночью в стройотряде свою будущую жену Нину. И вот, рассказывал, облака белые плыли, отражались они в воде, а Нина стояла на берегу, волосы у нее струились по плечам… Матюшечкин поежился: русалки там всякие мокрые ему не нравились, а уж ведьмы патлатые и вообще только пугали. Их надо обходить стороной, полагал он, иначе бизнес рухнет. Да и здоровье может пошатнуться. Вот и я думаю, угадав, точно Вольф Мессинг, мысли Матюшечкина, сказала Люся, Нинка то, того, урожденная ведьма, приворожила его, он-то ведь начальника большого был сын, а она сирота казанская… И красоты – одни волосы, да и то, что осталось… Потом купил он всю деревню вместе с этой речонкой, где ее увидал первый-то раз, и с магазином, где брал для нее, девчонки, мороженое, и с птицефабрикой… А птицефабрику-то зачем, хотел спросить Матюшечкин, но дух предпринимателя, очнувшись в нем, дал мысленный ответ на вопрос быстро и лаконично. Приворожила. Я уж, честно скажу вам, Сева (оказывается, Матюшечкин-то не Владимир, как мне почему-то казалось, а Всеволод!), и так я к нему, и так – ведь как работать на хозяина без интима? Интим и денег дает хорошую прибавку, и отношения склеит, и вообще приятно, а я женщина одинокая. Все мои предыдущие вот так же ночами ко мне шли на цыпочках… И правильно: баба я, эх, сладкая, от меня даже наш агроном голову потерял, царствие ему небесное, а мне тогда всего четырнадцать было… Но Валентин Петрович ни в какую. – Кремень мужик, – прошептал Матюшечкин восхищенно. – Да приворожила, чего уж тут гадать, точное дело! – Ну а дети его? Старшему сколько? Уж двадцать восемь, диссертацию написал, это для престижу, значит, а сам магазином от птицефабрики управляет. Деловой. Средний тоже парень как парень, женат уже, но унылый такой, он врач со своей небольшой клиникой, кодирует богачей от запоя, деньги к нему просто текут, как Волга. И вылитая мать – такой же белый, тихий да сероглазый, рот всегда поджат. Выходит, в душе осуждает пьяниц-то… А младший больно юркий у них народился, когда уж им было за тридцать. И получился этот прохвост из прохвостов. Те-то советские еще были по рождению. Правда, на излете, но все-таки. И денег у отца было еще не так много. А этот только истерики закатывает. То ему снегоход, то… как его андроид, что ли… И мне заявил, что я нищая раба его, а он мой господин, сын самого Царева! Так отец, когда я ему нажаловалась, вместо снегохода, посадил его латынь зубрить. Чтобы он потом в медицину шел. А зачем такой медицине? Бедняков хлоркой морить? Всю обслугу этот прохвост замучил, гоняет, как собак. Здесь-то, в деревне, на них работает немного: человек тринадцать всего с охраной, повара два, садовник… – Повара два? И пошло-поехало. Всю ночь рассказывала Люся Матюшечикну о большом. Ночь прошла для него, пролетела, точно один миг. А когда под утро решила Люся испытать на Матюшечкине свои чары, он ни в какую. Нет, говорит, прекрасная ты женщина, но люблю другую. Зауважала его Люся: тоже ведь кремень мужик оказался, хоть и маленький. Но через три дня вернулась из странствий по казино и ночным клубам уставшая коленка и вышибла Люсю туда, куда она и хотела: в город… И замок в хибарку вставили, и выпь на болоте замолчала, и помидор на грядке… нет, помидор на ветку зеленого куста не вернулся. Его съела Люся. Запрезирала хозяина и помидор съела. И еще вечерком прихватила с грядок огурчиков в дорогу. Маленький-то наобещал – наобещал да недоплатил. Мотоциклист Антон Антонович Свистунов, бывало, и раньше попадал в объективную реальность исключительно через личный коридор реальности психической. И отклик первой на образы, чувства и желания второй был столь отчетлив, что пугал его самого. Особенно это было заметно в годы его обучения в аспирантуре, пришлись они на «лихие девяностые», и Антон, не будучи исключением, не отпадал от телеэкрана и газет. Это сейчас он просто выбрасывает опускаемую в его почтовый ящик и совершенно ненужную ему прессу, полную рекламных объявлений и глупых заметок, служащих той же маркетинговой цели. А тогда – читал. И запомнил, как в первый раз был поражен странным совпадением: утром вынул из ящика газету и, обнаружив в ней снова портрет теледеятеля, просто не сходившего с экрана и полос прессы, не удержался и мысленно воскликнул: «Как ты мне надоел!». И в институте с парой-тройкой аспирантов поговорил на ту же тему: мол, мужик занесся, потерял контроль над своим тщеславием и алчностью, перешел ту нравственную черту, которая каждому дается при рождении и у каждого своя. И пара-тройка его очень эмоционально поддержала. Застрелили популярную теле-фигуру на следующий день. Пара-тройка и Свистунов были поражены: ничего себе, вчера только о нем говорили, а сегодня! Разумеется, ни заказчик, ни исполнители обнаружены не были – поклубилась какая-то мутная дымка расследований – и растаяла. Свистунов бы и забыл об этом пугающем совпадении, если бы не следующее: как-то через полгода, в субботу, он увидел по ящику выступление одного политикана, тот талдычил свои уже помертвелые идеи, причем так яростно их навязывал… «Да провались ты, надоел!» – опять же мысленно воскликнул Свистунов – и выключил телевизор. На этот раз ни с кем о политическом теле-диспуте он болтать не стал, да и забыл бы о нем, если бы опять же на следующий день, вечером, политика не подкараулила та же судьба, что и теле-фигуру. Операторы в новостях мрачно смаковали жестокие подробности. Это были, так сказать, крупные совпадения субъективно психического плана и объективно реальной действительности, а мелких, своих, личных, набиралось столько, что Свистунов просто перестал обращать на них внимание. Ну, к примеру, вспомнит в воскресенье вечером о гейзерах Камчатки – утром в ящике рекламный проспект турфирмы, и на обложке эти самые гейзеры во всей красе… Или подумает о своей однокласснице, которая, по слухам, поет ведущие партии в оперетте, приходит теле-программка, а в ней спектакль Нового театра, и одноклассница в роли Снегурочки. Другой бы на месте Свистунова вообразил себя властелином подлунного мира, невидимым королем-кукловодом событий, но Антон Свистунов человеком оставался трезвым, в бред величия не впал и стал искать причины нарастающей множественности совпадений, обходя вопрос о мистической влиятельности на мир своего «я». Возможно, он просто спонтанный телепат, вот и все. То есть совершено случайно ловит коллективные мысли, которые сошлись в одной точке, и он, Свистунов, почему-то в этой точке оказывается. Или непроизвольно считывает мысли какого-то одного человека, например, разносчика почты. Тот вечером увидел гейзеры на обложке рекламного проспекта, который назавтра должен сам раскидать по ящикам жильцов, и Свистунов, зачем-то прочитав его мысли, подумал о гейзерах – а назавтра изображение их получил. Получалось убедительно. А почему срезонировал и уловил именно он? Ну, способности у него, видимо, такие – резонировать, улавливать и частично транслировать. Объяснение, которое Свистунов дал всем странным совпадениям, его самого вполне устроило. И пара-тройка друзей-аспирантов подтвердила: ну, телепат ты, Свистун, это мы давно знали, только ты вдруг и сам прозрел. Талант у тебя! – Одни неприятности от этого. – Свистунов даже как-то сжался, точно желая спрятаться от собственного дарования. – Хочу жить как все. Просто и без заморочек. – Так и давай. – А как? Двое-трое похихикали-похохмили, подергали плечами и один изрек: – Сходи в церковь, поставь свечку к иконе Николая Чудотворца и попроси избавить тебя от всех чудес. – Я атеист, – сказал Свистунов. – Хотя и крещеный. Бабушка моя была вдовой священника, вот и окрестила внучка. И не верю ни в ад, ни в рай, ни в чудотворцев. Двое-трое переглянулись. – А разве не чудо вся эта хренотень, что жить тебе спокойно не дает? В церковь Свистунов сходил. Свечку поставил. Никаких сентиментально-возвышенных чувств не испытал. Но старца на иконе попросил избавить его от ненужного дара и позволить жить просто – закончить аспирантуру, диссер защитить, а лучше два, жениться и так далее. И вышел на улицу. И с этого дня о странных совпадениях думать забыл. Возможно, они прекратились – или он стал ловко пропускать их мимо своего внимания, вовремя закрывая перед ними дверь. И диссер защитил. И второй стал писать. Женился – через год разошелся, снова женился… В общем, все, как полагается. Деканом назначили того самого факультета, при котором он числился аспирантом. Отметили на кафедре легким винцом и тортом. И, возвращаясь с кафедрального сабантуя, Свистунов встретил одного из двоих-троих. А много лет не виделись. Тот, заметив его, идущего по тротуару, остановил машину и выглянул: «О, Свистун! Ты почему пеший?». – В ремонт сдал, – соврал Свистунов: мужества ему не хватило признаться, что он так и не приобрел машину, потому что денег на крутую иномарку нет, а на «жигулях» старых ездить может себе позволить только миллионер.