– Нет, я тронут, конечно, но… Ты меня просто придумала, тебе не кажется? И любовь свою придумала. Я вовсе не тот, кого ты придумала, Маша… – Да мне все равно, какой ты! – заявила девушка. – И я ничего не придумала! Ну почему, почему ты мне не веришь? – Я верю, верю! – торопливо закивал Лео. – Но мне и в самом деле как-то неловко, будто я тебя обманываю… Как в пьесе какой играю, где честная наивная героиня полюбила коварного обормота. Я недостоин твоего светлого чувства, Машенька. Фу, черт… И сказал-то как в дурной пьесе! – Да почему?! Почему ты недостоин? – Потому! – в сердцах крикнул Лео. – Потому что я никто, понимаешь? Я ничего не умею. Из меня ничего не получилось. Я хотел быть художником, а на самом деле я никто. Потерянный бесталанный человек, воздушный шарик, лечу по ветру, сам не знаю куда. Это не я свой ветер поймал, это ветер меня поймал, понимаешь? – Нет… – из стороны в сторону качнула головой Маша. – Про ветер я не поняла… – Ну, как бы тебе объяснить… Каждый художник должен поймать свой ветер. Уцепиться за него и лететь. То есть работать в своей нише, в своем ключе. А я не смог. Нет у меня своего ветра. И я тебе еще раз повторяю, Машенька, я никто, я просто воздушный шарик, я бездельник, проживающий мамины деньги. В тридцать лет жить на мамины деньги – это, знаешь… Это слишком даже для самого последнего обалдуя и обормота… И вообще, закроем тему, ладно? Давай так – ты мне про любовь не говорила, а я тебе ни в чем таком не признавался. Хорошо? Договорились? – Но я правда очень тебя люблю… – пробормотала Маша. – Твои признания ничего не меняют, даже наоборот… – Эх, Маша, Маша. Радость ты наша, – бодренько хлопнул себя по коленкам Лео. – Пойдем-ка мы лучше вина с тобой выпьем. Я знаю одну харчевню, где наливают очень приличного домашнего вина. Пойдем, тебе понравится. Тут недалеко… – Погоди, Лео! – забеспокоилась Маша. – Какое вино, что ты! Ведь ты за рулем! – Ой, я тебя умоляю, Машенька… Не надо так пафосно выражаться про дедов «жигуленок» – за рулем! Да я в родные Камыши от набережной и с завязанными глазами доеду… Или ты испугаешься ехать со мной? – Нет, что ты… – Тогда идем? – Да, идем… Только совсем чуть-чуть вина выпьем, ладно? – Ага. Пять стаканчиков на одно рыло – и хватит, – хохотнул Лео. – Не бойся, шучу… * * * Со двора дома прилетел в комнату чей-то голос, и дед Иван с досадой открыл глаза – только-только задремал на своем топчане… – Дядь Вань, ты дома? – снова послышалось со двора. Пришлось вставать, натягивать рубаху, плестись к двери. Посреди двора стоял Павлуша Майдалин, улыбался неловко. – Я тебя разбудил, дядь Вань? Прости, не хотел. – Да ладно… – махнул рукой дед Иван. – Какой сон на закате, только голова потом будет болеть, и все. И бессонница ночью замучит. Разбудил, и хорошо, и ладно. Чего пришел-то? Просто в гости или дело какое есть? Хотя чего я спрашиваю, и без того понятно… – Да, мне бы потолковать с тобой надо, дядь Вань… – Что ж, пойдем, сядем да потолкуем, если надо. Иди под навес, я сейчас до ветру прогуляюсь и приду. Это он так в одну секунду придумал, что до ветру прогуляться, мол, надо. Никуда прогуливаться ему вовсе не приспичило, просто передых надо было взять перед разговором. Ясно же, о чем Павлуша толковать станет. О Машутке. А чего, чего с ним, стариком, толковать? Чего он может-то? Розгами Леонку отхлестать за непослушание? Пальцем погрозить да в угол поставить? Э-эх… Когда он вернулся, Павлуша сидел на самом краешке скамьи, согнув спину и сложив ладони меж коленок. Тоже переживает, наверное. Отец как-никак. Да, отец, но все равно неказистый какой-то. Малахольный. И глаза всегда такие убитые, будто весь белый свет ему в тягость. Прозрачные, с едва заметной тоскливой голубизной, и все время вверх куда-то смотрят, будто на небесах благости ищут, а от земного житья убегают. Ей-богу, блаженный. Оттого и Павлуша в свои сорок пять, а не Павел, и даже не Пашка. – Пива хочешь, Павлуша? – Ну, плесни немного… Посижу тут у тебя, отдохну в тишине. У нас же семья отдыхающих живет, детей у них много, целый день шастают туда-сюда, туда-сюда… Никакого покою нет. – Вы ж вроде раньше не пускали к себе отдыхающих… Вроде и без того домишко не ахти. – Мы с Любашей не пускали. Жили себе и жили, до лишних денег и неохочи были. А Маргаритка все решила по-своему… Поживем, говорит, в летней кухне, а в дом курортников пустим, лишняя копейка не помешает. Разве с ней поспоришь? Решила и постановила, и обжалованию не подлежит. Так и ютимся теперь в летней кухне. – Понятно… – Да, вот такие дела, дядя Ваня, – тяжело вздохнул Павлуша. – А пиво у тебя вкусное. Видать, не наше, не крымское. – Да это немецкое вроде… – подтвердил дед Иван. – Вишь, на бутылке по-немецки написано… – Дорогое, поди? – Не знаю. Может, и дорогое. А только наше крымское нисколько не хуже будет, вот что я тебе скажу. – Твои, что ль, таким пивом балуются? – Мои… – подтвердил дед Иван, подливая Павлуше в кружку. – Брезгуют нашим, крымским, воображают… Как нынче модно говорить, понты кидают, ага. Хоть бы здесь от этих самых понтов отдохнули, так нет ведь! Поганцы такие! – А где они, поганцы твои? – Купаться ушли. Жара спала, самый раз хорошо купаться. Теперь только по темноте вернутся. – И Машутка с ними? – Не… Машутка с Леонкой в Феодосию подались, по набережной прогуляться. Считай, их тоже долго не будет. – В Феодосию, значит… Понятно… А я хотел ее домой увести, дядь Вань. А она – в Феодосию… Опять Маргарита на меня ругаться станет… – Ругаться, говоришь? – Ну да. Ты ж знаешь Маргаритку, чуть что, сразу скандалить начинает. Пойди, говорит, и приведи свою блудную дочь, а то перед людьми стыдно. Совсем от рук отбилась. Даже непонятно, с кем из троих дяди-Ваниных внуков шашни закрутила, а то, может, со всеми тремя сразу. Каково мне все это, как отцу, слышать, а? Совсем баба распоясалась… Я ей слово – она мне два… Да ладно бы меня злыми словами стегала, а то ведь Машутку! Обидно мне, дядь Вань! – Ну, понятно, что обидно… – тяжело вздохнул дед Иван, с жалостью глядя на Павлушу. – Да ты пей пиво-то, пей, не мозоль кружку в руках… – Спасибо, дядь Вань. Добрый ты человек. – Значит, плохо ты живешь с молодой женой, не складывается у вас… Не надо было тебе с ней связываться, Павлуша. Устоять надо было супротив бабской хитрости. До конца держать оборону. – Да как против нее устоишь? Вы ж Маргаритку знаете! Пришла и заняла Любашино место, хозяйкой в доме себя объявила. – Ну, ты ж мужик, Павлуша… Как же ты допустил… – А что мне, драться с ней, что ли? Да она ж поначалу такая ласковая была, такая душевная… Когда Любашу на сороковой день поминали, она и стол собрала, и родню всю созвала, и подружек Любашиных, все честь по чести… А потом и сама в дом заявилась. Говорит, сердце у меня об вас с Машенькой изболелось, ни есть, ни спать не могу, пропадете вы без моего пригляда! И так душевно это сказала, знаешь… Я и поверил, и киселем растекся. Думаю – чего мне еще, горе-вдовцу, надо… Да и Любашу все равно назад не воротишь, а тут хоть Машутка будет под женским приглядом, мало ли что… Я ведь отец, я по женским делам ничего не соображаю. Думал, как лучше будет, а оно вон как вышло! – Что, не ужилась Маргарита с Машуткой? – Да не то слово. То так ее цеплять начинает, то этак. Ясное дело – завидует. – Кто кому завидует? Маргарита Машутке? – Ну да… – Да брось… Это с чего бы? – Она Машуткиной молодости завидует. Иногда глядит на нее, глядит… А потом как взъерепенится по пустяку! То посуду плохо помыла, то пыль не протерла… Опять же любовь у Машутки образовалась, тоже Маргарите как поперек горла. – Хм, любовь… А у Маргариты у самой-то что, не любовь разве? Вон как резво тебя охомутала! – Да какая там любовь… – вяло махнул рукой Павлуша. – Образовался в одночасье свежий вдовец, вот и хапнула, пока другой бабе не достался. – Так сам виноват, Павлуша. Сам виноват, если хапнуть себя разрешил. Павлуша ничего не ответил, вздохнул, глянул смиренно своими прозрачными, будто вылинявшими до голубой тоски глазами, потом поднял кружку, задумчиво отхлебнул пива. Дед Иван тоже молчал, уже жалея, что выступил вперед со своим обвинением. – Характер у меня мягкий, дядь Вань… – тихо прервал неловкую паузу Павлуша и снова вздохнул: – Сам знаешь, поди… Не первый день на одной улице живем… Да и как женщине откажешь, если она с ножом к горлу? Это уж совсем не по-мужски получается… – Ну, если с ножом, тогда конечно! – многозначительно хмыкнул дед Иван. – Уж тут самому быть бы живу, если с ножом! – Смешно я говорю, да? – Да не смешно, Павлуша, не смешно… А только я все равно не знаю, что тебе посоветовать. Что тут еще скажешь? Если женился – живи. Что еще-то… – Да понимаю я, что мне характера не хватит все назад повернуть. Вот знаю, что Маргарита меня не любит, а характера все равно не хватит. Не всем, видать, при рождении крепкие характеры выдают, кому-то и плохонький достается. И как это меня угораздило, чем господа прогневил… – А ты сам-то? Совсем ее не любишь, Павлуша? – Да как сказать… Вот Любашу-покойницу я любил, точно знаю. Она у меня душевная была, Машутка вся в нее. Ты ведь знаешь, какая у меня Машутка? Она ж такая… Последнюю рубаху с себя снимет, чтобы помочь… И сама себя на плаху положит… Видать, предназначение у нее такое, чтобы жалеть всякого, кому шибко тоскливо да плохо. Она чужую душевную тоску сердцем чует, понимаешь? Любаша все время вздыхала да боялась за нее – как, мол, с таким сердцем жить-то будет? На чужую тоску ведь не наздравствуешься, много ее, тоски-то… Понимаешь, дядь Вань? – Понимаю, Павлуша.