– Ну что ж, считай, что проведал. Она навалилась на дверь, но я успел подставить ногу, прежде чем та успела закрыться. – Сара, погоди! – Нам не следовало тогда с вами ездить! – Она опять показала лицо, на сей раз прикусив губу. – С тобой. С твоим братцем… Она была бы жива, если б мы никуда не поехали! – Зря ты так. – Ты знаешь, как именно она умерла? – Да откуда мне вообще это знать? – Ее родители знают. Копы им рассказали, а они рассказали мне. – Сара, послушай… – Ее изрезали на кусочки – сковали цепями, пытали и изрезали на кусочки. Говорят, что это заняло несколько часов. – Даже не знаю, что тебе на это сказать… – Я действительно не знал. – Твой брат – животное! Больше не приходи сюда! Она с треском захлопнула дверь, а я постарался поскорей изгнать из головы тот образ Тиры, который она мне только что нарисовала. «А что, если это я?» – промелькнуло у меня в голове. «Что, если это я ошибаюсь?» Отвернувшись от двери Сары, я вдруг заметил в припаркованной через дорогу машине какого-то пожилого человека. Поначалу ничего такого и не подумал, пока не шагнул на проезжую часть и не увидел, что он не столько старый, сколько старо выглядит. Это почему-то показалось знакомым: обвисшая кожа, нацеленные на меня глаза… Даже в машине мне продолжало казаться, что он по-прежнему наблюдает за мной. Ну и черт с ним, сказал я себе. Это просто какой-то зачуханный старикашка в зачуханной черной машине. Понадобились целых четыре квартала, чтобы наконец вспомнить. Видел я его совсем недавно – в толпе в зале суда, в трех рядах позади меня, и он неотрывно смотрел на окружного прокурора. Сняв ногу с педали газа, я мысленно проиграл в голове эту сцену: судья на своей похожей на трон скамье; окружной прокурор, обливающийся по́том и опасливо поглядывающий на собравшуюся в зале публику… А точнее, на этого якобы старика из машины, который сидел там на самом виду. Лейнсворт… Окружной прокурор как раз говорил про Лейнсворт. Тот же самый мужик на улице Сары явно не мог быть простым совпадением. Я развернулся прямо поперек движения, и все сразу резко убыстрилось – и стук моего сердца, и обороты мотора. На улице Сары я еще прибавил газу. «Оставайся там!» – молился я. Но его уже не было. Я забарабанил в дверь Сары, думая, что ей следует знать про того мужчину на ее улице – или, что, может, она уже про него знает. – Сара! Открывай! Я молотил в дверь еще добрых две минуты. Мне требовались ответы. Мне срочно требовалось поговорить. Явно в отличие от самой Сары. Я все размышлял об этом, выезжая из города, – о гневной реакции Сары, о том непонятном мужике на ее улице. * * * Дома я нашел свою мать в кухне, красиво одетую и тщательно накрашенную – она что-то напевала себе под нос, мечась по комнате, помешивая в кастрюльках на плите и то и дело наклоняясь, чтобы вытащить противень с печеньем из духовки. – Ма? Увидев меня, она расцвела. – Гибсон, привет! Какой чудесный денек! Никаких упоминаний ни про Джейсона, ни про суд, ни про тот факт, что мне полагается быть в школе. Она чмокнула меня в щеку, и я почувствовал запах ее духов. – Что это все значит? – Разве мама не может приготовить что-нибудь вкусненькое для своей семьи? – Мать повернулась ко мне все с той же улыбкой, все с тем же блеском в глазах. – Ты заехал домой пообедать? Вообще-то это на вечер, для ужина, но я могу соорудить что-нибудь на скорую руку. У меня не нашлось простого ответа. Вся эта сцена была насквозь пропитана притворством, словно существовала в каком-то выдуманном мире, в реальность которого меня отчаянно призывали поверить: сияние солнца и фартук, очередная вспышка яркой как день улыбки… – Обещают, что к вечеру станет попрохладней. Наверное, мы сможем поужинать в патио. Твоему отцу всегда это нравилось. – Окунув ложку в соус, мать попробовала его и объявила: – Паприка! И только тут я осознал, что она как-то странно, исступленно счастлива. И что еще хуже, осознал почему. Плохой сын – в тюрьме. А хорошему сыну, по ее мнению, теперь абсолютно ничего не грозит. * * * Слишком взвинченный, чтобы оставаться в доме, я поехал обратно в город, оказавшись в результате на автомобильной парковке, которую знал лучше остальных – напротив маленького здания из красного кирпича со сверкающими свежевымытыми окнами и столь же чистеньким и свежим плакатом, приклеенным скотчем изнутри: КОРПУС МОРСКОЙ ПЕХОТЫ – КУЗНИЦА НАСТОЯЩИХ МУЖЧИН Дежурный офицер вербовочного пункта, который наблюдал за мной из окна, помахал мне, приглашая заходить. Он уже проделывал то же самое десятки раз в другие дни, но сегодня я и вправду выбрался из машины и действительно вошел. Офицер был среднего телосложения и среднего возраста, но двигался он по конторского вида линолеуму, расставив ноги на ширину плеч, словно по корабельной палубе, отчего выглядел крепче и внушительней. Рядом с именным бейджем, гласящим «Маккормик-мл.», болтался пустой рукав, пришпиленный к груди английской булавкой. – Я уже видел тебя раньше, – сказал он. – Раз десять, по меньше мере. Взмахом руки офицер пригласил меня к письменному столу, и мы сели, каждый со своей стороны. Глаза его были темными, взгляд – оценивающим. Рядом с пустым рукавом висели медали. – Тебе, наверное, интересно насчет руки… Большинству интересно. Вражеский штык. Поврежденная артерия. – Вьетнам? – спросил я. – Кхешань, тысяча девятьсот шестьдесят восьмой[35]. – Это как раз за… – Я не договорил, показывая на «Пурпурное сердце»[36] у него на груди. – Так по этой причине ты здесь? Тебе нравится мысль о медалях? – Никогда про них не думал. – Все мальчишки о них мечтают. – Я не мальчишка. – Ты сидишь в машине как мальчишка. Произнесено это было совершенно ровным и невозмутимым тоном. Жар поднялся у меня по шее и по лицу, и я возненавидел себя за это. – Разве ваша задача не в том, чтобы завербовать меня? – Это морская пехота, а не армия. Я начал было вставать – атмосфера между нами ощутимо накалялась, явственно запахло грозой. – Для начала скажи мне: почему ты на сей раз все-таки зашел сюда? Почему именно сегодня? Что изменилось? Это был хороший вопрос, на который у меня не нашлось готового ответа.