– Окей. Но боюсь, рано или поздно Дерек проберется туда. Например, заявится вместе с Девлин на корпоратив. – Буду рад увидеться с ним на корпоративе, – сказал Митчелл, лениво подбрасывая яблоко на ладони. – А вот он, скорей всего, – не очень. Мы собрались поужинать сегодня в «Кей-Тауне». Я уже успела накраситься, принарядиться и даже надеть одну туфлю, как вдруг телефон Митчелла зазвонил. Он глянул на экран и показал его мне: звонила моя мать. После того, как Митчелл увез меня из родительского дома, прошло ровно три недели. Мой телефон остался у родителей, и я не собиралась за ним возвращаться. Купила себе новый. Родители все это время писали мне на почту, умоляя встретиться и поговорить, но я категорически отказалась приближаться к ним. Тогда мать принялась выпрашивать у меня номер Митчелла на экстренный случай, как она выразилась. Я не собиралась давать его, но Митчелл сказал, что не прочь быть моим «агентом». По крайней мере, это и мне нервы сбережет, и у родителей будет со мной какая-никакая связь. Я сдалась и отправила матери его номер, намекнув, что они могут звонить ему только в самом экстренном случае. Видимо, этот экстренный случай только что произошел. Митчелл вопросительно глянул на меня, мол, хочу ли я поговорить со своей матерью, но я только головой помотала. – Нет, она не хочет говорить, миссис Энрайт. Ей что-то передать? Я слышала голос матери, но не разбирала слов. Да и плевать мне было, что ей надо. Пусть будет благодарна за то, что я в полицию не пошла после всего, что они со мной делали. – Я передам ей, – сказал Митчелл, когда выслушал. – И она решит, хочет ли приехать. – Сразу говорю, не приеду, – пробормотала я, докрашивая ресницы. – Даже под дулом пистолета. Митчелл распрощался с моей матерью, подошел ко мне, погладил мое плечо и сказал: – Твой отец в больнице. Он на аппаратах и совсем плох. Глава 22 Добр ли он? – Это очередная уловка, – вымолвила я и хладнокровно продолжила прихорашиваться перед зеркалом, но внутри уже вовсю набирало обороты дурное предчувствие. В конце концов я отложила косметику и закрыла лицо руками. Митчелл обнял меня и сказал: – Я понимаю твой страх, но думаю, стоит поехать. Ты будешь жалеть, если… – Он не стал договаривать, но я поняла, что он имеет в виду. – Да ложь это все, – прошептала я, не в силах отделаться от чувства, что семья снова взяла меня на крючок. – Митчелл, они держали меня на препаратах, лишь бы я не ушла! Обращались как с собственностью! Я поеду туда, а меня там ждет конвой, нанятый отцом… – Я пойду с тобой. Пока я рядом, никто не посмеет тронуть тебя, – сказал он. – У моей семьи нет страха ни перед чем. Ни перед людьми, ни перед богом, ни перед совестью. – Есть кое-что, чего боятся все, – усмехнулся Митчелл. – Например, сломанный нос. Но, кажется, твоему отцу и так не сладко. Я невольно улыбнулась и крепко обняла его. Только он и мог смягчить мое неизбежное столкновение с реальностью, навстречу которой я неслась с сумасшедшей скоростью. * * * Я страшно нервничала всю дорогу, жалела о своем решении и цеплялась за локоть Митчелла, будто нас собирались навеки разлучить. Но как только мы прибыли в госпиталь и как только мама сжала меня в объятиях, вся нервозность тут же ушла. – Ты прекрасно выглядишь, – прошептала она, пристально разглядывая нас с Митчеллом. Пожалуй, мы были слишком принаряжены для больницы: на мне было легкое вечернее платье и слишком много бижутерии, а на Митчелле – одна из его роскошных рубашек и черный пиджак. – Прости, что мы одеты совершенно не к месту. Мы собирались на ужин к друзьям, когда ты позвонила. Не было времени переодеваться, – пояснила я, поначалу решив, что мама шокирована нашим внешним видом: на ней-то был скромный кардиган и длинная серая юбка. Волосы собраны в пучок, на лице ни следа косметики. Но скоро до меня дошло, что удивило ее совсем другое: Митчелл. Мама так долго разглядывала его, словно вообще не узнавала или не могла поверить, что он может выглядеть, как адвокат из ее конторы. А потом – я глазам своим не поверила – протянула Митчеллу руку. Наверно, выпила столько валерьянки, что опьянела, – другого объяснения я просто не находила. – Здравствуй, Митчелл, – сказала она и сжала его ладонь. – Спасибо, что уговорил Ванессу. Я знаю, что если б не ты, она бы вряд ли приехала. Это была правда, и я не стала ее переубеждать. Митчелл только холодно кивнул в ответ. Мы оба слишком хорошо помнили, при каких обстоятельствах виделись с моими родителями в последний раз. – Где папа? – спросила я. – Как он? – Очень плох. Ты можешь поговорить с ним? – Для этого и приехала, – сказала я, мысленно собираясь с силами. Мать подвела меня к двери палаты, постучала и нажала на ручку. Я заметила, что ее рука трясется. Сама она решила подождать снаружи и Митчелла попросила остаться с ней. В палату я вошла одна. Медсестра, которая хлопотала у кровати отца, попросила меня не задерживаться, так как ему очень – просто очень! – нужен покой. – Мне не нужен покой, – резко возразил тот, перебив медсестру и едва рукой на нее не махая, как на назойливую муху. – Мне нужна моя дочь. Оставьте нас. – Конечно, мистер Энрайт, – ослепительно улыбнулась медсестра, но я уже знала, что она принесет ему ужин позднее всех пациентов и следующий укол всадит в задницу так, что ему мало не покажется. Я подошла к постели отца и села рядом. Чувства, которые, казалось, совсем умерли – вдруг налетели на меня, оглушили и заполнили всю душу. Отец выглядел так беспомощно и слабо, что защемило сердце. Я б наверно вообще расплакалась, если бы не помнила, что отец ненавидит проявление слабости. Он всегда был крепким орешком и, глядя на «нюни», только сильнее раздражался. Но сегодня мир вдруг перевернулся с ног на голову, нарушились все его законы, и все пошло не так: отец глянул на меня, вытянул руки и вдруг расплакался сам. Так душераздирающе, что я испугалась. – Твое сердце, твое сердце! Прекрати, – зашептала я. – Тебе нужно беречь свое сердце! Что же ты делаешь… – Да к чертям собачьим мое сердце, – выругался он, прижимая меня к себе. – И меня всего к чертям тоже. – Что ты говоришь, не надо. – Милая… Как же так… Ты же мое дитя… Он принялся бормотать что-то бессвязное, снова расплакался, потом снова выругался. Я подумала, что он под лекарствами, и заглянула в его глаза, но они были ясными. Ясными, пронзительными и гневными. Он злился на кого-то. Возможно, на свое сердце, или на судьбу, или на время, которое рано или поздно превращает тебя, короля жизни, в беспомощного старика. – Ты в порядке? – спросила я, сжимая его руку. – Не переживай так, все будет хорошо. Твое сердце все выдержит. – Да чтоб его! Как же так, матерь божья, – и он снова стал плакать и бормотать. – Не волнуйся, ты выкарабкаешься. Ты всегда был крут, папа. – Да я не о себе переживаю, – ответил он, сжимая челюсти так, что заходили желваки. – Не о себе. А о тебе. – Обо мне? У меня все хорошо. Отец заглянул мне в глаза и вдруг спросил, утерев мокрое лицо широкой ладонью: – Этот парнишка – он добр к тебе? Я ожидала какого угодно вопроса, но не такого. Доброта для отца всегда была чем-то бессмысленным и не стоящим внимания, как старые башмаки или просроченный кефир. И тут вдруг, лежа на больничной кройке, весь опутанный датчиками, с кислородной трубкой в носу, он поинтересовался, добр ли Митчелл. – Думаю, он любит меня. – Я не спрашивал, любит ли, – перебил меня отец, впрочем, беззлобно. – Мне интересно, добр ли он. Любовь – вещь грязная, непостижимая, переменчивая, как оборотень, как холодная морская тварь. Но доброта – это другое дело. Доброта есть доброта. Она проста и понятна, как золото или хлеб. Только доброму человеку и можно доверить свою дочь. Не умному, не богатому, не знатному, а доброму. Добр ли к тебе он? – Да, он добр, – ответила я, нисколько не сомневаясь в ответе. Отец удовлетворенно кивнул, задумался. Нашел мою ладонь и вновь крепко сжал обеими руками. – А теперь скажи мне вот что. Если бы ты могла поступить по совести, но при этом должна была бы вдребезги разбить сердце любимого человека, что бы ты выбрала? – спросил он. – Что ты имеешь в виду? – Просто скажи стоит ли справедливость одного вдребезги разбитого сердца? Отец так крепко сжал мою ладонь, что мне стало больно. Что-то грызло его изнутри, не давало ему успокоиться, мучало и тяготило, и, желая ободрить его, я сказала: – Если справедливость означает счастье многих сердец, а разбитым будет только одно, то я выбираю справедливость. Он снова заплакал, горько и тяжело. Потом кое-как взял себя в руки и ответил: – Что ж, тогда я сделаю все, чтобы выйти отсюда на своих двоих. И не успокоюсь, пока не сделаю то, что надо сделать. Видит бог. – Может, расскажешь, что случилось? – спросила я, вконец разволновавшись.