— Значит, так, Олег Дмитриевич, слушайте приказ, — тихо сказал Шелестов. — Ваши контакты с Петровым свести к минимуму. Только по служебной необходимости. Надеюсь, у вас с ним не успели сложиться дружеские отношения? — Ну-у… — вдруг замялся Усатов. — Мы часто общаемся по работе. Тем более что большую часть суток мы все на заводе. Тут поневоле люди становятся друг другу ближе. — Вы не поняли меня, Олег Дмитриевич. — Шелестову очень не понравилось, что инженер начал откровенно увиливать от прямого ответа на его вопрос. — Вы друзья с Петровым или нет? — Нет, я, может, не так выразился, — торопливо заговорил Усатов. — Мы не друзья, просто работаем вместе и часто общаемся по работе. Я это хотел вам сказать. — Хорошо, — кивнул Максим, мысленно сделав себе пометку о личных отношениях между мужчинами. — Значит, еще раз повторяю, что контакты с Петровым свести к минимуму, только по необходимости и по работе. Перестаньте за ним следить, лучше вообще не смотрите в его сторону. Поймите, что ваш частый и настороженный взгляд может вспугнуть врага, если он враг. А нам это нужно установить совершенно точно, доказательно. Дальше, общаться с вами мы тоже будем редко и только в случае крайней необходимости. Желательно вне пределов завода. Но это моя забота. Если я вам срочно понадоблюсь, то по внутреннему телефону наберите три цифры 990 и, когда вам ответят, просто назовите свою фамилию и положите трубку. Мне передадут, что вы хотите поговорить, и я вас найду сам. А теперь я уйду, а вы посидите, еще чайку попейте. …Владимира Сергеевича Петрова взяли под плотное наблюдение, а Коган под прикрытием удостоверения органов по охране труда и технике безопасности крутился на заводе, присматривался к окружению Петрова, пытался вникнуть в рабочую рутину специалиста складского хозяйства. Неизбежны были и беседы с недовольным руководством завода. В такое время, когда на фронте ежедневно рискуют жизнью солдаты, гибнут и получают ранения, сейчас ли думать о технике безопасности и нормах охраны труда, о 8-часовом рабочем дне? И Когану приходилось отчаянно защищаться и объяснять, что он прислан не мешать работе завода, не гасить трудовой энтузиазм рабочих, а помогать, искать пути снижения травматизма исключительно для пользы дела. Коган и сам понимал, что его легенда не выдерживает никакой критики. Он прекрасно знал о случаях, когда у станков засыпали и взрослые, что на сложных станках работали несовершеннолетние, знал о страшных травмах, получаемых детьми по неопытности и по той же самой причине, когда они от усталости засыпали у станков. Все было, и никуда от этого не деться. В стране действовал один призыв, существовал один лозунг для всех — «Все для фронта, все для победы!». Люди не понимали, зачем приехал этот специалист Коган, но дисциплина есть дисциплина. И инженеры, рабочие разговаривали с Борисом, отвечали на его вопросы, объясняли, если он чего-то не понимал, а такое случалось часто. Борис часто чего-то «не понимал» и просил разъяснить. Особенно его интересовало хранение готовой продукции, ведь она взрывоопасна. Собственно, как и поставляемое на завод сырье для начинки боеприпасов. Давало результаты и наружное наблюдение. Шелестов требовал от местных оперативников крайней осторожности. Лучше чего-то не увидеть, но не рисковать лишний раз, не давать повода Петрову понять, что он под наблюдением. Это будет ударом по всей операции. И оперативники замечали, что Петров чуть ли не каждый день пытается без лишних свидетелей исчезнуть по дороге домой. Делал он это умело, даже талантливо, как будто заранее продумал все возможные пути. Домой в такие дни он возвращался поздно или не возвращался совсем. И появлялся только утром на работе. — Ну, вот что, ребята, — Шелестов недовольно посмотрел на оперативников, которые занимались наблюдением за Петровым, — так у нас дело не пойдет. Их было трое. Двое молодых людей и взрослый мужчина с неброским лицом. Он был в группе старшим и самым опытным. Это Максим понял как раз по его внешности, по манере одеваться. Глазу зацепиться не за что, не то что описать особые приметы этого человека. Старший свел брови, откашлялся и возразил: — Вы сами поставили условия не рисковать, не появляться лишний раз перед объектом. — Не ставил, а объяснял сложности наблюдения за этим человеком, но задача не в том, чтобы не показаться ему на глаза, а в том, чтобы установить его связи, места, где он бывает, и в итоге доказать его подрывную деятельность. Так что вы не путайте цель и методы. И давайте вернемся к вашей задаче. Что можно сделать, как перехитрить наш объект наблюдения? — Ну, если вы так ставите задачу, — кивнул старший группы, — если иного выхода нет, то я предлагаю кардинально поменять тактику. На сто восемьдесят градусов. — Это как, — Шелестов удивленно поднял брови. — Есть такая методика. Можно быть невидимым потому, что объект тебя в самом деле не видит. Физически не видит. А можно стать до такой степени видимым, что он не обратит на тебя внимания, не заподозрит. Я думал уже о том, что можно поменять. И хочу предложить вам вариант «дворники». — Ну-ка, объясните, — заинтересовался Максим. — Смотрите, — оперативник расстелил на столе карту поселка. — Объект выходит через проходную, а потом сворачивает с улицы, по которой какое-то время от проходной идет большая часть работников предприятия. Он уходит или вот здесь через переулок, или дворами через эти дома. Во всех случаях мы имеем ограниченное пространство, потенциально безлюдное. Появление наблюдателя обязательно будет замечено объектом и насторожит его, если он опасается наблюдения. Каждый раз нам приходится выдерживать паузу, чтобы продолжать наблюдение, и он теряется. — Он же сквозь землю не проваливается, — задумчиво произнес Шелестов. — Конечно, — кивнул оперативник. — Добавлю еще, что там и правда есть люк от старой канализации во дворе, и мы его днем проверили. Не используется. Нет из него выхода никуда. По нашему мнению, объект может попасть с указанных маршрутов в три двора. Количество домов, в которые он сможет войти, пока определить трудно, для этого я предлагаю разместить в нужное время заранее подготовленных «дворников». Если объект наблюдательный, он заметит, что дворники сегодня другие, и может насторожиться. Поэтому мы заготовим маскировку, которая позволит нашим ребятам выглядеть приблизительно как настоящие дворники, убирающиеся в этих дворах. После первого этапа операции, когда мы определим, в какой дом входит объект, начнем этап второй, который позволит определить и квартиру. Дома там небольшие, в основном двухэтажные или частные. Глава 8 Увидев другого следователя, Русаков напрягся. Но конвоир подтолкнул его в спину, и он вошел в кабинет, послушно уселся на стул посреди комнаты. Взгляд арестованного был напряженным. Буторин хорошо понимал этого человека. Вроде бы появилась возможность спасти свою шкуру, и вот тебе смена следователя. Хочет жить, уже привык думать, что есть возможность выкарабкаться. — Мне кажется, Русаков, что вы много думали и мало спали, — сказал Буторин. Виктору было главное вытянуть этого человека на диалог. В диалоге часто люди выдают себя, выходят из роли. Обман можно понять. И прежде чем доверить ему участие в операции, даже просто рассказать о ней, надо Русакову поверить. Скорее всего, никто из диверсантов, кого японцы привлекли к этой операции, еще не знают, не догадываются, что группа, сброшенная на парашютах, арестована НКВД. А задачи этой группы непростые. Они должны четко взаимодействовать с той группой, что идет от границы. Парашютисты — правая рука японцев для проведения этой операции. И этот факт надо использовать. — О чем? — арестованный медленно поднял глаза на Буторина. — О разговоре с другим следователем? Который был до вас? — Я не знаю, — покачал головой Виктор. — Я могу только догадываться, говорите вы правду или нет, а залезть к вам в голову, в душу я не могу. И не могу прочитать ваши мысли. Так о чем вы думали всю ночь? — О жизни, — вздохнув, ответил Русаков. — Что еще может быть важнее всего на свете. — О своей жизни? — Разумеется, — согласился диверсант и опустил голову. — Могу вас огорчить, — убежденно заявил Буторин. — Собственная жизнь — не есть самое главное на свете. Если вы, конечно, настоящий человек, мужчина, если у вас были родители, которые вас воспитывали, если у вас была Родина. — Вы так считаете? — усмехнулся Русаков. — Своя она, как-то не чужая, к своему телу ближе. — Ближе! Когда нет любимых людей, когда нет Родины, когда не о ком заботиться, не за кого переживать. Да! Тогда своя ближе всего, потому что нет же ничего больше ни за душой, ни в душе, ни в сердце. Тогда можно думать только о себе. А вот когда за твоей спиной вся огромная страна, когда могилы родителей, когда заплаканные глаза ребятишек смотрят на тебя и на подобных тебе и просят защитить, спасти… А матерей, руки матерей вы помните? А березку у калитки в деревне, рядом с домом матери? А соловьев в мае, когда лежишь под утро с девушкой на сеновале и вдыхаешь аромат ее волос и запах прошлогоднего сена? А солнце на закате, а рассвет, когда первый луч солнца падает на твою подушку? А рождение твоего первого ребенка и счастливые глаза твоей жены? Я не понимаю, как на свете можно дорожить только своей шкурой и не иметь вообще ничего дорогого, ценного! — Я говорил о другом, не о высших материях, — попытался оправдаться арестованный. — А они не высшие. Они самые что ни на есть простые, доступные и лежат на самой поверхности души человека. Это когда шла Гражданская война, можно еще было спорить и относиться с пониманием, что каждый воюет за свою Россию, за свое прошлое и свое будущее, будущее своей Родины. Но сейчас, когда на нас напал враг, чужое государство, которое хочет поработить и уничтожить нас! Тут вообще о чем можно говорить между собой двум гражданам этой страны? О чем, кроме как не о спасении Родины от общего врага? Правда, если один из собеседников враг, тогда говорить, конечно, не о чем. Так вот я и хочу знать, понять, кто вы, Русаков? Враг или не враг? Враг или человек, оступившийся, подвергшийся временному помутнению рассудка, испугавшийся, но готовый победить свой испуг, готовый выбраться на поверхность из омута своих заблуждений? — А вы мне поверите, если я скажу, что готов кровью искупить свою вину? — вдруг повысил голос арестованный. — Вы говорите, что не можете в мою душу заглянуть. Так как же вы поверите? — Поверю, — спокойно ответил Буторин. — Есть у меня опыт, большой опыт работы и с подонками, и с убежденными патриотами, готовыми на все ради Родины. И с людьми, готовыми клясться в чем угодно, лишь бы спасти свою шкуру. Такие люди и готовы на все, на любые поступки ради спасения. Но только ради спасения, а не ради Родины, искупления грехов, не ради преданных близких людей. Вы инженер, а не актер и вряд ли сможете сыграть роль раскаявшегося человека. — Не смогу, это точно, — вздохнул Русаков. — Никогда не получалось врать. — Хотите, чтобы я вам поверил? — Хочу, — тихо ответил мужчина. — Пойдете с нами до конца, сражаясь за Родину, или только до тех пор, пока это выгодно лично вам? — Умереть я могу и здесь, как вы сказали… в тюремном дворе. А жить я могу остаться только с Родиной и ради нее. Так что хочу жить и сражаться. И смыть с себя позор трусости, слабости. А если придется умереть, то умру как честный человек. — Ну что же, — Буторин одобрительно кивнул. — Сказано хорошо. Просто и хорошо. Пока вам придется побыть в камере. Сами понимаете, что это необходимо по многим причинам. И пока есть время думать, будем с вами думать. Итак, вы сказали, что прибудет еще одна группа. Вам велено дождаться ее и под руководством человека, который придет с этой группой, начать диверсии? — Да. Я точно не знаю, но у меня создалось впечатление, что кто-то есть на этой территории, восточнее Байкала, кто начинает уже подготовку, вербует людей. Но это рядовые исполнители, расходный материал. Наша группа хорошо подготовлена и будет выполнять самые важные задачи, в решающий момент вмешиваясь в операцию. Наверняка будут и обманные мероприятия, чтобы сбить с толку НКВД. Но те группы, которые уже действуют, этого не знают. Они думают, что выполняют основное задание. Каждая свое. Коган заявился на конспиративную квартиру уже около двенадцати ночи. Уставший и голодный, он едва вытер ноги о коврик у входа, сбросил пальто и сразу кинулся на кухню. — Слушай, Максим, есть чего пожрать? — Откуда ты такой голодный? — усмехнулся Шелестов. — Иди садись, налью тебе похлебать. Выпьешь? Я тут водочкой разжился по случаю. — Так это же шикарный ужин! — восхитился Борис. — Где тут руки моют? Выпив рюмку водки, Борис накинулся на жиденький супчик, уминая кусок ржаного хлеба и прикусывая нарезанным репчатым луком. Шелестов смотрел на Бориса с удовольствием. Умел он все делать с аппетитом. — Давай еще по одной, — отодвинув опустевшую тарелку, предложил Коган. Они выпили, закусили хлебом с луком, а потом, откинувшись на спинку стула, довольный, как кот, Коган закурил и выпустил струю дыма в потолок. — Ну, есть у тебя что-то интересное? — спросил Шелестов. — В принципе, о Петрове я собрал информацию, представление о нем получил. Чтобы кто-то заметил в нем изменения, что он стал другим, более замкнутым, я не сказал бы. В военные годы все люди в той или иной степени меняются. Исполнителен, покладист, с начальством не спорит, да и нет у них на заводе каких-то трений между начальством и подчиненными. — То есть Петров ничем не выделяется из массы рабочих и других сотрудников? — с сомнением спросил Шелестов. — Выделяется, погоди ерничать, Максим, — многозначительно поднял палец Коган. — Понимаешь, про него говорят, что он двужильный какой-то. Может и ночь не спать, и две. Всегда в хорошем настроении, на позитиве весь. Готов работу другого взять на себя, если кто-то заболел или по другой причине не может выполнять свои обязанности. Я подумал сначала, что он хочет выглядеть положительным, эдаким хорошеньким для начальства, чтобы не вызывать подозрения в измене, а потом присмотрелся к нему. Нет, друг ты мой ситный, он по характеру такой. — Надо поискать в окружении женщину, в которую он влюблен, — посоветовал Шелестов. — Надо, — согласился Коган. — Я тоже подумал, что он, может быть, просто влюбился. На мужиков это знаешь как порой действует. Что твой женьшень. Икэда сидел на поваленном стволе дерева и покуривал прямую короткую трубку. Двое солдат подвели к нему Сосновского и приказали опуститься на снег. «Ладно, — подумал Михаил, — полушубок толстый, ничего не застужу. Можно и посидеть». Полковник помолчал, разглядывая русского. Интермедия затянулась, но потом стало понятно, что японец ждал, когда подойдет переводчица. Молодая женщина села рядом с полковником и вопросительно посмотрела на него. Начался допрос. Полковник вопрос за вопросом, как клещами, вытягивал из Сосновского все о его прошлом. Положение было, мягко говоря, неприятным. Продумать заранее во всех деталях свою легенду Михаил не успел. Основные детали «биографии» он, конечно, для себя определил. Но вот детали, даты, фамилии. Все это соотнести было сложно, если учесть, что реально Сосновский в какие-то моменты не был или просто не мог быть в тех местах, о которых его расспрашивал японец. Михаил, ссылаясь на контузию, отвечал с паузами, вспоминал что-то, задумывался. Отвечал специально общими словами, не вдаваясь в детали. Прикидываться дурачком тоже было опасно. Икэда понял, что русский не дурак и не просто мужик из деревни, который решил пойти против советской власти. А так хотелось прикинуться дураком и отвечать, что ничего не знаешь, ничего не понимаешь и не смог по причине природной тупости запомнить фамилии, даты, события, названия городов. С такими разведчиками, как Икэда, такие номера не проходят. Настя переводила, произнося вопросы на русском языке с ленивой интонацией, нехотя, как будто ей было неприятно терять время на этого русского. Прошло около часа. Сосновский основательно продрог сидеть на снегу, даже в полушубке, но все же вдали от костра, где собрались все японские солдаты, кроме несущих караульную службу. Наконец допрос закончился так же неожиданно, как и начался. — Хорошо, — сказал Икэда. — Скоро мы дойдем до места, и у меня будет к вам поручение. — Послушайте, — старательно разыгрывая эмоциональный всплеск, проговорил Михаил. — Может быть, мы все же будем относиться друг к другу как союзники, а не как тюремщик и заключенный. У меня свои дела, и они направлены не против вашей деятельности, я в чем-то и с вами заодно. Но простите, вы меня тащите черт знает куда, меня ждут, обо мне беспокоятся. Ведь мои товарищи наверняка думают, что я попал в лапы НКВД! Я согласен вам помогать как союзник, но и вы учитывайте мои интересы! — Союзник? — перевела Настя слова японца. — Вы мне как союзник не нужны. Если бы вы мне не были нужны для одного поручения, я бы вас убил сразу в тот же день, когда мы вас встретили в лесу. Не обольщайтесь, что вы находитесь в равноправном с другими членами группы положении. Я могу передумать даже через час и не возлагать на вас надежды и не давать вам поручения. И тогда я вас сразу убью. Идите к костру, вы замерзли. Полковник легко поднялся и ушел. Сосновский скрипнул зубами и попробовал так же легко и непринужденно подняться, но ноги у него затекли и даже замерзли. Попытка встать превратилась в неуклюжую возню на снегу — унизительную и комическую. «А ведь он меня поставил на место. Напомнил мне, что я в его руках, а не в качестве друга иду с ним по тайге. Зачем он это сделал? Чтобы я не расслаблялся. Да я и так не иду с песнями, бодро сбивая снег прутиком с веток деревьев. Я еле тащусь, как и все они, я устал как собака, хочу пожрать нормальной еды и… хочу какой-то ясности. Видимо, ясность скоро появится. Да! Именно так эту сегодняшнюю профилактику и следует понимать. Скоро я ему понадоблюсь… или нет, если все пойдет как-то не так». Икэда все чаще совещался с двумя своими помощниками. Группа шла очень быстро, и Сосновский с озабоченностью посматривал на Настю. Она не несла никакого груза, но все равно было видно, что молодая женщина вымоталась до предела. Михаилу хотелось бы идти рядом, поддерживать ее под руку, но делать этого было нельзя. Никаких симпатий, никакого оказания помощи. Только неприязнь. Неожиданно повалил снег, ветер шатал высоченные верхушки деревьев, и на людей то и дело обрушивались комья снега, накопившегося в кронах. Если так будет продолжаться и если японцы не раздобудут лыжи, группа скоро не сможет идти. Или идти уже недалеко? Снег летел в лицо, но когда группа стала подниматься на сопку, то оказалась в «снеговой тени». Здесь на подъеме было почти безветренно и было относительно мало снега. Цепочка людей тянулась извилистой змейкой по склону сопки. И вот наконец на вершине в лицо снова ударил ветер, залепил снегом лица, глаза, стал набиваться под капюшоны японцам и за воротник полушубка Сосновского, который тот старательно прижимал к лицу. Один край сопки был обрывистый, когда-то обвал буквально срезал этот склон. И сейчас, когда он был забит снегом, когда видимость упала и каждый шел, опуская лицо, этот склон был очень опасен. Сосновский понял это только тогда, когда его нога вдруг провалилась в снег и потеряла опору.