— Чертовы газетчики! Откуда они узнали?! У дома уже крутились двое, у одного в руках камера, у второго микрофон. — Инспектор, это самоубийство или убийство? — Кто пустил сюда репортеров? Перестаньте снимать, еще ничего не понятно, а вы уже делаете репортаж! Но избавиться от журналистов не удалось, пришлось обещать, что полиция непременно все расследует в ближайшее время и обязательно расскажет общественности о том, что произошло и кто виноват, если действительно виноват. Бергман говорил нужные слова, прекрасно понимая, что сенсацию репортеры не упустят, уже через час Стокгольм будет знать о трагедии все подробности, включая и те, которых просто не могло быть. Но Микаэль давно уяснил, что воевать с шустрыми газетчиками себе дороже, они часто путают свободу слова с вседозволенностью, привлечь за безответственную болтовню удается крайне редко, остается либо не замечать, либо минимизировать вред, давая исчерпывающую информацию. Поскольку второе далеко не всегда возможно и нужно, оставалось первое. — Пусть себе сообщают, — проворчал он, втискиваясь в машину Вангера. — Черт! Когда ты купишь нормальную машину? — Мне хватает этой… Можно бы поехать на более просторной служебной, на которой прибыл на место происшествия, но Бергману хотелось поговорить с Вангером, разговор личный, и в кабинете на него не будет времени. * * * Утром в субботу на улицах никого, кроме разве таких же бегунов, как я да хозяев собак, выводящих своих питомцев на прогулку. Вот и хорошо, вот и славно. Это не галдящий Норрмальм, где круглые сутки на улицах, больше похожих на проходы в «Галерее», толпится разношерстная публика. Моя мама, наоборот, любит толчею и называет меня старушкой, обожающей деревню. Мама моложавая и очень активная. Чтобы только перечислить общественные организации, в которых она принимает участие, понадобилось бы немало времени. И в голове у нее компьютер, потому что помнить расписание всех мероприятий и имена всех сотрудников обычный человек не способен. А я больше похожа на бабушку… В окне первого этажа девочка приветственно машет мне рукой. Эта девочка — инвалид, она с раннего утра сидит в коляске перед окном, и если мимо проходит или пробегает кто-то хотя бы внешне знакомый, улыбается и поднимает тоненькую, почти прозрачную ручку. Я знаю, что ей нужно, а потому машу в ответ, потом показываю, будто обнимаю малышку, та заливается счастливым смехом. В комнате появляется ее мать и тоже приветствует меня. Много ли человеку надо? Этой малышке — видеть людей на улице и махать им рукой, ее матери улыбка на лице ребенка, а мне их ответная доброта. Дважды сбежать и снова подняться по Лестнице Последнего Гроша, в очередной раз убедиться, что лучшего вида на город, чем с площадки рядом с рестораном «Херманс» на Катаринавагэн, не сыскать, хотя туристические каталоги называют другую — с террасы Мосебакке или хотя бы с площадки уже недействующего лифта Катаринахиссен — и отправиться обратно. Пусть туристы фотографируют открыточный Стокгольм с положенных мест, у меня есть свой, любимый и знакомый до каждого камешка под ногами. Прохладно, пасмурно, но воздух свеж и напоен влагой. Замечательно! И вид прекрасный. Рядом с домом: — Хорошо выглядите, фру Сканссон… Она фрекен, но намекать на несостоявшееся замужество не стоит, потому обойдемся «фру». — Да уж, не жалуюсь. Чтобы скрыть улыбку и не дать излиться словесному потоку фру Сканссон, я наклонилась к ее терьеру: — Малыш, ты тоже. — Пес в ответ вежливо вильнул хвостом. — Всего доброго, фру Сканссон. Это хитрость. Промедлив, можно застрять минимум на полчаса, выслушивая жалобы на нелегкое бытие и невнимательность соседей. Дело в том, что фру Сканссон больше всего на свете любит как раз жаловаться, и все, кто знает об этом ее качестве, по возможности старались избегать разговоров с ней. Бритт обиженная на жизнь фру называет «этой бессердечной американкой» и несколько раз пыталась посочувствовать мне из-за такой подруги. На заверения, что Бритт просто стесняется своего плохого шведского, было заявлено: — Что вы, милая! Вы не знаете этих американцев! Они в принципе не могут смущаться! — Не все американцы одинаковы… — Все! Я уже не помню, что избавило меня от длинной лекции по поводу недостатков всех американцев до единого, кажется, сама «бессердечная» Бритт, но с тех пор я стараюсь проскальзывать мимо соседки со скоростью стрижа над водой. Вслед мне несется: — Вы не знаете, что случилось? — Где? — Это уже на лестнице, даже если она начнет рассказывать очередную страшилку, которые любит не меньше Бритт, я успею крикнуть, что слышала об этом ужасе, и у меня звонит телефон в квартире. — Нашли повесившуюся девушку! — А, да, конечно! Я проскользнула в квартиру, радуясь, что встретила разговорчивую фру Сканссон на улице, а не на площадке, потому что тогда не избежать длинной беседы, разве что ее Фокс сделал бы от нетерпения лужу… — Бритт! Лентяйка, ты все еще валяешься? Вставай! В квартире тихо. Куда это она девалась? Сбрасывая кроссовки и куртку, я прислушиваюсь. — Бритт, ты же опоздаешь. Отзовись! — Встаю… — сонный голос из комнаты Бритт. Что-то не похоже, чтобы она вставала, скорее, только намеревается это сделать. — Наконец-то. Я поспешила в ванную, прекрасно понимая, что если полусонная подруга займет душ раньше, то ее еще полчаса не выгонишь. Существовала другая опасность, что эта соня, пока я буду мыться, снова уляжется в кровать. Или вообще вставать не будет, услышав звук льющейся воды. Но не тут-то было. Бритт приползла следом и, плюхнувшись на закрытую крышку унитаза, философски поинтересовалась, не особенно стараясь перекричать шум от душа: — Почему люди кончают жизнь самоубийством? Я высунула голову из-за пластиковой занавески: — Кто? — Девушка повесилась… Та-ак… второе сообщение на эту тему за полчаса. Они что, сговорились испортить прекрасное субботнее утро? — Мало ли причин может быть для суицида. За завтраком Бритт сделала попытку снова обсудить гибель девушки. Нет, у них с фру Сканссон есть что-то общее, пока не испортят настроение, от темы несовершенства мира не откажутся… — Бритт, у тебя сегодня предварительная сдача работы. Больше преподаватель переносить не будет, сама же говорила. — Угу, — мрачно согласилась подруга. Через неделю у Бритт действительно выставка и дефиле, а я намеревалась это сфотографировать, чтобы сделать репортаж для студенческой интернет-газеты. Тех, кто сегодня не предоставит практически готовые работы, ни до какой выставки не допустят, это Бритт прекрасно понимала сама, потому мы нагрузили машину подруги мешками с одеждой и отправились в колледж. Больше разговоров о суициде и повешении до конца дня не возникало, и слава богу. * * * Во второй половине дня Бергман вспомнил об утреннем деле. — Ну, что там выяснилось? Даг Вангер, которому пришлось провести ночь за рулем, а потом разбираться с повесившейся (или повешенной?), едва держался на ногах. Он так откровенно старался не заснуть, тараща глаза и усиленно моргая, что Бергман сжалился: — Докладывай, что имеется, и отправляйся спать. — Это даже не суицид, просто несчастный случай. Погибшая увлекалась БДСМ, связала сама себя и не рассчитала, освободиться не смогла, произошло удушение. — Тьфу ты! Что за дуры? — возмутился старший инспектор. — Родственники есть? — На севере, вызвали уже. — Приедут, опознают, можно закрывать дело. Только проследи, чтобы судмедэксперты с заключением не тянули.