Из этой пламенной тирады управделами жилконторы понял только одно: жильцы готовы взять на себя расходы по установке, и нет необходимости подавать заявку на услуги монтера. Разумеется, это его нисколько не огорчило – наоборот! Однако он счел своим долгом напомнить, кто здесь начальник, а потому строго сдвинул брови и, внутренне ликуя, сурово потребовал, чтобы дату установки штепселей граждане согласовали заранее, потому как надо будет дом обесточить, а с кондачка это не делается. Старший Волков уже собирался согласиться, но тут вспомнил, что напряжение в нынешней сети всего-то сто двадцать семь вольт, а потому заметил, что обесточивать дом нет никакой нужды: они и так все сделают. - Вы только, товарищ дорогой, счетчика к нам пришлите, чтобы записал все. Мы вас обворовывать не собираемся, – произнес он в заключение, и Волковы откланялись. Купить все необходимое оказалось не сложно. Правда, для этого пришлось съездить в Ярославль, но это было даже любопытно. За пять рублей извозчик довез их прямо до рынка, где отец и сын приобрели необходимый слесарный инструмент, крепеж, маленькие настенные изоляторы, сделанные, к удивлению старшего Всеволода, не из фаянса, а из стекла, моток провода в тканевой шелковой изоляции и пять розеток. Сын приценился было к счетчику, но отец отговорил. - Мелкий, ты сам посуди: кто нам этот счетчик поверять будет? И это только во-первых. А во-вторых: ты посмотри на эту махину, – старший Всеволод не без усилия приподнял пудовый ящик с надписью Landis&Gyr. – На кой нам эту погребень отсюда на своем горбу тащить? И в-третьих: это, вроде как промышленный счетчик, если судить по циферблату. Нет, – улыбнулся он, – вот после окончательной победы социализма, когда у нас с тобой личный дворец на сто комнат будет – тогда он нам пригодится. А пока обойдемся… Если в квартире появятся источники электричества, то надо их как-то использовать. Холодильников в это время еще нет, во всяком случае – бытовых, электроплиток – тоже не изобилие. А ведь вечером хочется чего-то эдакого… - Папань, а давай радиолу купим, а? - А что, это – идея! Пойдем-ка, поищем… Но поиски успехом не увенчались. Ни на рынке, ни в магазинах радиолы не нашлось. Старший Всеволод озадаченно потер нос: - Удивительно, а я думал, что этого добра тут хватает. Интересно, куда это все радиолы подевались? - Радиолу ищете, граждане? – выросла рядом какая-то смутная личность. – Приятно ценителя встретить в нашем захолустье… Смутная личность оказалась обычным спекулянтом. Вернее, даже не спекулянтом, а эдаким «жучком». И очень скоро Волковы оказались обладателями роскошного приемника Radiola 60 с полированным корпусом и стоящим на верхней крышке художественно оформленным громкоговорителем. Обошелся он, правда, совсем не дешево: аж в полторы тысячи рублей! Впрочем, покупателям был предъявлен чек, из которого отец и сын узнали, что даже в Северо-Американских Соединенных Штатах эта великолепие стоило 212 долларов 50 центов. - Однако! – в один голос хмыкнули Волковы. Но деньги заплатили и своей покупкой остались довольны: перед оплатой они потребовали дать послушать звучание и пришли в восторг: легко ловилось не только «Радио Коминтерна», но и Берлин, Варшава и даже Лондон. Унылый толстячок – бывший хозяин чуда заокеанской техники, который явно распродавал имущество не от хорошей жизни, а не иначе как спасая оное имущество от конфискации за различные темные делишки, утверждал, что ночью можно поймать и Токио, и Нью-Йорк, и чуть ли не Рио-де-Жанейро. - А знаешь, – сказал старший Волков младшему, когда они вышли со своей покупкой, – нам, пожалуй, еще и патефон неплохо бы прикупить. Радио – это прекрасно, но иногда хочется послушать то, что хочется именно тебе, а не дяденькам с радиостанции. Сын поддержал это решение, впрочем, покупку патефона решено было отложить до следующего выходного: и так тащить преизрядно. И тут им повезло. В буквальном смысле. Прямо перед ними притормозила заводская полуторка, водитель которой узнал своего приятеля по рабочему клубу и его отца, который как-то раз читал у них лекцию по истории нефтепереработки. - С покупочками вас! – весело окликнул он Волковых и предложил подвезти до дома. Так что назад отец и сын добрались хоть и с относительным комфортом, но намного быстрее… Постепенно налаживался быт. Волковы установили электророзетки, подключили свой приемник, а в заводской лавке приобрели новенький японский патефон. Работники торговли почему-то назвали его «ниппонофоном», чем привели младшего Всеволода в неописуемый восторг. - Жаль, что эти орлы иероглифы читать не умеют, – веселился парень. – Не то назвали бы его «хинсэнтокуфоном»[1]! В довершении своего обустройства Волковы купили у престарелой дворянки пианино, на котором умел играть сын, а в музыкальной лавке – настоящую концертную шестиструнную гитару, с которой водили знакомства оба. И вечерами они не только слушали музыку или новости, но иногда устраивали себе что-то вроде домашнего концерта. В еде отец и сын были неприхотливы. По утрам – кружка крепкого чая или стакан свежего молока, которое принесла молочница, бутерброд с салом или солониной – вот на завтрак и достаточно. Обед – в заводской столовой, а так как там – по карточкам, то и стоили два блюда и компот – рубль на двоих. Ужин – в чайной, что на перекрестке, в пяти минутах ходьбы от дома. В выходной день можно и в ресторан сходить, хотя такое случалось редко: чаще они либо ехали в Ярославль – в театр или просто погулять, либо проводили выходной день в рабочем клубе, где имелся бесплатный чай и копеечные бутерброды. Из прочих серьезных покупок у них появилась только верхняя одежда: еще по паре галифе, несколько гимнастерок и косовороток, отец приобрел себе новый френч из хорошего сукна. Ну и, с учетом надвигающихся холодов, они обзавелись кожаным пальто для Волкова-старшего и кожаной же курткой – для младшего. Это спокойное житье продолжалось два месяца, вплоть до самого октября, когда инженеры завода собрались отметить день рождения жены Карташева. Там-то и спросили у старшего Всеволода: отчего это вы, Всеволод Николаевич, домработницу себе не заведете? Волкова-старшего такой вопрос застал врасплох. Он озадаченно почесал нос, закурил: - Так ведь я не знаю, прелестнейшая Надежда Дмитриевна, – произнес он, обращаясь к имениннице, – где в Тутаеве эдаким товаром торгуют. Знал бы – непременно приобрел! От такого ответа засмеялись все. Особенно веселилась «прелестнейшая» Надежда Дмитриевна Карташева, чье шестидесятипятилетие как раз и отмечали. Волков смеялся вместе со всеми и не догадывался: к каким грандиозным изменениям в их жизни приведет его легкомысленная шутка… Выходной день шестидневки начинался как обычно: отец и сын, вскипятив «бурбулятором» кружку воды, брились возле умывальника. Одновременно они обсуждали друг с другом планы на сегодняшний день, когда вдруг у дверей зазвякал колокольчик. Быстро оттерев остатки пены, Волковы вышли встречать нежданных гостей. И замерли: чуть поодаль улыбалось семейство Карташевых, а на крыльце стояла донельзя странная фигура. Молоденькая девушка, крепкой крестьянской стати, одежда, точно сошедшая с картины Кустодиева, низко опущенная голова, замотанная в цветастый грязноватый платок, узелок и потертый сундучок в чуть подрагивающих руках… - Э-э-э… Вы кто? – поинтересовался сын. Одновременно с ним, отец, кашлянув, произнес: - Прелестное дитя, а вы точно к нам? «Прелестно дитя» еще сильнее наклонила голову и еле слышно пискнула: - Груша я. Плотникова… Аграфена Трофимовна, урожденная Плотникова Ох, и страху я натерпелася, покуль до Ярославля добиралася! Народишшу-то, народишшу – страсти Хосподни! И все – на пароход лезуть. Я сунулась, было – куды! Всяк пхнуть норовит, ровно бугай бодучий, того и гляди – в реку сронят. Один, с харей наглой, рыжий такой, примерился мне и вовсе тумака дать, да я, спасибо Богородице, увернулася. Мышкой шмыг! – да так весь путь до Ярославлю на палубу и просидела. На пристани вышла – стою, а куды пойти – не ведаю. Тятька казал, что тетку найти совсем запросто станет: покажи, мол, бумажку с адреском милицейскому – он тя враз и направит. А только где ж того милицейского сыскать? Эвона сколько людёв – чисто ярманка! Я туда-сюда тырк-тырк – нет милицейского. Хоть в слезы, хоть волком вой. Стою, за свои сундучок с узелком держусь – как бы не стибрили. И тут вдруг слышу: - Гражданочка, чегой-то вы на самоей дороге встали? Не положено. Пожалуйте проходить. Обернулася: ой! Стоит. Весь такой баский, в ремнях, форма черная[2], на фуражке – козырь лаковый блестит. А молодой и смотрит не строго, а так, ровно шутейно… - Вам, гражданочка, не помочь ли? – спрашивает. – А то я гляжу, вы вроде как растерямши… А у меня язык ну прямо как отсох. Хочу сказать, а мычу только, ровно дурочка, да бумажку ему сую. Милицейский в нее глянул, фуражку сдвинул, лоб почесал, да сказал, что мне не Ярославль надоть, а в Тутаев. Тут и ко мне голос вернулся. Отвечаю, что, мол, сама знаю, что тетка моя в Тутаеве живет, а вот только где тот Тутаев и как туды доехать? Он в смех: - Я, – говорит, – тако же три года тому в город приехал. Вася, – говорит, – меня звать. Вася Козельцов. А вас, гражданочка, как звать-величать? Куда мне деваться, думаю. Сказать? Боязно, ведь не абы кто – милицейска власть. Не сказать? Еще того страшнее. А ну, как чего нехорошего выйдет? Помялась, помялась, но, однако ж, назвалась. Даже про деревню нашу рассказала. И про то, что вот сейчас стали сильно налоги драть – японцев этих кормить надоть, а у нас и так кажный кусок на счету. И что к тетке в город на заработок подалась, потому как тятенька говорят, что такую кобылу, как я, оне прокормить не смогут, а замуж меня отдавать – им резона нету. За богатого – не берут, а за голь перекатную – сами не пушшают. Милицейский Вася Козельцов посмеялся, потом отвел меня до чайной, спросил мне чаю с баранками и велел сидеть, да ждать, покуль евойная смена не выйдет. А там он меня самолично до Тутаева и доставит. Ну, самолично – не самолично, а только-только я за пятый стакан принялась, приходит милицейский Вася Козельцов и говорит, с обхождением так: - Давайте-ка гражданочка Груша Плотникова, оставляйте чай – пройдемте до транспорту. Это у их в городу так мотор грузовозный называют. Он, Вася-то Козельцов нашел мотор, что до Тутаева посылают, и с шофером договоримши, чтобы меня, значит, до самоей до тетки доставили. Я подхватилась – сейчас хоть сама побегу. Ан, вот он, мотор: большушший, высокий, короб – куда тележному! Подошла и стою в рассуждении: как же мне в тот короб забраться? Эдак полезешь – все юбки позадерутся. Срам один выйдет. Хотела, было, милицейского Васю Козельцова просить, чтобы, значит, подсадил, а он мне и говорит: - Пожалуйте в кабину, гражданочка Груша Плотникова. Узелок свой, да сундучок, – говорит, – в ножки покласть можно. И не выпадут, и рукам вашим – облегчение. Так вот я в Тутаев и попала. Быстро мотор домчал. Шофер в бумажку тятенькину глянул, и остановились мы возле большого дома в два этажа. - Вот те, деушка, адрес твой. Ступай, – говорит, – зови свою тетку. А Козельцову передай, что довез тебя аккуратно, и заздря он мне замечания делает за неаккуратную езду. И вовсе это оговор выходит. Сказал так и – фр-р-р! Только я его и видела. Стою и думаю: где ж это я милицейского Васю Козельцова найду, чтобы все ему обсказать? Пока думала – тетенька Матрена вышла. Меня увидала, руками всплеснула, и меня за рукав – цоп! Нечего, мол, тут стоять, племянница дорогая, а пойдем-ка в дом. Порывалась меня покормить, а я отнекиваться: после чаю с баранками вовсе есть неохота. - Ну, когда так, – говорит тетенька, – давай-ка, племяшка любезная, пособи-ка по хозяйству. А работы там, работы-то… Почитай, вовсе и нету! Так, тряпкой по углам промахнуть, помочь обед сгоношить: картошки там начистить, морковки порезать, лучку. Тетенька Матрена мне все показыват-обсказыват: это, мол, примус, и разжигать его так, а чистить – от так. Лампа ликтрическа, и зажигать от так, а тушить – так. Это вот – пианина, и с ее только пыль смахнуть, а больше – ни-ни. Спортишь, говорит, звуку хорошего не станет… Хозяйке своей меня показала, та только носом покрутила: ну, мол, племянница, так и что? Тетенька им вроде как напоминает: вы же, мол, поспособствовать обещались, нет? А хозяйка в ответ: обещали, и слово свое помним, а только без супруга она ничего сама не решат. Ну, тетенька кивнули, и снова мы за дела да за разговор. Так до вечера между делами и пробалакали. А ввечеру приходит хозяин: важнеющий такой, ровно барин. Посмотрел на меня, да и давай супружницу свою подзывать и расспрашивать: как, мол, девушка? Хороша ли помощница? Тетенька меня нахваливать принялась, равно сватам, а хозяйка только головой покачали: ну, говорит, недурно. Тем же вечером тетенька мне и обсказала: место для меня нашли. У инженера вдового, да сына его. - Зарабатывают оба – страсть каки денжишши! Наш-то, – тетенька головой эдак на хозяйские комнаты обозначила, – все ах, да ох: как ентот Всеволод Николаевич все на службе-то оборачиват! И сын евойный – вовсе молодой, а ужо мастер. А мастер, Груша, это ну как навроде десятника. А дом у них вовсе не обихожен, потому как без руки хозяйкиной. Ночевать меня в ту ночь у тетеньки оставили, на лавке. А по утру сам тетенькин хозяин, да и с супругою меня к этому месту повели. Только я на порог – дверь распахнулась. Стоят двое, друг на дружку похожи. Сразу видать: одна кровь. Только тот, что постарше – вовсе бритый, а который помладше – повыше ростом да статью потоньше. Хозяин с супружницей все им обсказали, они меня в дом приглашают. Сговорились враз: тридцать рублев да харчи. Тетенька потом как узнали – обзавидовались. Ей-то только два червонца в месяц плотют, а она уж который год в людях горе мыкает. Зашла я к ним на кухню… Матушки-заступницы! А в кухне-то и нет ничего! Ни чугунка, ни горшка, ни миски. Стоят три кружки, да два стакана. Да шматок сала в чистую тряпицу обернутый. Я оглядеться не успела – хозяева чай пить кличут. Положили на стол фунтик с леденцами, фунтик с сахаром, колотым да в кружку проволовку какую-то спустили. И вот чудеса: огня нет, а в кружке вода ключом кипит! В той же кружке чай заварили, сало ножом напластали, хлеба порушили, а еще в двух кружках кипятка навели. Разлили по стаканам, старший хозяин и говорит: - Ну, Аграфена Трофимовна, хлеб да соль вам, чай да сахар. Хелпосев[3], как гличане говорят… Позавтракали, значит, комнату мне хозяева показали, а я им потом и говорю: надоть вам припасов собрать, не то мне вам обед готовить не с чего станет. Они переглянулись, и оба мне на полочку показывают: деньги, мол, там лежат. Возьми, мол, сколько надо, да и покупай. Мы, говорят, тебе прямо сейчас помочь не можем – дела у нас, так что купи пока не шибко много – сколько сама снести смогешь. А ужо на другой выходной – мы с тобой на базар вместе сходим. Тогда, говорят, сколько скажешь заберем… И тут же – ключ мне в руки и – нет их, ровно и не было. Мне б их позвать, обспросить: чаво они на обед-то хочут – куды?! Пока телепалась, выскочила на улицу, ан глядь – улица-то пустая! Вернулася в дом, да и стала на базар собираться. Известное дело: кто первый пришел, тому и кус медвяный, а кто последний – тому опивок поганый. Сунулась на полочку, да так и села... Денег там лежит, сколько у нас и в сельсовете, и в лавке отродясь не бывало! Две бумажки лежат по десять червонцев, да две - в три червонца, да пять червонцев, да еще мелкими бумажками и серебром - еще червонца на два. Мне ажно дурно стало, кода такую пропасть деньжищ в руки взяла... Не стерпела я, побежала со всех ног к тетеньке. Та выслушала меня, головой покивала да и говорит: это, мол, проверяют тебя. Ты, говорит, племянница дорогая, не сумлевайся: денежка у них до самой распоследней копеечки посчитана. Так что в вечеру они с тебя спросят: на что, мол, деньги стратила? Сдачу всю отдай и цены называй честно, а не то выгонят, да еще и ославят.