– У тебя будут вопросы? – Да нет, пожалуй, – сказал я не раздумывая. – Если что-то будет непонятно, спрошу по дороге… Из дома вышел Лаг с двумя большими сумками на плече, стал их крепить к седлам вьючных лошадей. Красиво живут здешние подпольщики, подумал я, с комфортом устроились. Группа отправляется на задание в сопровождении слуги, который накрывает стол, вообще берет на себя всю черную работу. Впрочем, и у декабристов были слуги, а у самых богатых – и имения с крепостными мужичками. Да и в других странах в разные времена очень многие революционеры были не из мужиков и даже не из разночинцев. В связи с этим, возможно, следовало допустить версию, что красотка Алатиэль выполняет при Грайте, как бы это поделикатнее выразиться, строго определенные функции. Юная, но не подросточек. Иначе зачем суровый, жесткий человек с одиннадцатью жмурами на счету взял на серьезное дело девчонку, чье единственное достоинство – мастерское владение мечом, не проверенное не то что в драке, но даже в несерьезных поединках? Даже если так и обстоит, какое мне дело? Главное, чтобы не оказалась слабым звеном и не провалила все в критическую минуту… – И последнее, – сказал Грайт. – Всем, не исключая и меня, нужно перед поездкой опорожнить нутро до донышка. Дорога долгая, в лесу еще можно устроиться, но нам предстоит ехать и через обширные пустоши, где в кустах не примостишься… Вон туда, Костатен. Он показал на длинное строение с высокой острой крышей и дюжиной дверей в ряд. Чересчур красивое для прозаического сортира, но это явно был именно что сортир. Не прекословя, я направился туда, отпер кованую щеколду. В самом деле сортир, только крайне благоустроенный: безукоризненная чистота, не полированные, но на совесть ошкуренные каким-то здешним наждаком темные доски. На занимающей треть невеликого помещеньица приступочке прозаическая дырка в полу, но очень аккуратно сделанная, на медном шпеньке – толстая пачка аккуратно обрезанных квадратиков тонкой бумаги. Что интересно, нет обычного в таком немудреном нужнике специфического амбре, пахнет чем-то вроде сосновой хвои. Ага, вот и источник благоухания, надежно забивающего вульгарные запахи, – медный сосудик в углу, чуть ли не до краев наполненный зеленой массой, полужидкой на вид. Одним словом, сортир для благородных господ… Вот только устраиваться в нем следовало как в обычном деревенском нужнике, не блещущем чистотой и комфортом, – ну, дело привычное. Процесс немного затянулся – видимо, из-за непривычной еды, точно так же обстояло этим утром у Оксаны, накормивший меня, теперь уже никаких сомнений, гостинцами от Грайта… Обреченный на ожидание, я в конце концов припомнил один застольный разговор, случившийся в этом году, весной. Мы тогда посидели за бутылочкой в честь последнего на той неделе воскресенья, в чисто мужской компании – мы пятеро из комендатуры и командированный из округа старлей, покончивший со служебными поручениями и ждавший назавтра попутную машину, а потому охотно к нам примкнувший. Как водится, первым делом разговор зашел о женщинах – с подачи, как чаще всего случалось, ухаря Феди. В полную жеребятину, как обычно, не скатывались, но беседа протекала довольно вольно – а чего еще ждать от молодых неженатых офицеров? (Старлей из округа оказался тоже неженатым и не пуританином.) Когда и эта увлекательная тема чуть прискучила, заговорили о вещах более высоких – о литературе. Правда, со специфическим, что ли, уклоном: речь зашла о «Трех мушкетерах», и был поставлен вопрос: а как, тыщу раз пардоньте, управлялись с естественными потребностями господа мушкетеры? Ну, в странствиях по безлюдным местам понятно: перелески-кустики и во Франции наличествуют. Но все же: чем, еще раз пардоньте, подтирались? Неизвестно, растут ли во Франции лопухи. И главное, совершенно непонятно, как обстояло с этим делом в городах, у Дюма об этом ни словечка. Вопрос поднял Коля Шуранов, человек приземленный, не романтик, любивший во всем докапываться до сути, и мы заинтересовались: а как, в самом деле, обстояло с нужниками во времена кардинала Ришелье? Без них, ежу понятно, просто не обойтись. Старлей из округа сказал, что читал где-то: обходились ночными горшками, а их содержимое потом непринужденно выплескивали из окон на улицу, нимало не заботясь о прохожих. Кое-кто засомневался, что именно так и обстояло: Франция как-никак страна культурная, наверняка были какие-то нужники. Попутно обнаружили после долгого обсуждения: тема отхожих мест вообще в литературе не затронута. Самый молодой у нас, Сережа Грохотов, мальчик из очень интеллигентной ленинградской семьи, очень горячился и доказывал, что у литературы свои законы и настоящая большая литература не касается бытовых вульгарных подробностей вроде сортиров и всего с ними связанного. На что Федя возразил не без ехидства: а как же «Похождения бравого солдата Швейка»? Там этим бытовым вульгарным подробностям уделено изрядно места – а ведь «Швейк» тем не менее считается именно что большой литературой? Сережа был чуточку сконфужен. Но диспута меж ними не случилось – мы решили, что выбрали не самую подходящую тему для разговора за столом, и переключились на более насущное: заспорили об автоматах. Прав ли маршал Кулик, считающий их чисто полицейским оружием, или они годятся для войск, что подтвердилось в финскую войну, когда у белофиннов в немалом количестве обнаружились автоматы «Суоми»? Вот это было гораздо интереснее, чем толковать о сортирах во времена мушкетеров, – к тому же старлей, как выяснилось, в сороковом служил на финской границе, держал в руках «Суоми» и даже чуть пострелял на полигоне под Тосно… Из сортира я, как оказалось, вышел последним, отчего испытал некоторое смущение – получалось, что все ждут одного меня. Никто, впрочем, меня не попрекнул ни словом, ни взглядом, даже Алатиэль никаких отрицательных эмоций не демонстрировала – ну хоть не смотрела как на пустое место, и на том спасибо. Пусть обстановка вокруг была самая диковинная, все равно неприятно, когда красивая девушка, пусть из другого мира, тебя старательно игнорирует… Уселись в седла. Грайт с очень серьезным лицом проделал странную манипуляцию: коснулся ладонью правого виска, потом левого, потом приложил ладонь к сердцу и пошевелил губами, словно произнес про себя короткую фразу. То же сделал Лаг, а за ним и Алатиэль – правда, сразу видно, в отличие от мужчин отнесшаяся к этому без особой серьезности, словно, не желая перечить отцу-командиру, исполняла докучливую несложную обязанность. Надо полагать, это они так крестились, или как там это у них называется, мне без разницы. Сам я креститься перед дальней дорогой и не подумал: я ж неверующий, в церкви был единственный раз в жизни – любопытства ради в католическом костеле… – Ты не собираешься прочесть напутственную молитву? – с искренним любопытством спросил Грайт. – Я знаю, у вас многие ни в каких богов не верят, но храмы у вас есть, и я видел, что некоторые делают так, – он неуклюже перекрестился. – Сана говорила, так положено… Припомнив, что икон у Оксаны я не видел, ответил: – Я из тех, кто не верит. – Интересно, тебе от этого легче или труднее жить? – снова с неподдельным интересом спросил Грайт. – Как-то никогда не задумывался, – сухо ответил я чистую правду. Не хватало еще вести здесь и сейчас антирелигиозную пропаганду. Впрочем, и Грайт не собирался вести среди меня религиозную пропаганду: пожал плечами с непроницаемым видом и тронул коня. Очень быстро обнаружилось, что от дома в лес ведет широкая тропа, по которой свободно могли бы проехать четыре всадника в ряд и им не было бы тесно. Судя по тому, как убита копытами земля без единой травинки, верховые ездили здесь часто, охотничий домище явно был местом популярным. У нас как-то сам собой установился другой порядок следования: Грайт и Алатиэль ехали впереди, я за ними, отставая на пару корпусов, следом Лаг с верховыми лошадьми в поводу. Кони шли мерной рысью – сразу понятно, привыкли к долгим переходам. Шупташ мне не доставлял ни малейших хлопот – прекрасно слушался поводьев, нисколько не фордыбачил и не показывал норов. Пока что поездка выглядела вполне мирно: разбойники не кидались наперерез из густых кустов, не попадалось ничего похожего на большого хищного зверя. Пару раз от тропы улепетывали, заполошно кидались в чащобу какие-то мелкие зверушки, желтые с черными полосами на спине, но оба раза мне не удавалось их рассмотреть, о чем я нисколечко не сожалел – видно, что для человека неопасны, а вот сами человека пугаются, и этого достаточно. Мои спутники не обратили на них ни малейшего внимания, значит, и мне не следовало предаваться пустому любопытству. Лес был полон птичьего щебетанья и гомона, не особенно и отличавшегося от того, к которому я привык дома. Представления не имею, насколько отличались здешние птахи от наших, – ни одной не увидел настолько близко, чтобы хорошо рассмотреть. Один раз с ветки при нашем приближении сорвалась, треща крыльями, крупная птица размером с ворону, а после дорогу пересекла стайка гораздо более мелких, размером с воробья, но я и их не рассмотрел толком – я не орнитолог и не с научной экспедицией сюда попал. Мне бы побыстрее отсюда вырваться, ничего больше и не надо. Знать бы только, что Грайт не обманет, при успехе дела отправит назад. Как опытному пограничнику, действовавшему не раз и в лесах, гораздо важнее другое: судя по безмятежному птичьему гомону вокруг, поблизости нет людей, а значит, разбойников опасаться нечего. Вряд ли у здешних птах привычки так уж отличаются. Правда, искушенный лесовик может замаскироваться и затаиться так, что птицы успокоятся, – но неизвестно, какова сноровка у здешних разбойников, а спрашивать Грайта что-то не хочется… Черт с ними, с разбойниками. Грайт наверняка заметит их раньше меня, безусловно, не новичок в лесу. Следовало думать о другом… Ну хорошо, примем как данность, что эта троица – храбрые подпольщики, сознательно и без колебаний пустившиеся в опасное предприятие. Только само по себе это ровным счетом ничего не говорит. Какого рожна я должен спешить и верить, что их цели – непременно благородные? Подпольщики бывают разнообразнейших цветов, мастей и оттенков. Вполне может оказаться, что их стремления представляются благородными только им самим, а правда как раз на стороне их противников. Яркий пример – нынешние белоэмигранты всех мастей, окопавшиеся в Европе. Кто-то мирно живет-поживает, озаботясь лишь собственным благополучием, кто-то ограничивается тем, что всячески поносит «красную сволочь» в своих газетенках, – а кто-то, сбившись в хорошо организованные стаи, посылает через границу шпионов и диверсантов, и я пару раз с такими сталкивался. Так вот, сами себя они всерьез считают благородными рыцарями, а большевиков – рогатыми и хвостатыми узурпаторами, которых следует извести под корень. Что реальному положению вещей нисколько не соответствует. А те, что лезут через границу, не трусы и не растяпы, сплошь и рядом битые волки, наподобие едущего передо мной Грайта. Что же, прикажете стрелять им поверх голов только потому, что они храбрые и преследуют, как им кажется, благородные цели? Держите карман шире! И дело не исчерпывается одними белоэмигрантами. Вопрос нужно рассматривать гораздо шире: во все времена и во многих странах хватало подпольщиков, считавших, что они отважно борются за благородное дело, но крупно заблуждавшихся. Что далеко ходить, можно вспомнить роман Виктора Гюго «Девяносто третий год», прочитанный еще в школе. Виконт де Лантенак – благороднейший человек, без дураков. Вот только свое благородство и смелость он пускает на неправое, исторически обреченное дело: выступает на стороне тех, кто стремится восстановить на престоле короля, а следовательно – и отживший свое феодализм, против которого как раз и борется большая часть французского народа. Но в собственных глазах он – благородный рыцарь, а его противники – шайка узурпаторов… Бывает иначе – когда благородства нет ни за одной из противоборствующих сторон. Представим, что в средневековой Европе, как не раз в истории случалось, режутся насмерть два знатных феодальных рода – и у каждого есть не только свои армии, но и свои подпольщики, рискующие жизнью не за золото, а за некую идею, как Грайт и Алатиэль. Теперь представим, что в один из лагерей, по Марку Твену, каким-то чудом попадает наш современник, ни черта об этом времени и этих людях не знающий. И его убеждают к одной из сторон примкнуть. Потому что приютившие его люди отважны и благородны, что доказывают не словом, а делом. Много времени пройдет, прежде чем он разберется, что правды нет ни здесь, ни там, что обе стороны стремятся к одному: посадить своего короля и стать полновластными хозяевами жизни. Кто бы ни победил, он будет драть три шкуры с крепостных, вовсю пользоваться правом первой ночи и вешать бунтовщиков вдоль дорог для острастки другим, чтобы быдлу впредь неповадно было. И если человек из нашего времени так и погибнет в полной уверенности, что дерется за правое, благородное дело, так и не узнав правды? Вполне может оказаться, что Грайт говорит мне чистейшую правду – но исключительно свою правду, а на той стороне есть другая правда, своя. Впрочем, еще не факт, что в противостоянии есть правая и виноватая стороны… Грайт утверждает, что эти ватаки, пришедшие из другого мира, их захватили, – но это может оказаться лишь частицей правды. Как им живется под неведомыми оккупантами и насколько подпольщиков поддерживают широкие массы, неизвестно. Какой порядок ватаки установили вместо прежнего, неизвестно. Они, поверим Грайту и тут, запретили учить людей грамоте и уничтожили книги. Это симпатии не вызывает… но что, если за этим стоят некие мне неизвестные полезные реалии? Скажем, пришельцы отменили самые замшелые, отжившие свой век и безусловно тягостные установления феодализма? Здесь именно что феодализм: жесткое сословное деление общества на высших и низших, причем роль высших и сейчас играют готанги. По скупым обмолвкам Грайта следует, что у них и сейчас есть замки и земли с крестьянами. Но в чем-то их крепко ущемили, и подпольщики-дворяне стремятся вернуться к порядкам прежним – как это было во Франции, в России после Октября и других странах. Получается, что я теперь – нечто вроде здешнего белогвардейца или виконта де Лантенака? Нельзя и такой оборот дела напрочь исключать… Но как прикажете докопаться до другой правды? Времени в моем распоряжении мало – несколько дней. К тому же положение не из приятных, фактически я пленник этой парочки, а без них в окружающем мире полностью беспомощен. Даже если каким-то чудом я оказался один, при полной свободе, как ко мне отнесутся окружающие, если я начну расспрашивать о серьезных подробностях здешней жизни, которые здесь, конечно, знают все взрослые? А как у нас отнеслись бы к такой фигуре: человек, не отличающийся одеждой от окружающих, на прекрасном русском языке начинает расспрашивать окружающих о деталях советской жизни, которые знает и юный пионер? Какой у вас общественный строй и кем ваша страна управляется? И тому подобное. Очень быстро такой персонаж окажется в ближайшем отделе НКВД или по крайней мере в милиции. Там, конечно, быстро поймут, что шпионом этот субъект оказаться никак не может – кто будет посылать шпиона, не знающего о Советском Союзе элементарных вещей? Но непременно станут вдумчиво разбираться, кто таков и с какой луны свалился на голову. И, услышав, что это житель другого коэна (при том, что советская, да и любая другая наука о коэнах не имеют ни малейшего представления), запросто определят в дурдом, откуда будет невероятно трудно выбраться. Без сомнения, то же самое произойдет и со мной. Не знаю, есть ли здесь что-то вроде НКВД, но полиция, безусловно, имеется – Золотая Стража, наделенная правом проверять документы даже у дворян, ничем иным, кроме полиции, оказаться не может. И у нее есть шпики. Может быть, и сумасшедшие дома отыщутся… Грайт, безусловно, пресечет все попытки поболтать с окружающими. Но даже если смилостивится, во что верится плохо, что я узнаю из разговоров? Да ничего полезного. Как и из подслушанных разговоров на постоялом дворе или на улицах города, в который, по словам Грайта, лежит наш путь. Нет книг – значит, нет и библиотек. Да и ничем мне бы не помогла самая лучшая в этом мире библиотека наподобие нашей Ленинской, чертов вигень на шее вряд ли наделил способностью читать на здешнем языке – знаки на циферблате часов, уж никак не уравнения высшей математики, тому примером, я на них смотрел как баран на новые ворота… Как ни изощряй мозги, итог неутешительный: выбора мне не оставили. Либо я со всем прилежанием буду участвовать во всем этом, либо застряну здесь навсегда, а при одной мысли об этом дрожь прошибает. Одно утешает: я в чуждом мире, враждующие стороны мне одинаково чужды, да и неизвестны толком, так что особых моральных терзаний испытывать не следует. Если подумать… Что-то произошло. Очнувшись от нерадостных мыслей, я поднял голову и хотел было натянуть поводья, но Шупташ остановился сам. Я поймал себя на том, что шарю рукой по пояснице в поисках кобуры пистолета, оставшейся далеко позади. Грайт и Алатиэль тоже придержали коней. Впереди, метрах в пятидесяти, посередине тропы стояло кошмарное чудовище. При внимательном рассмотрении не такое уж кошмарное, но удивительное – точно. Косматая громадина раза в два повыше всадника, на коротких толстых лапах, именно лапах – ноги заканчивались не копытами, а натуральными лапами с грязно-желтыми широкими когтями. Все покрыто густой светло-коричневой шерстью, спина покато опускается к задним лапам, налево свисает нечто вроде гребня из почти черной шерсти. А вот высокие острые уши – розовые, голые. Шеи, такое впечатление, нет, массивная башка растет прямо из туловища, огромные, с тарелку, глаза желтые, немигающие, с черным вертикальным зрачком – форменные змеиные, разве что круглые. Больше всего напоминает мамонта, только почти до земли опущены три хобота в коричневых кольцах, меж которыми торчат щетками длинные пучки шерсти, – а по сторонам хоботов почти прямые, с небольшим загибом вверх, толстые короткие бивни грязно-белесого цвета, неприятно остроконечные. Какой пистолет, даже если бы он остался при мне, тут пулемет нужен с полной лентой или диском, а еще лучше – сорокапятка… Кони похрапывали, переступали с ноги на ногу, стригли ушами – но не выглядели испуганными. Слегка подстегнув коня, я встал рядом со спутниками, на лице Алатиэль (и, что важнее, Грайта) не увидел ни малейшей тревоги – скорее уж, легкую досаду. Прервав молчание, чудище подняло все три хобота и протрубило гулко, коротко, – но и тогда кони не всполошились, а выражение лиц спутников не изменилось, что позволяло строить определенные догадки… Я вздрогнул от неожиданности: над самым ухом раздался вопль, достойный куперовских индейцев: – Йю-ху-у-у! Это Алатиэль. Дав коню шенкеля, она одним махом коротким галопом одолела половину расстояния, отделявшего нас от чудовища. Достала что-то из седельной сумки и высоко подняла – длинный стержень, вроде бы бронзовый. В следующий миг с его конца сорвался шар зеленого света, размером с футбольный мяч, взлетел высоко над ее головой и лопнул с оглушительным звоном, разбрызгавшись мириадом тут же растаявших капелек. И еще один, и еще… Чудовище проворно развернулось на месте, вздымая пыль, припустило прочь, бухая толстенными лапами так, что земля тряслась. У него обнаружился мохнатый хвостик наподобие сусличьего. И быстро скрылось с глаз. Алатиэль вернулась к нам, улыбаясь во весь рот, бросила весело: – Ну как я его? – Как обычно и бывает, – сказал Грайт терпеливо, как обычно с ней держался. – Алатиэль, не было необходимости подъезжать так близко. Они сейчас не опасны, но у этого мог оказаться особенно скверный норов… – Вряд ли, – безмятежно возразила Алатиэль. – Что я, первый раз с ними встречаюсь? Просто до этого не приходилось самой… Он не встопорщил гребень – значит, был не зол… – Хорошо, – ровным голосом сказал Грайт. – Ты прямо-таки принцесса Ронтана, дева-витязь… И тронул коня. Я подхлестнул своего, и мы поехали стремя в стремя. Я спросил: – Что это за тварь была? – Моранг, – сказал Грайт. – Травоядный. Только дважды в год, в сезон гона, лучше не попадаться ему на глаза – он тогда бесится, кидается на любое живое существо, которое увидит. На них не охотятся – по стариннейшему поверью, на убившего моранга обрушится шестью шесть несчастий. Так и не нашлось смельчаков, решивших проверить на себе поверье… В вовсе уж незапамятные времена, когда люди бродили дикими ордами, некоторые племена морангу поклонялись как божеству: ставили изображения – деревянные давно истлели, а каменные кое-где и сохранились. Проводили всякие церемонии, приваживали морангов едой… – Он усмехнулся. – Такова жизнь, Костатен, – часто нечто омерзительное на вид мирное по своей натуре. И наоборот. Разве в твоем коэне не так обстоит? – Часто именно так… – признал я. И вспомнил самого благообразного старичка, какого в жизни видел, – учителя зоологии на пенсии. Добрейшее лицо, благородные седины, мягкие манеры. Дед Мороз, и только. Вот только оказалось, что на немецкую разведку он стал работать еще до Первой мировой – и не оставил этого занятия до самого последнего времени, когда был приперт к стенке неопровержимыми уликами… Вскоре – так прикидывая, километров через пять – мы выехали на необозримую, конца-края не видно, равнину, поросшую до горизонта кудрявыми зелеными кустиками с гроздьями маленьких красных цветов. Невысокие, не достигавшие лошадиных колен, они росли негусто, так что кони пробирались сквозь них без труда, раздвигая с шорохом. Грайт достал большой компас в бронзовой оправе – как я заметил, размеченный на шесть сторон света, – сверился с вычурной стрелкой и уверенно поехал впереди. Равнина казалась бесконечной – красивое зрелище, но очень уж однообразное, бескрайнее зелено-алое море… Я первым заметил над равниной слева колонну каких-то овальных предметов, летевших наперерез нам довольно быстро – и совершенно беззвучно. Окликнул: – Грайт, слева… Он посмотрел в ту сторону и небрежно махнул рукой: – Нечего опасаться. У Золотой Стражи совсем другие лайтаны. Купчишки, ясное дело, не стоит и обращать внимания… И спокойно поехал дальше – а за ним и я. Овальные предметы приближались со скоростью неспешно ехавшего велосипедиста, и вскоре я рассмотрел, что это летучие корабли – больше похожие на баржи без мачт, бокастые, с острыми носами и плоскими днищами, сколоченные из длинных светлых досок. Держались они метрах в десяти над равниной, и, когда оказались близко, я услышал бряканье струн непонятного музыкального инструмента. Несколько голосов – похоже, хмельных – тянули не в склад и не в лад, но с большим воодушевлением, как это часто с пьяницами бывает, веселую песню. То ли мой вигень был беспомощен перед рифмами, то ли в песне было много специфически местных словечек, но в потоке слов я понял далеко не все: широка задница у моей милашки… если будет дождик, приютит нас амбар… Ну, у нас в застольях поют тоже не шедевры мировой поэзии… Всего я насчитал их восемь. Уже можно было разглядеть, что посреди пустой палубы расстелена скатерть, уставленная блюдами и кувшинами, и вокруг нее полулежат полдюжины мужчин, один играет на чем-то вроде гуслей, а остальные вразнобой орут застольную. Седьмой помещается на корме, держит ручки высокого штурвала, и рядом с ним поблескивают какие-то бронзовые рычаги. Послышался заливистый свист – и передняя летающая баржа опустилась к самым верхушкам кустов, определенно преграждая нам дорогу. Все шестеро кинулись к невысокому, по грудь, борту (нелишняя предосторожность, окажись борт низким, кто-то из гуляк мог бы и на землю сверзиться с самыми печальными для себя последствиями). Уставились на нас, глупо лыбясь, – точно, изрядно успели поддать, достаточно одного взгляда на их лица. Все как один без головных уборов – ага, вот они валяются, похожие на береты. Одеты иначе, чем мы, – кафтаны другого фасона, с вырезами на груди, открывающими полосатые рубахи, рукава пышные. Однако одежда явно пошита из здешнего дорогого материала – ну да, купцы-корабельщики, значит, народец не бедный… Штанов и обуви я, понятно, не видел. Только один из них носил на груди слева какую-то разлапистую бляху с непонятной эмблемой, блиставшую начищенной медью. Он и заорал, широко улыбаясь: – Гладкого пути! Охотнички, да? Шкурку не продадите? Грайт молчал, надменно вздернув подбородок, и так же держалась Алатиэль – а потому я добросовестно скопировал их осанку. Никакого сомнения, «купчишки» здесь стояли на социальной лестнице ниже благородных готангов, а я сейчас как-никак был готангом, хоть картину маслом с меня пиши. Вряд ли следовало изображать глухонемого, иначе меня предупредили бы… но о чем с ними разговаривать? Спутники мои молчат со всей дворянской спесью, значит, и мне так держаться надлежит… Тот, с бляхой (капитан корабля? купеческий старшина?), распялил рот еще шире и жизнерадостно заорал: – Вот это да, какая тулька! Красоточка, не желаешь с нами малость попутешествовать? Для такой у нас не то что серебряшки – золото найдется. А если ты еще нераспечатанная, вообще горстью отвалим и разным штучкам научим, в жизни пригодится! Что-то тут было не так. В нашем прошлом купец за подобное хамство в отношении благородной дворянки мигом получил бы плетью по спине, а то и мечом по башке. Вряд ли здесь обстоит иначе. Однако Грайт молчит, закаменев лицом. Алатиэль вспыхнула, как маков цвет, – но явно не от смущения, а от гнева…