— Догнал? — Нет, но он был здесь. Я видел его! Она как-то странно посмотрела на меня: — Тебе плохо? — Какое-то жужжание в голове… Скоро пройдет. — Пойдем отсюда. Пока мы добирались до ее дома, у меня не выходил из головы этот парень и то, что на секунду я увидел нас его глазами. — Хочешь зайти ко мне? Я сварю кофе. Конечно, я хотел, но что-то удержало меня. — Лучше не надо. Мне нужно еще кое над чем поработать. — Чарли, неужели я сказала или сделала что-нибудь не так? — Не в этом дело. Тот парень… Он совсем выбил меня из колеи. Алиса стояла вплотную ко мне и ждала поцелуя. Я обнял ее, но тут же все началось снова. Если я не убегу сию же минуту, то хлопнусь в обморок прямо на ступеньках. — Чарли, ты совсем больной. — Ты видела его, Алиса? Только не обманывай меня. Она покачала головой. — Нет. Было слишком темно. Но я уверена… — Мне пора идти. Я позвоню тебе. — И не дав ей прийти в себя, я выскочил из подъезда. Я почти уверен, что все случившееся было не чем иным, как галлюцинацией. Доктор Штраус полагает, что эмоционально я еще не вышел из того возраста, когда близость к женщине или мысли о сексе вызывают не только волнение и панику, но даже галлюцинации. Необычайно быстрое умственное развитие обмануло меня, заставило поверить, что я могу жить нормальной эмоциональной жизнью. Нельзя не признать, что последние события достаточно ясно показали мою неподготовленность к полноценному общению с женщиной типа Алисы Кинниан. 20 мая Меня выгнали из пекарни. Понимаю, что глупо цепляться за прошлое, но что-то родное было в ее стенах из белого кирпича, обожженных жаром печей… Она была мне домом. За что они так ненавидят меня? Мне не в чем винить Доннера. Он должен думать о своем предприятии, о других рабочих. И все же… Он был мне больше чем отцом. Он вызвал меня к себе в кабинет, усадил в единственное кресло, стоявшее рядом с его древним столом, и, глядя в сторону, сказал: — Мне нужно поговорить с тобой, Чарли. Ни к чему откладывать… Твой дядя Герман был моим лучшим другом, и я обещал ему, что как бы ни шли мои дела, у тебя всегда будет работа, доллар в кармане и крыша над головой… — Это мой дом и… — …и я относился к тебе, как к собственному сыну, отдавшему жизнь за эту страну. А когда Герман умер — сколько тебе было? семнадцать? — я поклялся… Я сказал себе: Артур Доннер, пока ты владеешь этой пекарней, ты не бросишь Чарли на произвол судьбы. У него будет постель и кусок хлеба. Когда тебя хотели забрать в Уоррен, я объяснил, что ты будешь работать у меня и я сам присмотрю за тобой. Ты не провел в Уоррене ни дня. Я дал тебе комнату… Как, по-твоему, сдержал я свое слово? Я кивнул, но по тому, как он теребил в руках какие-то бумажки, было видно, насколько тяжело ему говорить мне все это. — Я старался… Я никогда не работал плохо… — Знаю, Чарли. Но сейчас я говорю не о работе. Что-то произошло с тобой, и я не понимаю, что именно. И не только я… Все говорят только о тебе. Им страшно, Чарли… Я вынужден просить тебя уйти. Я хотел перебить его, но он покачал головой. — Вчера вечером ко мне пришла целая делегация… Чарли, пойми, я не могу допустить, чтобы моя пекарня прогорела! Он смотрел на свои руки, на скомканный листок бумаги в них, словно надеясь найти там то, чего раньше не было. — Прости меня, Чарли. — Куда же мне идти? Он посмотрел на меня, в первый раз за время разговора. — Ты прекрасно знаешь, что эта работа тебе больше не нужна. — Мистер Доннер, я не знаю никакой другой. — Давай рассмотрим этот вопрос. Ты уже не тот Чарли, каким был семнадцать лет назад, и даже четыре месяца назад. Ты не объяснил мне, что случилось с тобой. Согласен, это твое дело. Может быть, случилось чудо. Ты стал блестящим молодым человеком, а работать на миксере и разносить заказы неподходящее занятие для блестящего молодого человека. Несомненно, он был прав, но что-то во мне упорно сопротивлялось его решению. — Позвольте мне остаться, мистер Доннер. Вы же обещали дяде Герману, что у меня будет работа. Она все еще нужна мне, мистер Доннер. — Нет, Чарли, не нужна. Если бы это было так, я послал бы всех их к черту и стоял бы за тебя. Но они боятся тебя до полусмерти! Я не могу забывать и о своей семье. — А если они передумают? Я поговорю с ними. — Разговор зашел совсем не туда, куда хотелось мистеру Доннеру, но я уже не мог остановиться. — Они поймут, — умолял я. — Ну, ладно, — вздохнул он наконец. — Попробуй, но предупреждаю: ты услышишь мало приятного. Когда я вышел из кабинета, Фрэнк Рэйли и Джо Карп как раз проходили мимо, и я сразу понял, что Доннер не преувеличивал. Видеть меня было для них слишком большим испытанием. Фрэнк взял поднос с булочками, я когда я окликнул его, оба обернулись. — Видишь, Чарли, я занят. Потом. — Нет, сейчас. Вы избегаете меня. Почему? Фрэнк, болтун, бабник и жулик, внимательно посмотрел на меня и поставил поднос на стол. — Почему? Я скажу тебе, почему. Потому что ты стал большой шишкой, всезнайкой, умником! Ты теперь вундеркинд, яйцеголовый. Всегда с книжкой, и знаешь ответы на все вопросы. Ну и что? Думаешь, ты лучше нас? О’кей, проваливай. — Что я тебе сделал? — Что ты сделал? Слышишь, Джо? Я скажу тебе, что ты сделал, мистер Гордон. Ты выпендривался со своими предложениями, и теперь мы, все остальные, выглядим бездельниками. Но я скажу тебе еще кое-что. Для меня ты все тот же кретин, каким был всю жизнь. Может, я и не понимаю всяких мудреных слов и названий твоих книг, но это не значит, что я хуже тебя. — Ага, — кивнул Джо, поворачиваясь, чтобы подчеркнуть этот вывод для появившегося откуда ни возьмись Джимпи. — Я не прошу вас быть моими друзьями, — сказал я. — Не имейте со мной никаких дел. Только оставьте мне работу. Мистер Доннер сказал, что это зависит от вас. Джимпи пронзил меня взглядом, с отвращением сплюнул и злобно прошипел: — Однако крепкие же у тебя нервы! Убирайся к черту! — Он повернулся и тяжело захромал прочь. Вот так. Все было прекрасно, пока они могли смеяться надо мной и чувствовать себя умниками за мой счет, но теперь они оказались ниже кретина, над которым вдоволь поиздевались в свое время. Удивительным ростом своих способностей я заставил их «я» сильно уменьшиться в размерах и вытащил на свет божий все их недостатки. Я предал их, и за это они возненавидели меня. Фанни Бирден оказалась единственной, кто не желал моего увольнения, и, несмотря на сильное давление, так и не подписалась под их требованием. — Но это совсем не означает, — сказала она мне, — что я не замечаю, как сильно ты изменился, Чарли. Ты стал совсем другим! Не знаю, не знаю… Ты был простым, хорошим, надежным человеком, не слишком головастым, зато честным. Что ты сделал с собой, чтобы вот так, сразу, поумнеть? Это неправильно. — Что может быть плохого в том, что человек хочет стать разумнее, получить знания, понять мир и самого себя? — Почитай повнимательнее Библию и поймешь, что человек не должен превосходить назначенного ему Господом. Чарли, если ты не сделал ничего такого с дьяволом, например, или еще чего… то, может, еще не поздно отказаться от всего этого? Оставайся таким, каким был раньше. — Нет, Фанни, все пути уже отрезаны. Я не сделал ничего плохого. Я похож на слепого от рождения, которому позволили увидеть свет. Это не может быть грехом! Таких, как я, скоро будут миллионы. Такое чудо подвластно науке. Она посмотрела на жениха и невесту, украшавших свадебный пирог, и едва шевеля губами, прошептала: — Когда Адам и Ева отведали плод с древа познания, то увидели, что они наги, узнали похоть и стыд. Это был грех. После этого врата рая навсегда закрылись для них. Если бы они не поддались уговорам змея, нам не пришлось бы стареть, страдать и умирать. Больше мне нечего было сказать ни ей, ни другим. Никто не смотрел мне в глаза. Раньше меня презирали за невежество и тупость, теперь ненавидят за ум и знания. Господи, да чего же им нужно от меня? Разум вбил клин между мной и всеми, кого я знал и любил, выгнал меня из дома. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким. Интересно, что случится, если Элджернона посадить в клетку с другими мышами? Возненавидят ли они его?