– В самом деле? А по-моему, твой телефон прямо разрывается. – Да это, наверное, мама. Или Майя, моя… сестра. – Еще одно непривычное слово. – Тоже длинная история. Рука Рейфа с ложкой замерла на полпути ко рту. – Люблю длинные истории. – Майя – моя биологическая сестра. Я совсем недавно с ней познакомилась. И с нашим братом Хоакином. – Био… Ух, ничего себе! – Рейф рассмеялся. – Послушай, Грейс, не знаю, какие у тебя планы на следующий год, но, чтобы побить рекорд этого, тебе придется сделать что-то невероятное. Например, совершить затяжной прыжок с парашютом в реку, кишащую пираньями. – Учту, – сказала Грейс. Несмотря на то что Персик уже покинула ее чрево, от йогурта все равно было как-то нехорошо. Она подвинула свой стаканчик к Рейфу. – Майя – единственная, кто пишет мне сейчас. – Ни друзей, ни эсэмэс. Твоя жизнь очень похожа на мою. – Жалкое зрелище. – Угу. – Рейф откусил голову мармеладному мишке и вздохнул. – Даже пару для свидания найти не можем. Жуть. Грейс не сдержала улыбки. – Так, – Рейф бросил взгляд на свой телефон, – до конца перерыва ровно четыре минуты, потом я должен вернуться в магазин и отметиться. Не желаешь меня проводить? Грейс притворилась, что обдумывает предложение. – Дам примерить фартук, если захочешь. – Неа, – сказала она, а потом встала и пошла следом за Рейфом. Он придержал для нее дверь. Макс тоже так делал. Телефон Грейс взяла в руки только после того, как села в машину, заперла двери и подняла стекла. Внутри было жарко и душно, закрытые окна приглушали доносившиеся снаружи звуки. У Грейс сдавило горло. Сообщение было от мамы. Тебе кое-что пришло по почте. Грейс тащилась со скоростью улитки, если представить такую улитку, которая получила водительские права и очень не хочет возвращаться домой. Грейс знала, что пришло по почте, так же как с самого начала знала, что не сможет оставить Персик у себя. Мама была на кухне. На столе лежал небольшой конверт из коричневой оберточной бумаги, резко контрастировавший с белой кафельной плиткой. Грейс посмотрела на него, потом перевела взгляд на маму. – Это тебе, – сказала та. Она поняла, откуда письмо, догадалась Грейс. На конверте значился адрес агентства по усыновлению. Дэниэл и Каталина пообещали в течение первого года ежемесячно присылать по электронной почте отчеты о развитии малышки и фотографии, так что это первое письмо Грейс не удивило. Проигнорировав мамин взгляд, она забрала письмо и отправилась наверх. Конечно, мама рассчитывала, что Грейс вскроет его на кухне и она увидит содержимое конверта, но Грейс боялась, что, открыв письмо, рассыплется на мелкие осколки, и потому хотела остаться одна. Прошло больше тридцати дней с той даты, как она отдала Персик Дэниэлу и Каталине. Тридцать дней было у нее на то, чтобы забрать дочку, отозвать свое согласие на удочерение и снова прижать Персик к груди. Весь тридцатый день Грейс провела в постели. Скрючившись под одеялом, она следила за часами. Когда на экране телефона высветилось 00:01, в душе Грейс что-то умерло. Тридцать дней истекли. Удочерение официально признано. Персик уже не вернуть. В комнате Грейс расчистила свободное место на полу – сдвинула нестираную одежду, нечитаные книги и журналы, – потом села, скрестив ноги, и подушечкой большого пальца надорвала конверт, не обращая внимания на жжение от неизбежного пореза. Изнутри вывалились две фотокарточки и письмо. Она успела поймать одно фото, прежде чем оно упало на пол. На нем была запечатлена пухленькая девчушка, совсем не такая красная и сморщенная, какой Грейс ее запомнила. С фотографии смотрела Персик, спокойная, ясноглазая и совершенная. Целую минуту Грейс не отрывала глаз от фото, затем подняла упавший листок. На персонализированном бланке почтовой бумаги забавным розовым шрифтом вверху было напечатано: Милли Джонсон. Грейс даже не сразу сообразила, кто такая Милли Джонсон. Теперь у Персик есть собственные бланки писем. Грейс никогда бы до такого не додумалась. Сколько еще всего, и важного, и мелкого, она упустила? О каких необходимых малышке вещах даже не догадывалась, пока не стало слишком поздно? Дорогая Грейс, начиналось письмо. Мы помним, что договаривались регулярно высылать тебе сообщения по электронной почте, но подумали, что первое письмо должно быть написано от руки. Все прочие варианты мы сочли слишком бездушными. Нет таких слов, чтобы выразить всю глубину нашей сердечной благодарности за это невероятное, потрясающее чудо, которое вошло в нашу жизнь. Милли стала для нас счастьем и радостью с той самой минуты, как мы впервые ее увидели, и с течением дней наша привязанность к ней только растет. Мы с нетерпением предвкушаем возможность наблюдать, как она будет взрослеть и меняться. Сердца наши полны любовью – «чаши наши преисполнены», как сказано в псалме. В нашей любви, однако, живет и безграничная благодарность за ту любовь, которую ты излила на Милли, за жертву, принесенную тобой ради нашей семьи. Каждый день мы повторяем Милли, что ее биологическая мама – прекрасная, смелая девушка, которая любила ее так сильно, что не передать словами. Мы очень хотим сделать так, чтобы она знала тебя, знала о тебе и о бескорыстии, с которым ты подарила ее этому миру. Мы можем только догадываться о противоречивых чувствах, которые ты испытывала в последние тридцать дней, но, пожалуйста, знай, что для нас во всей вселенной нет никого дороже Милли, что теперь она наша драгоценная доченька, но раньше была твоей, и мы всегда будем помнить твою бесконечную щедрость. С самой искренней благодарностью и наилучшими пожеланиями тебе и всей твоей семье, Дэниэл, Каталина и Амелия (Милли) Грейс перечитала письмо один раз, потом другой. Каждое слово навсегда впечатывалось в ее сердце, врезалось и жгло. Она подняла с пола вторую фотокарточку, перевернула. На обороте было аккуратным почерком выведено: «Амелия Джонсон, возраст 4 недели». На этом снимке Персик была одета в матросский костюмчик, дополненный миниатюрной шапочкой и крошечными яхтенными туфельками. Взяв обе фотографии, Грейс осторожно сунула их под блузку и прижала к животу, где когда-то была Персик. Она понимала, что ведет себя нелепо, что это всего лишь фото и ту связь, что существовала между нею и Персик, не восстановить, но все равно пыталась снова пережить это ощущение, вспомнить пинок малюсенькой пяточки под ребра, дробь кулачков в три часа ночи. И все же – все же – это были только фотографии. В конце концов Грейс почувствовала себя глупо и убрала их в стол. Она смотрела бы на них вечно – и не хотела видеть больше никогда. Письмо Грейс аккуратно сложила и спрятала в дальний угол ящика с кофтами, под свой любимый свитер – тот, что носила во время беременности, теплый и мягкий. Грейс понимала, что возврата к прошлому нет, однако, стоя посреди неубранной комнаты с прижатой к животу рукой – словно для того, чтобы удержать Персик в себе, – она осознала, что совершенно не представляет, как жить дальше – двигаться вперед. Майя Папа съехал в воскресенье утром. До этого он говорил, что какое-то время поживет с ними, что они с мамой еще находятся в начальной фазе «планирования раздела». Как по Майе, это скорее походило на план по межеванию земельного участка, нежели на развод. А потом отец нашел жилье в десяти минутах от прежнего дома с привлекательной арендной платой, заключил договор, пришел домой с охапкой мятых картонных коробок под мышкой и, не говоря ни слова, скрылся наверху. Узнав о том, что в квартире всего две спальни, Майя поняла: надеяться на отдельные комнаты для нее и Лорен нет смысла. – А собак у вас держать можно? – спросила она. Майя стояла, прислонившись к дверному косяку, отец укладывал в коробку книги. Ей всегда хотелось завести щенка, но мама говорила, что собаки пускают слюни, блюют и писают на ковер. «Лорен тоже, но ты же держишь ее в доме», – неоднократно замечала Майя, однако шутка давно потеряла актуальность, да и просьбы прекратились. – Увы, домашние животные запрещены, – ответил папа. – Хочешь, заведем золотую рыбку? – Золотые рыбки у нас как-то не приживаются, – сказала Майя, глядя, как он встал на цыпочки, чтобы дотянуться до книг на верхней полке. В детстве она считала папу самым высоким человеком на земле, а в последнее время, просыпаясь по ночам, радовалась, что, по крайней мере, в доме есть мужчина, который защитит их всех от любого зверя, грабителя или монстра. Видеть отца сейчас таким низеньким, с трудом дотягивающимся до книг на полке, было непривычно. Внезапно Майя ощутила вспышку ненависти: зачем он уходит так скоро, так поспешно, словно хочет побыстрее от них отделаться? Интересно, знает ли папа про бутылку тепловатого совиньон блан, спрятанную в комоде? Если сказать ему, он все равно съедет? А ее и Лорен заберет с собой? А кто тогда будет присматривать за мамой? В день его переезда Майя собиралась на встречу с Грейс и Хоакином – они условились, что будут видеться по воскресеньям. Майя невольно задавалась вопросом, сколько пройдет времени, прежде чем кто-то из них нарушит уговор, найдет себе более интересное занятие, более интересную компанию, прежде чем померкнет новизна обретения родных и все трое расстанутся так же легко, как сошлись. Первую ставку Майя делала на Грейс. Вечно она какая-то дерганая. Типичный пример единственного ребенка в семье. Привыкла, что все достается ей одной, делиться не хочет. В следующую минуту Майя устыдилась своих мыслей: Грейс не сделала ей ничего плохого! Складывалось странное ощущение, что вокруг всех, кого она любит, начинает закручиваться тугая черная воронка. Да, Лорен всегда действовала Майе на нервы, но сейчас к обычной досаде примешивалась злость – острая, как ребро конверта, которое все глубже врезается в палец, когда вскрываешь письмо. Мама? Теперь, глядя на нее, Майя не могла не думать о батарее бутылок со спиртным, рассованных по всему дому, и их содержимом, которое неумолимо сокращалось. Папа… Он проявил себя слабаком, просто сбежав и заставив дочерей разгребать последствия. Но Клер, Клер – хуже всех. Майя любила ее всем сердцем, любила так, точно каждая клеточка тела Клер была частицей пазла, собрать который способна она одна, но в душу постепенно закрадывалось чувство, что эти детальки легко смешать, ударить кулаком по готовой картине и разрушить ее, расшвырять и потом смотреть на осколки, вспоминая ту Клер, какой она была рядом с Майей. Прежде Майя и не подозревала, сколько мощи кроется в любви. Поначалу она видела в любви источник силы и только теперь осознала, что в плохих руках и в плохой день этой мощи хватит, чтобы уничтожить ту самую основу, которая ее породила. Майе хотелось сказать Клер: «Беги, беги, пока не поздно», однако она молчала и чувствовала, как темный ползучий стебель обвивается вокруг ног, стягивает щиколотки и держит на одном месте, а все остальные отдаляются от нее быстрее и быстрее. Майя думала, что из-за переезда отца будет плакать. Ничего подобного. Лорен – да, расплакалась, громко, навзрыд, как в детстве, когда бесилась из-за того, что старшая сестра не хочет с ней играть. В конце концов, Лорен – младшенькая, а у младших в привычке добиваться желаемого. Их отец просто перенес в машину коробки, одежду и книги, крепко обнял Лорен, шепнув ей что-то в волосы, и только потом обнял Майю. Крепко опутанная черной лозой, она стояла тихо и неподвижно, когда папа шепнул и ей на ухо: «Я очень тебя люблю. Мы скоро увидимся. Вечером позвоню. Люблю тебя, люблю». Майя механически кивнула ему в грудь и отстранилась. Вся эта сцена выглядела такой дешевой, такой натужной. Майя как будто снималась в фильме или спала, а может, видела сон о том, что снимается в кино. Спиной она ощущала присутствие мамы: плотно завернувшись в банный халат, та наблюдала за ними с крыльца. Она явно мучилась похмельем – Майя видела это по тому, как она щурилась от солнечного света, как напряжены были ее плечи. Хотелось бы знать, бутылка совиньон блан еще в комоде или уже выпита? Отец попытался удержать Майю за руку, но она отступала и отступала, пока не уперлась пятками в нижнюю ступеньку крыльца. Лорен, стоявшая рядом, вытирала лицо рукавом толстовки, а в голове у Майи крутилось лишь одно: «Полный отстой». – Береги сестру, – сказал папа, и подбородок у него задрожал. Конечно, Майя и раньше видела отцовские слезы, но только во время просмотра тяжелых фильмов или трогательных рекламных роликов, не в жизни. Плакал ли он, например, когда впервые увидел Майю, Лорен или даже маму? Нет, насчет мамы – это перебор. Сверхглупо встречаться с парнем, который при первой встрече с тобой заливается слезами. Майя надеялась, что у мамы было чувство собственного достоинства. – Эй, – прошептала Лорен, выдернув Майю из задумчивости. – Что? Лорен показала на отца, который протягивал обеим по свертку. – О. – Майя взяла свой.