Он залил полный бак. Вытер ветровое стекло. Рядом стояли Шарль Волю, местный винодел, и агент по продаже недвижимости из Солье, высоченный такой, у него «Пежо-404», сюда он заезжает раза по три в неделю, но как его зовут, Манюэль не знал. Именно в этот момент они услышали крики. Манюэль, как и те двое, на мгновение застыл в оцепенении, но все же не мог бы сказать, что по-настоящему удивился, как удивился бы, если бы это произошло с какой-то другой женщиной. Как только он увидел эту девицу, что-то подсказало ему, что она не совсем в себе. Может, из-за ее темных очков или из-за неразговорчивости (она выдавила из себя всего несколько слов, и то по необходимости) или из-за странной манеры как-то устало или расслабленно склонять голову набок при ходьбе. У нее была красивая, необычная походка, словно каждый шаг длинных ног начинался от изгиба бедра. Манюэль почему-то подумал о раненом животном, правда, не мог точно определить – антилопе или дикой кошке, но всяко – о животном, вырвавшемся из мрака ночи, потому что в этой светловолосой головке угадывались какие-то темные, зловещие мысли. Теперь они втроем окружили ее, пока шли в контору Манюэля. Когда выходили из туалета, он хотел ее поддержать, но она тут же отстранилась. Она больше не плакала, только прижимала к груди распухшую руку, на которой чуть ниже костяшек пальцев синел заметный след. Она шла той же походкой, что и прежде, ее профиль опять казался безмятежным и неподвижным: короткий прямой нос, плотно сжатые губы. Даже слегка растрепанная, в белом испачканном костюме, она казалась Манюэлю такой, какой, вероятно, и была на самом деле – грациозной кошечкой при каком-то типе с толстым бумажником. Манюэля огорчало не только то, что он чувствовал себя ничтожеством, которому не по зубам такая женщина – ни соблазнить ее, ни содержать он бы не сумел, – но на пороге конторы рядом с матерью стояла малышка и смотрела, как они подходят. Манюэль предпочел бы, чтобы она не видела этого. Ей было семь, и, хотя он ни на минуту не забывал, что она не родная его дочь, она была ему дороже всего на свете. Она отвечала ему тем же. Она даже восхищалась им, потому что отцы ее соучеников приходили к нему какие-то присмирившие, и, если заглох мотор, он своими руками мог все починить. Ему было неприятно, что она увидит, как он растерян. В конторе он усадил даму из кабриолета возле окна. Все молчали. Теперь он уже не мог отослать девочку домой, она бы затаила на него обиду. Он пошел в кухню, взял в стенном шкафу бутылку коньяка и чистый стакан на раковине. Его жена Миетта вышла за ним следом: – Что случилось? – Ничего. Я не знаю. Он глотнул прямо из горлышка, потом вернулся в контору. По привычке Миетта сказала ему, что он слишком много пьет, а он ответил, по-баскски, что так он скорее сдохнет, а она сможет снова выйти замуж. Первым ее мужем был испанец из какой-то разбитой войсковой части, он даже слышать о нем не желал, но вовсе не из ревности. Он не любил жену, вернее, больше не любил. Иногда он воображал, что она наставляла рога своему испанцу и неизвестно от кого забеременела. Неизвестно от кого. Он поставил стакан на обитый металлом стол, налил до половины коньяк, а все молча смотрели. Дама из «Тандербёрда» только отрицательно покачала головой и не притронулась. Манюэлю было неприятно, что он должен начинать разговор, – во-первых, из-за девочки, а во-вторых, потому, что в такой момент его акцент покажется неуместным, и он будет выглядеть нелепо. В надежде сгладить неловкость он с раздражением махнул рукой и произнес: – Вы говорите, что на вас кто-то напал, но ведь вокруг никого не было. Все, кто там был, сейчас здесь. Мадам, я просто не могу понять, почему вы утверждаете, что на вас кто-то напал? Она смотрела на него, не снимая темные очки, поэтому он не видел ее глаз. Волю и агент по недвижимости по-прежнему молчали. Должно быть, они решили, что она эпилептичка или что-то в этом роде, и им было не по себе. Но Манюэль-то знал, что все не так. Как-то ночью – еще и года не прошло, как он вернулся во Францию, – у него на заправке возле Тулузы украли дорожную сумку. Ему казалось, что сейчас он попал в такую же ситуацию, но почему, объяснить бы не смог. – Кто-то вошел, – заявила дама. – Вы непременно должны были его заметить, вы же стояли неподалеку. Голос у нее был такой же неторопливый, как и походка, но четкий, без тени волнения. – Ну да, если бы кто-то зашел, я бы точно его увидел, – подтвердил Манюэль. – А на самом деле никто не заходил, мадам, ни одна живая душа. Она повернула голову к Волю и агенту по недвижимости. Волю пожал плечами. – Надеюсь, вы не хотите сказать, что это был кто-то из нас? – спросил Манюэль. – Не знаю. Я же с вами не знакома. Все трое потеряли дар речи и ошарашенно уставились на нее. Ощущение, что он сейчас заново переживает ту ужасную ночь в Тулузе, только усилилось. Но в то же время его успокаивала мысль, что он не отходил от своих клиентов все те пять или шесть минут, которые она провела в туалете, но по молчанию, вдруг ставшему напряженным, он понял, что и они ее побаиваются. Неожиданно заговорил агент по недвижимости, обращаясь к Манюэлю: – Может быть, вашей жене лучше увести девочку? Манюэль сказал жене по-баскски, что Рири нельзя здесь оставаться, да и пусть она сама катится отсюда, если не боится схлопотать так, что мало не покажется. Она ему ответила по-баскски, что он ее просто-напросто изнасиловал, ее, вдову прекрасного человека, даже не потрудившись снять с нее траурного платья, и теперь ее вовсе не удивляет, если он взялся за старое с другой. Но все-таки она вышла с девочкой, та обернулась, глядя на даму и Манюэля, пытаясь понять, кто виноват и в чем именно. – Никто из нас троих туда не заходил, – сказал Болю даме. – Не нужно выдумывать то, чего не было. Это был грузный человек, и голос у него тоже был зычным. Когда деревенские играли в манилью[30], он мог перекричать всех. Манюэль был полностью с ним согласен – не нужно выдумывать то, чего не было. – У вас украли деньги? – спросил Болю. Дама без колебаний, не задумываясь, отрицательно покачала головой. Манюэль все меньше понимал, куда она клонит. – Так что ж тогда? Зачем на вас напали? – Я так не говорила. – Но подразумевали! – возразил Болю. Он сделал шаг вперед по направлению к даме. Манюэль внезапно обратил внимание на то, что она изо всех сил вжалась в спинку стула, что ей страшно. А потом из-под очков выкатились две слезинки и медленно, ровными дорожками потекли по щекам. На вид ей лет двадцать пять, не больше. Манюэль испытывал одновременно неловкость и возбуждение. Ему тоже хотелось подойти к ней, но он не решался. – Ну, прежде всего снимите очки! – сказал Болю. – Не люблю говорить с людьми, которые не смотрят вам в глаза. Манюэль готов был поклясться, что она не снимет, и агент по недвижимости, наверное, тоже так думал. Скорее всего, Болю излишне усердствовал, делая вид, что он в ярости, – наверное, чтобы произвести на нее впечатление, но она подчинилась. Почти сразу же, словно боялась, что очки сорвут силой, – на Манюэля это подействовало так, будто бы она разделась. У нее были большие темные глаза, кроткий взгляд; она с трудом сдерживала слезы, и, черт возьми, без очков она казалась еще красивее и обнаженнее. У тех двоих, видимо, создалось такое же впечатление, потому что снова воцарилось долгое молчание. Потом, не произнеся ни слова, она подняла и показала свою опухшую руку. Манюэль сделал тогда шаг вперед, потому что ему было плохо видно, и отодвинул Болю. – Ах, вот это? – сказал он. – Надеюсь, вы не станете утверждать, что это произошло здесь? Ведь рука у вас была забинтована уже утром. Он тут же подумал: «Да, что-то концы с концами не сходятся», – потому что, как ему казалось, он наконец понял, на что смахивает эта комедия – на обычное мошенничество, – и небольшая несостыковка сводит на нет все это представление. Если, допустим, она хочет изобразить, что получила травму здесь, у Манюэля, и вытянуть из него небольшую сумму, пообещав не обращаться в полицию (он все равно ни за что бы на это не клюнул, несмотря на то, что один раз уже угодил в тюрьму), то зачем, черт возьми, она появлялась здесь утром с перевязанной рукой? – Это неправда! Она хотела вскочить, изо всех сил мотала головой. Болю пришлось помочь Манюэлю удержать ее. В вырезе ее жакета было видно, что на ней из белья только кружевной белый лифчик, а кожа на открытой верхней части груди такая же загорелая, как и на всем теле. Потом она перестала сопротивляться и села, и тогда они отошли. Она повторяла, надевая очки, что все это неправда. – Что? Что именно неправда? – Утром с рукой у меня было все в порядке, а даже если бы и нет, вы все равно бы не увидели – я была в Париже. И снова тот же ровный голос, надменный тон. Манюэль чувствовал, что все это деланое, что она просто старается не расплакаться, выглядеть светской дамой. Она рассматривала свою левую неподвижную руку и эту странную полосу, проходившую возле костяшек пальцев. – Вы не были в Париже, мадам, – сказал Манюэль спокойным голосом. – И никого не сможете в этом убедить. Не знаю, чего вы добиваетесь, и что я вру, вам здесь никто не поверит. Она подняла голову, но посмотрела не на него, а в окно. Они проследили ее взгляд: Миетта заправляла бензином малолитражный «ситроен-пикап». Манюэль сказал: – Сегодня утром я починил задние фонари вашего «Тандербёрда». Провода отсоединились. – Неправда. – Я никогда ничего не выдумываю. Она приехала на рассвете, они пили кофе с коньяком на кухне и услышали, как она сигналит. Он вышел – она выглядела точно так же, как сейчас, – спокойно и в то же время напряженно, готовая разреветься из-за любого пустяка, но при этом, если кто-то тронет, сумеет за себя постоять. Посмотрела поверх этих темных очков, как он заправляет в брюки пижамную куртку. Он спросил: «Сколько налить?» – потому что думал, что она приехала на заправку. Но она высокомерно ответила – фары не горят, она вернется за машиной через полчаса. Взяла на заднем сиденье летнее пальто белого цвета и ушла. – Вы принимаете меня за кого-то другого, – сказала дама. – Утром я была в Париже. – Ну да, принимаю вас за кого-то другого. Только выходит, как ни крути, что эта другая – вы сами! – ответил Манюэль. – Вы могли спутать машины. – Если я хоть раз чинил машину, то в жизни ее не спутаю ни с какой другой, даже если у нее есть сестра-близнец. Это вы принимаете меня за кого-то другого, мадам. Я могу еще добавить, что когда я заменил наконечники проводов, то поставил новые винты крепления, мои фирменные, ни у кого таких больше нет. Он вдруг пошел к двери, но Волю поймал его за руку и удержал. – У тебя ведь должна была остаться какая-то запись о ремонте. – Ты же знаешь, мне некогда заниматься всякой бухгалтерией, – сказал Манюэль, которому хотелось быть предельно честным. – И вообще, не буду же я записывать какую-то мелочь, чтобы Ферранте тоже что-то с этого поимел! Ферранте был налоговым инспектором, жил в деревне, а по вечерам они все вместе пили аперитив. Будь он сейчас здесь, Манюэль сказал бы то же самое. – Но ей я что-то нацарапал. – Квитанцию? – Что-то типа. Бумажку, вырвал листок из блокнота и штамп поставил. Все честь по чести. Она по очереди смотрела то на Болю, то на Манюэля. Прижимала правой рукой распухшую левую. Наверное, ей было очень больно. Трудно понять, о чем человек думает и что чувствует, когда глаза закрыты очками. – В любом случае, есть один человек, который может подтвердить мои слова. – Если она замыслила втянуть вас в грязную историю, – сказал агент по недвижимости, – то свидетельства вашей жены и дочери не считаются. – Оставьте мою дочь в покое! Какого черта стану я впутывать ее в эти дрязги! Я говорю о Пако. Пако были владельцами деревенского кафе. Мать и невестка вставали ни свет ни заря, чтобы обслужить рабочих, которые ремонтировали дорогу в Осер. Туда Манюэль и направил даму в белом костюме, когда она спросила, где сейчас можно выпить кофе. Вообще-то странно – женщина путешествует в одиночку ночью, не снимая в темноте темные очки (он тогда не догадался, что у нее близорукость, и она пытается это скрыть), все это было настолько странно, что только в последний момент он обратил внимание, что левая рука у нее перевязана. Белая повязка в рассветной полутьме. – У меня болит рука, – сказала дама. – Отпустите меня. Мне нужен врач. – Минутку, – сказал Манюэль. – Прошу прощения. Вы пошли к Пако, они подтвердят. Я сейчас им позвоню. – Это кафе? – спросила дама. – Точно. – Они тоже перепутали. Все замолчали, она смотрела на них, не двигаясь, и если бы можно было увидеть ее глаза, то стало бы ясно, что она просто упорствует, но теперь Манюэль уже понял, что она слегка чокнутая и вовсе не хочет ему нагадить, просто дама с приветом, и все дела. Он сказал очень мягко, даже сам этому удивился: – У вас утром рука была перевязана, честное слово. – Но, когда я сюда приехала, повязки у меня не было. – Не было? (Манюэль вопросительно взглянул на других, но те пожали плечами.) Ну, нам это не бросилось в глаза. И что с того? Я вам точно говорю: утром-то она была!