– Но это была не я. – Тогда зачем вы вернулись? – Не знаю. Я не возвращалась. Я не знаю. У нее снова потекли слезы. – Отпустите меня. Мне нужно к врачу. – Я отвезу вас к врачу, – сказал Манюэль. – Не стоит. – Я хочу услышать, что вы будете ему рассказывать, – сказал Манюэль. – Надеюсь, вы не собираетесь втягивать меня в какие-то неприятности? Она покачала головой – конечно, нет, но с раздражением – и поднялась со стула; на сей раз отступили они. – Вы говорите, что я перепутал, Пако перепутали, все на свете перепутали, – сказал Манюэль. – Я не понимаю, чего вы добиваетесь. – Оставь ее в покое, – сказал Волю. Когда они вышли из конторы – она первая, за ней агент по недвижимости, потом Волю и Манюэль, – у бензоколонок уже скопилось несколько машин. Миетта, всегда отличавшаяся медлительностью, бегала от одной к другой, явно не поспевая. Девочка играла с другими ребятишками на куче песка возле дороги. Увидев, что Манюэль вместе с дамой из Парижа садятся в старенький «фрегат»[31], она бросилась к ним, растопырив ручки, все лицо перепачкано. – Иди играй, – сказал Манюэль. – Съезжу в деревню и вернусь. Но она стояла возле машины и молчала, пока он заводил мотор. Она не спускала глаз с дамы, сидящей рядом с ним. Когда он поворачивал у колонок, Волю и агент рассказывали о происшедшем собравшимся водителям. Он увидел в зеркало заднего вида, что все смотрят им вслед. Солнце скрылось за холмами, но скоро должно было показаться снова на другом конце деревни, словно повторяя закатные сумерки. Манюэля тяготило молчание, и он сказал даме, что, наверное, поэтому деревня называется Дё-Суар-лез-Авалон [32]. Но она его явно не слушала. Он отвез ее к доктору Тара, тот принимал в своем кабинете на площади возле церкви. Это был высоченный старик, крепкий как дуб, уже много лет подряд он ходил в одном и том же шевиотовом костюме. Манюэль хорошо его знал, потому что Тара был хорошим охотником и к тому же, как и он, – социалистических убеждений; часто, когда он ездил по вызовам, брал у Манюэля его «фрегат», если у его собственного переднеприводного «ситроена» 1948 года выпуска случались, как он говорил, «шумы в сердце». На самом деле, несмотря на неоднократные притирки клапанов, у «фрегата» уже не было ни сердца, ни всего остального, своим ходом он не доехал бы даже до свалки металлолома. Доктор Тара осмотрел руку дамы, попросил пошевелить пальцами, сказал, что сделает рентген, но похоже, что суставы не задеты, а травмированы мышцы на ладонной стороне. Он спросил, как это произошло. Манюэль держался в стороне – в медицинском кабинете он чувствовал себя, как в церкви по соседству, к тому же его не позвали подойти поближе. Немного поколебавшись, дама ответила, что это был просто несчастный случай. Доктор Тара быстро взглянул на ее правую руку, на которой, однако, не было никаких видимых повреждений. – Вы левша? – Да. – Вы не сможете пользоваться этой рукой дней десять. Могу выписать вам бюллетень. – Не нужно. Он пригласил ее в смежную комнату, выкрашенную в белый цвет, там стояла смотровая кушетка, разные склянки, большой шкаф с лекарствами. Манюэль дошел с ними до порога. Вытянутая тень на белой стене – дама высвободила только левую руку, не снимая жакет, но на мгновение Манюэль смог разглядеть загорелую шелковистую кожу ее стройного тела, представить себе под кружевным лифчиком ее твердые налитые груди, неожиданно большие для такой комплекции. Ну а дальше он не осмеливался ни смотреть, ни отойти от двери, ни даже сглотнуть слюну; он чувствовал себя идиотом, и – почему-то – ему было грустно, да, так грустно, хоть плачь. Доктор Тара сделал снимок кисти, исчез, чтобы проявить его, вернулся, подтвердил, что перелома нет. Он сделал обезболивающий укол, наложил жесткую повязку на распухшую руку, сперва пропуская бинт между пальцами, потом очень плотно обмотав его вокруг запястья. Процедура заняла четверть часа, и все это время они трое хранили молчание. Даже если ей было больно, она не подавала виду. Она либо смотрела на руку в бинтах, либо на стену напротив и несколько раз поправляла дужку очков на переносице указательным пальцем правой руки. Она совершенно не была похожа на человека с помутившимся рассудком, скорее, наоборот, и Манюэль сказал себе, что лучше не пытаться понять, почему она так странно себя ведет. У нее никак не получалось просунуть руку в узкий рукав жакета. И пока доктор раскладывал все по местам, Манюэль пришел ей на помощь и немного распорол шов. Он почувствовал нежный и светлый, как и ее волосы, аромат ее духов, а потом его обдало чем-то горячим – это был запах ее кожи. Когда они вернулись в кабинет, Гара стал выписывать рецепт, а она порылась в сумке, извлекла расческу, правой рукой привела в порядок волосы. Она также достала деньги, но Манюэль сказал, что сам разберется с врачом. Она пожала плечами – но без недовольства, это он понял сразу, а от усталости – и положила деньги обратно в сумку вместе с рецептом. Она спросила: – А когда я себе это устроила? Доктор Гара недоуменно посмотрел на нее, потому перевел глаза на Манюэля. – Она спрашивает, когда покалечилась. Гара вообще ничего не понимал. Он внимательно рассматривал сидящую перед ним девушку, будто видел впервые. – А сами вы не знаете? Она не ответила ни словом, ни жестом. – Черт возьми, полагаю, вы сразу же ко мне обратились, разве не так? – А вот этот господин утверждает, что это произошло со мной еще утром, – сказала она, приподняв забинтованную руку. – Вполне возможно, но вы сами должны знать. – Говорите, возможно? – Вполне. Она встала, поблагодарила. Когда она выходила на улицу, Гара придержал Манюэля за руку и вопросительно взглянул на него. Манюэль недоуменно развел руками. Он уселся за руль, чтобы отвезти ее назад, к «Тандербёрду», не понимая, что она собирается делать. Подумал, что, возможно, она вернется домой поездом, а за машиной кого-то пришлет. Темнело. У Манюэля навязчиво стоял перед глазами этот кадр – ее налитые груди. – Вы не сможете вести машину с забинтованной рукой. – Смогу. Она только взглянула на него, но он уже предугадал, что она сейчас произнесет, – ну что же, он это заслужил: – А утром, когда вы меня видели, я нормально вела машину? Ведь рука у меня выглядела точно так же, как сейчас, разве не так? Так что же тогда изменилось? Они молчала до самой станции. Миетта зажгла фонари. Она стояла на пороге конторы и смотрела, как они выходят из «фрегата». Дама пошла по направлению к кабриолету, который кто-то, скорее всего Волю, переставил подальше от бензоколонок. Она бросила сумку на пассажирское сиденье, села за руль. Манюэль видел, что его девочка выбежала из дома и остановилась как вкопанная, чтобы посмотреть на них. Он подошел к машине, мотор уже работал. – Я не заплатила за бензин, – сказала дама. Он не помнил точно, сколько она была должна, поэтому округлил. Она дала пятидесятифранковую купюру. Он не мог допустить, чтобы она уехала вот так, особенно из-за девочки, но не знал, что сказать. Она повязала волосы косынкой, включила габаритные огни. Ее била дрожь. Не глядя на него, она произнесла: – Утром это была не я. Голос был тихий, напряженный, почти умоляющий. Но в то же время она выглядела именно так, как сегодня на рассвете. Впрочем, какая теперь разница? Он ответил: – Я уже сам не знаю. Может быть, я ошибся. Каждый может. Наверное, она почувствовала, что сам он не верит ни одному своему слову. За его спиной Миетта крикнула по-баскски, что ему уже три раза звонили: где-то на дороге сломалась машина. – Что она говорит? – Ничего важного. Вы сможете рулить с повязкой? Она кивнула. Манюэль протянул ей руку в окно и очень быстро сказал шепотом: – Будьте добры, пожмите мне руку, это ради моей дочки, она на нас смотрит. Дама повернулась и посмотрела на малышку в красном клетчатом передничке, с грязными коленками. Та стояла неподвижно в свете фонарей в нескольких шагах от машины. Она так быстро все поняла, что у Манюэля защемило сердце, но по-настоящему защемило даже не тогда и не в тот момент, когда она вложила правую руку в его ладонь, а когда неожиданно быстро улыбнулась незнакомой для него улыбкой. Она ему улыбнулась. И в то же время ее била дрожь. Манюэлю захотелось сказать ей в благодарность что-то необычное, что-то очень хорошее, чтобы перечеркнуть случившееся, но он только сумел произнести: – Ее зовут Морин. Она тронулась с места, выехала с площадки и повернула в сторону Сольё, а он сделал несколько шагов вперед к дороге, чтобы подольше проследить взглядом два удалявшихся слепящих красных огня. Морин подошла к нему, он обнял ее и сказал: – Видишь те огоньки? Видишь? Смотри хорошенько, они совсем не горели, а твой папа Манюэль их починил! Рука больше не болела, боли она вообще больше не чувствовала, словно все внутри онемело. Было холодно, ужасно холодно в открытой машине, наверное, от этого все тело было как деревянное. Она смотрела прямо перед собой на небольшой участок дороги, ярче всего освещенный фарами, ровно до той границы, где проходила полоса развеянной в воздухе пыли, за которой начиналась полная тьма. Когда навстречу ей шли машины, правой руке требовалось полсекунды, чтобы слегка повернуть руль, причем она его не поворачивала, а только с силой надавливала на него левой, перевязанной рукой. Она вела машину аккуратно, но упорно соблюдала одну и ту же скорость. Стрелка спидометра должна была не переходить отметку 40 миль или, по крайней мере, касаться огромной металлической цифры «четыре». И пока она от нее не отклонялась, ничего не менялось. Руль не перемещался даже на миллиметр в сторону, Париж постепенно оставался все дальше и дальше, думать в таком холоде она не могла, и слава богу. Она-то знала, что такое изменять – изменять себе. Вот вы утверждаете, что кого-то любите или к чему-то привязаны, а потом, не успев даже осознать, что стрелка отклонилась от сорока миль, не успев ощутить усталость, вздохнуть, сказать себе: «Я не смогу привязаться к этому человеку или любить что-то всем сердцем»; вы видите, что дверь захлопнулась, и вы мечетесь по улицам. И теперь поздно утопать в собственных слезах и месяцами стараться вычеркнуть все из памяти, вы уже изменили, изменили, изменили. Сольё – яркие огни и темные пятна, извилистая, идущая под уклон дорога, взметнувшийся ввысь собор. Проехав до конца одну улицу, потом другую, она резко затормозила меньше чем в метре от серой церковной стены. Повернула ключ зажигания и разрешила себе больше не сдерживаться – уронила голову на руль, слез не было, только рыдания сдавили грудь, и, хотя она не пыталась их подавить, они все равно не вырывались наружу, а подступали в виде какой-то странной икоты. Губы касаются повязки. Волосы падают на глаза поверх проклятых очков, делающих ее похожей на сову. Теперь это ты, точно такая, какая ты есть на самом деле, у тебя остались лишь правая рука и разбитое сердце, но все равно, не останавливайся, не задавай лишних вопросов. Она позволила себе побыть несколько минут – три или четыре, а может, и того меньше – в этом состоянии, потом осторожно откинулась назад на спинку сиденья, сказав себе, что мир бесконечен, жизнь длинная, а вообще-то, ей хочется есть, пить и курить. Над головой простиралось ясное, великолепное ночное небо. А на карте, которую она могла развернуть здоровой рукой, по-прежнему значились такие названия, как Салон-де-Прованс, Марсель и Сен-Рафаэль. Бедняжка моя, ты же просто-напросто страдаешь маниакально-депрессивным психозом. Да, страдаю. И к тому же очень замерзла. Она нажала на кнопку, и крыша машины взлетела, как по волшебству, в небо Сольё, закрыв звезды и оставив ее, Дани Лонго, в мире, напоминавшем домики ее детства, которые они сооружали из простыней в приютском дортуаре. Она зажгла сигарету, слишком крепкую, и в горле запершило, как в первый раз, когда она закурила в пятнадцать лет в том самом домике – сигарету передавали из рук в руки, не больше одной затяжки, а потом заходились надсадным кашлем, а любимчики сестры-надзирательницы, сидевшие в дортуаре, начинали шипеть: «Тише, тише!» И тогда зажигался свет, появлялась сама сестра-надзирательница в ночной рубашке из грубого полотна, на выбритой голове напялено невесть что, лишь бы прикрыть лысину, и начинала раздавать тумаки направо и налево; приходилось подтягивать коленки к самому подбородку и выставлять локти, тогда ей самой доставалось не меньше, чем остальным. Мимо прошли люди, звук их шагов гулко раздавался на тротуаре, часы громко пробили половину – чего? – девятого: она взглянула на приборную панель в машине. Дани Лонго включила внутренний свет – в салоне все вспыхнуло; стоит в этом автомобиле нажать хотя бы одну кнопку, тебя сразу же ослепляет. Дани порылась в бардачке, быстро просмотрела какие-то документы, которые уже видела несколько часов назад, но не нашла квитанции за ремонт фар на станции в Дё-Суар-лез-Авалон. Впрочем, она и не надеялась ее найти. Она вытряхнула содержимое своей сумки на сиденье. Тоже ничего. Она подумала, и ей даже стало как-то не по себе, зачем она сейчас так старается, ведь она на сто процентов уверена, что никогда в жизни не видела этого человека с баскским акцентом, тогда в чем дело? Запихала все обратно в сумку. Сколько американских машин-кабриолетов могло проехать сегодня по автомагистралям из Парижа в Марсель? Десятки, а может, и больше сотни. Сколько женщин в июле могли носить белое? А сколько из них, боже правый, носят темные очки? Все случившееся сошло бы за комическое происшествие, если бы не поврежденная рука. К тому же этот тип с акцентом врал без остановки. Ведь ее травма была настоящей, повязка – тому доказательство, а объяснение может быть только одно, по крайней мере, другого она не находит. Либо один из водителей, либо сам хозяин станции зашел следом за ней в туалет, чтобы ее ограбить или за чем-то другим, правда, в это она слабо верит, но его омерзительный и жалкий взгляд, когда она сняла жакет у доктора, уж точно не был ее фантазией. Скорее всего, она начала отбиваться, он подумал, что сломал ей руку, и испугался. А уже потом, в конторе стал плести невесть что, надеясь выгородить своих дружков или самого себя. Стакан коньяка на столе. Рыжеволосый громила с зычным голосом. Они прекрасно поняли, что она испугана, и воспользовались этим. И хотя они вряд ли догадывались, что это не ее машина, все трое наверняка почувствовали, ей что-то мешает вызвать полицию, хотя это было бы вполне закономерно. Да, так оно и есть, бесспорно. Ее не оставляло ощущение, что сама она тоже слегка жульничает, она никак не могла выбросить из памяти морщинистое лицо и злобный взгляд той старухи, сидевшей на длинной улице, залитой солнцем, но и это было чистым недоразумением, просто совпадением. Она встала на колени на сиденье и дотянулась до черного чемодана на заднем сиденье, достала оттуда белый свитер, купленный в Фонтенбло. Очень мягкий, от него пахло новой вещью, и это ее успокоило. Она выключила свет в салоне, чтобы поддеть свитер под жакет, снова включила, поправила высокий ворот, смотрясь в зеркало заднего вида. Каждое движение, требующее от нее усилия, поскольку правой рукой она действовала неумело, отдаляли ее от старухи, от станции обслуживания, от ужасного завершения этого дня. Да, это она, Дани Лонго, красивая блондинка, она едет в Монте-Карло в костюме, который требует стирки, но сохнет за два часа, и к тому же у нее разыгрался зверский аппетит. До Шалона, как показывал дорожный указатель при выезде из Сольё, восемьдесят пять километров. Она не будет гнать, дорога очень извилистая и идет на подъем, она доберется туда не раньше, чем часа через полтора, а то и больше. Но перед ней шли другие машины, их задние огни вели ее на поворотах, и теперь она могла ехать, не останавливаясь. Не успела она обрадоваться этому, как пришлось затормозить, и у нее упало сердце. Сначала слева на перекрестке с шоссе, ведущего в Дижон, она увидела два огромных громоздких силуэта возле деревьев, растущих вдоль дороги, – мотоциклисты. Когда она проезжала мимо, она даже не заметила, были ли они в форме. А вдруг это полицейские, которые едут за ней по пятам? Проехав метров двести, она увидела в зеркало, как один из них стремительно выехал на шоссе и с грохотом понесся следом. Он все увеличивался в размерах, теперь она уже могла различить шлем и огромные защитные очки, он был похож не на человека, а на неумолимого робота. Она говорила себе: «Это невозможно. Он гонится не за мной, сейчас обгонит и поедет дальше». Он действительно обогнал ее, мотор у него грохотал, работая на полную мощность, потом снизил скорость, повернулся и поднял руку. Она остановилась на обочине в двадцати метрах от него, он слез с мотоцикла, снял краги, медленно, подчеркнуто медленно приблизился в свете фар, словно стараясь окончательно добить ее. Все закончилось, не успев начаться. Стало известно о пропаже «Тандербёрда», у них уже есть все сведения о ней – имя, описание внешности, всё. Но в то же время, хотя до этого она разговаривала с полицейскими, только когда ей нужно было спросить в Париже дорогу, у нее возникло странное ощущение, будто уже когда-то она переживала подобное, будто она мысленно видела эту сцену во всех подробностях, а теперь та повторялась, но только наяву. Подойдя к ней, мотоциклист сначала повернул голову в сторону машин, с ревом проносившихся мимо них в темноте, потом вздохнул, поднял свои огромные очки и закрепил их на шлеме, тяжело облокотился на дверцу машины и произнес: – Что, изволим прогуливаться, мадемуазель Лонго?