Он был человеком с принципами, и звали его Туссен Нарди. У него была жена и трое детей, а вдобавок – определенная меткость в стрельбе из пистолета, культ Наполеона, служебная четырехкомнатная квартира с горячей водой и мусоропроводом, сбережения на счете в Банке почтового ведомства, безграничное терпение, когда приходилось искать в книгах те сведения, которые он не успел добыть в школе, и надежда стать дедушкой и офицером полиции в каком-нибудь солнечном городке. Он слыл человеком, которого лучше не гладить против шерсти, но при этом славным малым, насколько это применимо к жандарму. Он радовался тому, что за все пятнадцать лет службы ему удалось продемонстрировать свою меткость только на учебных мишенях да глиняных трубках на ярмарках. Ему также не пришлось – ни в полицейской форме, ни в штатском – поднять на кого-то руку, если не считать нескольких оплеух, которые он влепил старшему тринадцатилетнему сынку, который отпустил себе шевелюру, как у «Битлз», прогуливал математику и, если вовремя не вмешаться, мог плохо кончить. Короче говоря, единственное, о чем он заботился – помимо того, чтобы не вляпаться в какую-либо неприятную историю, – это содержать в исправности свой мотоцикл. Во-первых, так предписывалось служебной дисциплиной, а во-вторых, если тот откажет, можно и недотянуть до старости. Когда он увидел проезжавший по перекрестку автомагистралей номер 6 и 77-бис белый «Тандербёрд» с черным верхом, он как раз обсуждал мотоциклы с коллегой Раппаром. Его он жаловал больше, чем остальных, – они были соседями по этажу, ну, и сынок у него тоже давал прикурить. Когда дежуришь днем – не до разговоров. Зато ночью всегда находятся три приемлемые темы: глупость шефа, несовершенство собственных жен и легкомыслие всех остальных женщин. Нарди сразу же узнал «Тандербёрд». Машина шла довольно медленно, и он сумел прочитать номер – 3210 RX 75. Легко запомнить, похоже на обратный отсчет при запуске ракет. Последние два часа у него было смутное предчувствие, что она ему еще встретится. Это трудно объяснить. Он только сказал Раппару: «Иди посмотри, что там творится на 80-й, увидимся здесь» – и уже сидел на своем мотоцикле, оставалось только чуть приподнять его и резко нажать на педаль газа. Он пропустил грузовичок, резко подал вправо, чтобы, разогнавшись, развернуться. Через три секунды задние огни кабриолета уже маячили у него перед глазами – огромные, ослепительные огни, они могут развить на всю жизнь комплекс неполноценности у жандарма, и без того доведенного до белого каления этими бесконечными штрафами. Ему не было видно, кто за рулем. Когда он обгонял машину, то заметил повязку на левой руке и понял, что это она. Когда он попросил ее остановиться, то не мог вспомнить ее имя, которое прочитал вместе с датой рождения и всем остальным, хотя у него была отличная память на имена. Оно всплыло, когда он шел к машине: Лонго. Она выглядела как-то иначе, чем утром, но он не мог понять, чем именно, а главное, она смотрела на него, не узнавая. Потом понял: утром на ней не было этого свитера с высоким воротом, тоже белого, под цвет костюма, он как бы округлял лицо, подчеркивая загар. Но при этом она была так же взволнована, так же с неохотой цедила слова, и у него снова создалось впечатление, что перед ним человек, который в чем-то виноват. Но в чем именно? Он остановил ее на рассвете неподалеку от Сольё на дороге в Авалон из-за неисправного заднего фонаря. Он заканчивал дежурство и за ночь успел отловить немало придурков, которые пересекали желтые линии, обгоняли на подъеме и ни в грош не ставили жизни всех остальных, но на сегодня был явный перебор, поэтому он только сказал ей: «У вас задние огни не горят, почините, до свидания, и следите за этим». Даже женщина, пусть и весьма эмоциональная, не должна была до такой степени испугаться лишь потому, что усталый жандарм велит ей починить фары на машине. И только потом, когда ему показалось, что она ведет себя очень странно, и он попросил ее предъявить документы, он обратил внимание, что у нее перебинтована левая рука. И все время, пока он изучал ее права – выданные в восемнадцать лет на севере, место жительства – монастырский приют, – он чувствовал, что хотя она сидит неподвижно и молчит, но нервничает все сильнее и может дойти до такого предела, что ситуация станет небезопасной. Да, это необъяснимо, он не мог бы определить это ощущение, несмотря на все проклятые учебники по психологии, которые он долбил, готовясь к экзаменам, но он очень ясно чувствовал, что ему грозит опасность. Вот, например, она сорвется и выхватит пистолет из бардачка, тогда он примкнет к тем, кто погиб при исполнении служебного долга. И вообще, он случайно оказался один, поскольку разрешил Раппару смыться пораньше – успеть на обед по случаю крестин племянницы. Так что, если что, есть к чему прицепиться. Документы вроде в порядке. Он спросил, куда она едет: в Париж. Кем работает: секретарша в рекламном агентстве. Откуда едет: ночевала в отеле в Шалоне. В каком отеле: «Ренессанс». Она отвечала без видимых колебаний, но каким-то неуверенным, еле слышным голосом. В предрассветном полумраке он плохо различал ее лицо. Ему бы хотелось, чтобы она сняла очки, но нельзя требовать это, особенно у женщины, разве что если хочешь прикинуться эдаким крутым копом из телесериалов про полицейских. Нарди не любил выглядеть смешным. Машина принадлежала рекламному агентству, в котором она служила. Она продиктовала ему номер телефона своего начальника, можете проверить – ей часто доверяют водить эту машину. Она дрожала. Ему не поступало никаких сведений об угнанном «Тандербёрде», и если он без всякой причины доведет ее до белого каления, то рискует нажить себе неприятности. И он отпустил ее. Позже он об этом пожалел. Ему следовало убедиться, что при ней нет оружия. Интересно, а почему все-таки ему закралась эта мысль? Именно это и беспокоило его больше всего. Теперь он вообще ничего не понимал. Перед ним сидела та же растерянная, испуганная девушка, что и утром, но что-то изменилось, можно сказать, исчезла агрессивность, которую он в ней тогда ощущал, или, скорее, какое-то отчаяние, нет, тоже неверно, он никак не мог подобрать нужного слова, – казалось, что на рассвете она легко могла перейти какую-то грань, а теперь уже ее переступила. Было очевидно, что если раньше в машине и было спрятано какое-то оружие, то сейчас его там больше нет. На самом деле, поспав немного, Нарди чувствовал, что вел себя довольно нелепо, когда вспоминал девушку в «Тандербёрде». И Раппара он с собой не взял, снова увидев ее, опасался показаться еще более нелепым. – Похоже, мадемуазель Лонго, что и вы, и я, оба должны работать по ночам. Вам не кажется? Ей ничего не казалось. Она даже не узнавала его. – Я вижу, что вы починили задние фары (Молчание.) Наверное, контакты отошли? (Молчание.) Во всяком случае, теперь все в порядке. (Полное безмолвие.) Вы их починили в Париже? Загорелое лицо, скрытое очками, но освещенное приборной панелью, пухлые, слегка дрожащие губы, словно набухшие желанием расплакаться, из-под бирюзовой косынки выбилась светлая прядь. Не отвечает. Что же все-таки пытается скрыть? – Алло, я ведь к вам обращаюсь! Вы починили фары в Париже? – Нет. – А где тогда? – Не знаю. Недалеко от Авалона. Ну, слава богу. Заговорила. Правда, ему показалось, если он правильно помнил, что голос у нее не такой бесцветный и невыразительный. Она слегка успокоилась. – Но ведь вы ехали в Париж? – Да, кажется. – То есть вы в этом не уверены? – Почему же? Он провел пальцем по губам, стараясь на сей раз внимательно ее разглядеть, хотя обычно ему было неловко смотреть на женщин в упор, даже на проституток. – Что-то не клеится? Она только слегка покачала головой. – Вы не возражаете, если я попрошу вас на минутку снять очки? Она подчинилась. И быстро объяснила, как будто он спрашивал: – У меня близорукость. И причем такая сильная, что когда она снимала очки, то явно ничего не видела. Она даже и не пыталась что-то разглядеть. Сняв очки, она не щурилась, вызывая жалость, как дочка Раппара, у которой близорукость развилась после кори, нет, без очков глаза ее мгновенно расширились, стали беспомощными – все лицо изменилось. – Неужели при таком зрении вы не боитесь ездить по ночам? Он постарался произнести это как можно мягче, но все равно тут же разозлился на себя за то, что выражается как узколобый страж порядка, эдакий солдафон. К счастью, она быстро нацепила очки, слегка кивнула. К тому же у нее еще рука перевязана. – Это не слишком-то разумно с вашей стороны, мадемуазель Лонго, а тем более когда рука повреждена. (Молчание.) Если я правильно понял, вы с раннего утра за рулем. (Молчание.) Съездить туда-обратно, это сколько выходит? Километров шестьсот? (Молчание.) Вам что, так уж обязательно было ехать? Куда вы сейчас направляетесь? – На юг. – Куда именно? – В Монте-Карло. Он присвистнул. – Надеюсь, вы где-то остановитесь по дороге? Она резко закивала головой. Впервые она отреагировала так однозначно. – Я остановлюсь в отеле по пути. – В Шалоне? – Да, в Шалоне. – В отеле «Ренессанс»? Она снова смотрела на него, явно не понимая. – Вы мне сказали, что ночевали в отеле «Ренессанс». Разве не так? – Так. – У вас заказан номер? – Не думаю. – Не думаете? Она покачала головой, отвернулась, стараясь не встречаться с ним взглядом, неподвижно сидела, держась за руль перебинтованной рукой, но в ней не чувствовалось деланого терпения, как у некоторых наглых водителей, которые словно говорят про себя: «Давай, продолжай, интересно, когда ты закончишь трепаться, чтобы я мог уехать?» – но лишь потому, что она словно отключилась, совершенно растерялась, и ей на ум не приходили ни слова, ни мысли, как тогда, когда она сняла очки. Если бы он попросил ее поехать в полицейский участок, она не стала бы возражать, возможно, даже не спросила бы почему. Он зажег свой фонарь, осветил салон машины. – Не могли бы вы открыть ящик для перчаток? Она открыла. Там лежали только бумаги, она прижала их правой рукой, показывая, что больше там ничего нет. – Теперь сумку. Она тоже ее открыла. – А что в багажнике? – Ничего. Только мой чемодан. Он заглянул в ее чемодан из черной кожи, в котором лежала одежда, полотенца, зубная щетка. Дверца машины была открыта, он наклонился над передним сиденьем, она невольно отстранилась, чтобы освободить для него больше места. У него были смешанные чувства: с одной стороны, он казался себе хамом, да еще к тому же занудой, а с другой – его не отпускало ощущение, что он вот-вот обнаружит что-то странное и очень важное. Вздохнув, он закрыл дверцу. – Похоже, у вас какие-то проблемы, мадемуазель Лонго. – Я устала, вот и все. За спиной Нарди с грохотом проносились машины, вспышки яркого света фар скользили тенями по лицу девушки, и оно постоянно менялось. – Знаете, как мы поступим? Вы дадите мне слово, что остановитесь в Шалоне, а я позвоню в «Ренессанс» и забронирую вам номер. Тогда он сможет проверить, не врет ли она, что ночевала там накануне. А что еще он мог сделать в этой ситуации? Она подтвердила кивком головы. Он велел ей ехать осторожно, сказал, что на дорогах в этот уикенд сильное движение, потом отошел, поправил пальцем шлем, но все это время его не отпускала мысль: «Не дай ей уехать, иначе очень скоро убедишься, что ты крупно лажанулся». Она не попрощалась. Он так и остался стоять на дороге, широко расставив ноги, чтобы машины, ехавшие в ее направлении, снижали скорость. Он смотрел ей вслед, пока возвращался к мотоциклу. Говорил себе, что действовал правильно, что не сторож он сестре своей[33], и ему не в чем себя упрекнуть. А если уж, так или иначе, ее фотографии суждено попасть в газету, то наверняка чуть дальше, на автомагистрали номер 6 или 7, ей попадется другой полицейский, поупрямее, и помешает этому. На самом деле, после пятнадцати лет службы в полиции он верил только в одно, но верил свято: его коллег очень много. И среди них немало очень упрямых. Врубив фары дальнего света, она ехала, но словно видела себя во сне. Сон как сон. Ни хороший, ни плохой. Иногда ей снились такие сны, а потом она ничего не могла вспомнить. Но в этот раз она даже не проснется в своей комнате. Она уже давно проснулась. И теперь ей показывали чей-то чужой сон.