Неужели так бывает – совершаешь самый что ни на есть заурядный поступок, какие делаешь всю жизнь, не понимая, что переступаешь границу реальности. Остаешься сама собой, живой и вовсе не спящей, но при этом каким-то образом попадаешь в ночные сны, скажем, соседки по дортуару. Ты продолжаешь куда-то идти, уверенная, что тебе оттуда не выбраться, что ты оказалась заперта в другом мире, очень похожем на настоящий, но абсолютно бессмысленном и чудовищном, потому что он может в любую минуту исчезнуть из головы подружки, с тобой заодно. Как во сне, где по мере того, как ты продвигаешься вперед, меняются мотивы твоих действий, так и теперь она больше не понимала, почему оказалась на дороге и мчалась все дальше в ночь. Заходишь в комнату, нажимаешь на кнопку, и появляется небольшая картинка – рыбачий порт, но рядом стоит Глав-Матушка, а ты оказалась здесь, чтобы признаться ей, что предала Аниту, но не можешь подыскать слова, чтобы все объяснить, потому что это очень непристойно, и тогда ты поднимаешь руку на Глав-Матушку, бьешь ее и не можешь остановиться. Но это уже не она, а другая старуха, к ней ты пришла забрать свое белое пальто, и так до бесконечности. Самое понятное из всего этого – нужно поехать в отель, где я уже якобы останавливалась, пока не успели сообщить жандарму, что меня там в глаза не видели. Или наоборот. Говорят, когда сходишь с ума, кажется, что все остальные – сумасшедшие. Да, наверное, так оно и есть. Она сошла с ума. Когда она проехала Арне-ле-Дюк, впереди оказалась целая шеренга грузовиков, которые двигались черепашьим шагом. Ей пришлось плестись за ними, пока дорога шла на подъем, и конца этому не было видно. Когда ей удалось наконец обогнать сначала один, потом другой и третий, она испытала огромное облегчение. И не столько потому, что сумела обойти грузовики – снова оказаться на темной дороге, на ночном приволье, – сколько оттого, что почувствовала, пусть и запоздалую, радость, что ее не посадили в тюрьму за угон автомобиля. Значит, «Тандербёрд» не разыскивают. Она спасена! Ей казалось, что она только что разговаривала с жандармом на мотоцикле. Но она уже проехала двадцать километров в таком состоянии, что потеряла полное представление о времени. Нужно было прекращать все эти глупости и вести машину назад в Париж. И забыть про то, что ей хотелось увидеть море. Поедет в другой раз. Поездом. Или потратит оставшиеся деньги на первый взнос на малолитражку, а потом за восемнадцать месяцев ее выплатит. Ей давно уже следовало так сделать. Она отправится не в Монте-Карло, а в какую-нибудь дыру, куда ездят такие, как она, с параличом воли. Не в какой-то там воображаемый отель с бассейном, приглушенной музыкой и встречами под кондиционером, а во вполне реальный семейный пансион с видом на грядки, где предел мечтаний – обменяться во время сиесты интеллектуальными соображениями о пьесах Ануя с владелицей колбасной лавки, перед которой не обидно осрамиться, или же, в лучшем случае, не с ней, а с парнем, страдающим такой дальнозоркостью, что на ходу сшибает шезлонги; отличная из них бы вышла парочка, он и она, Дани Лонго, – они могли бы растрогать даже профессиональную сваху: «До чего оба прелестные, но как это грустно! Если у них появятся дети, то все деньги будут уходить на оплату счетов оптика». Разумеется, можно издеваться над всем этим, можно относиться с презрением, но это и есть ее мир, другого она не заслуживает. Просто-напросто дура, которая из себя что-то корчит. Если боишься даже взглянуть на собственную тень, то лучше не слезать со своего шестка. Шаньи. Разноцветные крыши Бургундии, огромные грузовики-тяжеловозы, выстроившиеся шеренгой перед придорожным рестораном, до Шалона 17 километров. Господи, ну как ей удалось втемяшить себе в голову такие ничтожные мысли и так перепугаться? И то же самое насчет Каравеля. Неужели она и впрямь полагает, что каким-то чудом, вернувшись раньше времени из Швейцарии, тот бросится сломя голову в полицию, чтобы сообщить всем на свете, что среди его сотрудников затесался потенциальный преступник? Нет, даже еще похлеще, неужели ей кажется, что он осмелится раздувать эту историю, не побоявшись, что Анита поднимет его на смех? А как иначе она могла бы отреагировать, представив себе, как очкастая трусиха пускается во все тяжкие на скорости тридцать километров в час? Да, пора прямым ходом в психушку. Самое большое, чем она рискует по возвращении, это услышать от Каравеля: «Рад вас видеть, Дани, прекрасно выглядите, но думаю, вы должны понимать, что, если все сотрудники агентства начнут пользоваться моей машиной в личных целях, мне придется завести целый гараж». И уволит ее. Даже нет: ведь ему нужно будет придумать причину и выплатить ей пособие. Он просто вежливо попросит ее написать заявление об уходе. А она уйдет, потому что примет предложение другого агентства, которое приглашает ее каждый год к ним на работу, и даже получит прибавку к зарплате. Вот именно так, дура набитая. Жандарм на мотоцикле знал ее имя. Он тоже утверждал, что якобы видел ее в том же месте утром. Ну что же, наверное, тому найдется объяснение. Если бы она вела себя по-нормальному с ним и с этим коротышкой, владельцем станции техобслуживания, то уже наверняка все бы узнала. Теперь она понимает, что рассуждает логично. Полной ясности еще нет, концы с концами не совсем сходятся, но она уже чувствует, что ничего страшного в этой истории нет. Ей сейчас стыдно, только и всего. К ней подходили, разговаривали, почти не повышая голоса, а она уже впадала в панику. Ее попросили снять очки, она сняла. При этом настолько сама себя изводила, что, возможно, подчинилась бы, даже если бы ей велели раздеться. Наверное, стала бы плакать, умолять. Ни на что большее она не способна. А ведь она умела и дать отпор, и даже как следует постоять за себя, и много раз это доказывала. Уже в тринадцать лет она ответила полновесной пощечиной сестре Марии Матери Милосердия, которая щедро раздавала их тем, кто попадал ей под горячую руку. Даже Анита, которая держала ее за ничтожество, получила от нее самую серьезную выволочку за всю свою жизнь и оказалась на лестничной площадке, куда ей вслед полетели пальто и сумка. Конечно, потом она плакала, и не один день, но вовсе не потому, что врезала Аните, а совсем из-за другого: из-за того, что теперь она уже никогда не будет прежней, но если и плакала, то никто, кроме нее самой, об этом не знал. И еще: только ей одной было известно, что меньше чем за час, без всякой на то причины, она могла из абсолютно безмятежного состояния перейти к отчаянию и полному оцепенению. Но, пребывая в этом депрессивном состоянии, она всегда в глубине души сознавала – и это уже вошло в привычку, – что нужно верить в свои силы, что скоро она восстанет из пепла, как птица Феникс. Она была убеждена, что со стороны должна выглядеть замкнутой, закомплексованной из-за своей близорукости, но при этом – девушкой с характером. На подъезде к Шалону рука вновь дала о себе знать. Возможно, оттого, что приходилось сжимать пальцами руль, или просто уже кончилось действие укола. Рука еще по-настоящему не болела, но ныла под повязкой. А до этого она про нее совсем забыла. Свет фар освещал большие рекламные щиты, расхваливавшие известные ей торговые марки. Одной из них – рекламой минеральной воды – она как раз занималась в агентстве. Тоже мне радость – столкнуться с ней на дороге. Она подумала, что сейчас примет ванну и ляжет спать. И вернет машину, когда отдохнет. И если у нее и впрямь есть характер, то она проявит его именно сейчас. У нее к тому же появился шанс оставить в дураках тех, кто утверждал, что видел ее раньше: это отель «Ренессанс», куда направил ее жандарм. Название, кстати, предопределено судьбой, именно там возродится птица Феникс. Она ничуть не сомневалась, что ей там скажут, что уже видели ее накануне. Она не сомневалась, что им известно ее имя. Наверняка, потому что им звонил полицейский. Но на сей раз она убедит себя, что ничем не рискует из-за того, что воспользовалась чужой машиной, и сама пойдет в наступление. Ренессанс. Пусть будет Ренессанс! Она чувствовала, как ее охватывает холодная, приятная злость. Но откуда жандарм узнал ее имя? Наверное, назвала его врачу или на техстанции. Вроде бы считаешь себя сдержанной, не болтливой, а не умеешь держать язык за зубами. Ее ошибка в том, что она связывала травму руки со всеми остальными событиями, но на самом деле это не было предусмотрено в… – тут ей на ум пришло правильное слово – в этой инсценировке. Да, над ней подшутили, ее разыграли. Где все это началось? В Дё-Суар-лез-Авалоне? Старуха была первой? Нет, еще до этого, наверняка раньше. Но раньше она разговаривала только с супружеской парой в ресторане, с продавщицами в магазине и дальнобойщиком с ослепительной улыбкой, который стянул у нее букет фиалок и… Ох, Дани, Дани, неужели голова дана тебе только для того, чтобы завязывать на ней косынку? Конечно же, дальнобойщик! Улыбка, как у голливудских звезд! Она отыщет его, пусть даже на это уйдет вся жизнь, она положит в сумку свинцовый брусок, и пусть он распрощается со своими рекламными зубами. В Шалоне уже начали украшать улицы к празднику трехцветными флажками и гирляндами электрических лампочек. Она пересекла весь город до набережной Соны. Прямо перед ней были острова, и на одном из них, самом большом – здания, похожие на больницу. Она въехала на тротуар прямо у реки, выключила мотор и подфарники. Какое странное чувство, будто она все это уже видела, уже когда-то пережила. Лодка на черной воде. Огни кафе на противоположной стороне улицы. Даже неподвижный и теплый «Тандербёрд» в ряду других машин, стоящих здесь, в Шалоне летним вечером, только усиливал это чувство, что ей точно известно, что случится в следующее мгновение. Наверное, это от усталости, от того, что весь день нервы напряжены до предела, а то и от всего вместе. В следующее мгновение она сняла косынку, тряхнула волосами, перешла улицу, ощутив наслаждение от ходьбы, вошла в залитое светом кафе. Барьер[34] пел о своей жизни под аккомпанемент звоночков электрического бильярда, посетители рассказывали о своей, хотя их трудно было расслышать, и ей тоже пришлось повысить голос, чтобы спросить у кассирши, где находится отель «Ренессанс». – На улице де Ла-Банк; сначала идите прямо, потом налево, но хочу вас предупредить – там недешево. Она заказала сок, потом решила, нет, ей нужно взбодриться, и выпила очень крепкого коньяка, который разлился жаром по всему телу, до самых век. На ее стакане были нанесены мерные деления в виде розовых поросят разных размеров. Она оказалась самым маленьким поросеночком. Кассирша поняла, о чем она думает, мило рассмеялась и сказала: – Не переживайте, вы и так хороши! Дани не решилась заказать вторую порцию, хотя ей хотелось. Она взяла с прилавка пакетик соленых крендельков, погрызла один, пока искала на табло музыкального автомата кнопку с именем Беко[35]. Она выбрала «Наедине со своей звездой», и кассирша сказала, что на нее эта песня тоже сильно действует, прямо досюда пробирает, и постучала пальцами по груди, там, где сердце. Когда Дани вышла в ночной Шал он, в лицо дул свежий ветерок, и она немного прошлась. Стоя у реки, она сказала себе, что ей теперь совсем неохота идти в «Ренессанс». Ее подмывало бросить в воду пакетик с крендельками, который она держала в правой руке, что она и сделала. Ей хотелось спагетти, хотелось ощущать легкость, быть в Каннах или где-то еще в том воздушном платье, которое она купила в Фонтенбло, или совсем голой оказаться в объятиях какого-нибудь славного парня, с которым она чувствовала бы себя уверенно, тоже голого, и он бы целовал и целовал ее без конца. Как тот, первый, из-за которого она теперь никого не могла полюбить. Они познакомились, когда ей было двадцать (а встречались они два года, до ее двадцати двух), но у него уже была, как говорится, налаженная жизнь – жена, которую он по-прежнему отчаянно любил, мальчуган, она мельком видела две его фотографии. Господи, до чего она устала, интересно, который теперь час? Она вернулась к машине. Вдоль набережной росли сорняки, которые называют ангелика – ангелочки. Стоит подуть на них, как она делала ребенком, и в воздух разлетаются белые, невесомые пушинки, словно на обложке словаря Ларусс. Она сорвала один, но дунуть на глазах у прохожих не осмелилась. Как ей хотелось бы встретить на своем пути ангела, ангела-мужчину, бескрылого, но красивого, спокойного и веселого, именно такого, каких опасалась Глав-Матушка, но чтобы он охранял ее всю ночь в своих объятиях. И что тогда будет? Завтра она забудет свой дурной сон, они помчатся вместе на юг на Птице-громовержце. Но хватит болтать чушь! Обычно ее молитвы плохо исполнялись, но сейчас, когда она открыла дверцу машины, впору было закричать. Ангел или нет, но он действительно сидел в ее машине – совершенно незнакомый, скорее темноволосый и высокий, похожий на шпану, удобно расположился на водительском сиденье, включил радио, во рту сигарета с фильтром – из пачки, оставленной на приборной панели, – ноги закинуты наверх, подошвы мокасин упираются в ветровое стекло; кажется, ее ровесник, светлые брюки, белая рубашка и свитер под горло. Он презрительно посмотрел на нее большими карими глазами и произнес глухим, довольно приятным голосом, в котором проскальзывали нотки раздражения: – Ну и копуша же вы! Давно пора ехать! Филипп Филантери по прозвищу Жулик-Жулик – поскольку два жулика всегда лучше, чем один, – был наделен, по крайней мере, одним безусловным достоинством: он знал, что, как только умрет, настанет конец света, поэтому все остальные люди в расчет не идут, и не стоит даже ломать себе голову, стараясь понять, для чего они существуют, а вообще-то нужны они только для того, чтобы снабжать его всем необходимым, и только дурак будет ломать себе голову, поскольку умственные усилия мешают сердечной деятельности и могут сократить продолжительность жизни – те шестьдесят или семьдесят лет, сколько он собирается прожить. Со вчерашнего дня ему было двадцать шесть лет. Воспитывался он у монахов-иезуитов. Смерть матери несколько лет назад была единственным событием в его жизни, причинившим ему боль, которую он испытывал до сих пор. Он работал репортером в одной эльзасской газете. В кармане у него лежал билет на пароход в Каир, контракт с тамошним радио и практически ни единого су. Он полагал, что женщины, которые уступают мужчинам уже самим фактом, что они женщины и не требуют от них больших интеллектуальных затрат, – самая лучшая компания для такого парня, как он, которому необходимо питаться два раза в день, периодически заниматься сексом и оказаться в Марселе до 14 июля. Накануне он был в Бар-ле-Дюке по случаю своего дня рождения. Туда его подбросила на своей малолитражке одна учительница из-под Меца, большая поклонница Лиз Тейлор и Малларме, которая ехала навестить родителей в Сен-Дизье в департаменте Верхняя Марна. Дело было ближе к вечеру. Шел дождь, потом выглянуло солнце, потом опять пошел дождь. Им пришлось сделать крюк и пристроиться возле заброшенной лесопильни, а потом, нате, как интересно, это с ней случилось впервые, очень унизительно, на заднем сиденье, отвратительное воспоминание. Но она осталась довольна. До самого Бар-ле-Дюка напевала и хотела, пока она за рулем, чтобы он держал руку между ее сжатыми коленями. Ей двадцать два или двадцать три, рассказала, что помолвлена, но собирается порвать, но остаться друзьями, что сегодня самый прекрасный день, и все в таком роде. В Бар-ле-Дюке она оставила его в пивной и дала тридцать франков на обед. К полуночи они должны были встретиться там же, когда она поедет назад из Сен-Дизье, навестив родителей. Он съел шукрут[36], одновременно просматривая «Франс-Суар», потом с чемоданом прыгнул в автобус, решив выпить кофе на выезде из города. Попался довольно приличный отель с большим, обрамленным деревом камином в зале ресторана, официантками в черных платьях и белых передниках. Услышав, что его соседи по столу ночью собираются ехать в Мулен, он завел с ними знакомство: с толстозадой очень белокожей брюнеткой лет сорока и ее деверем, нотариусом из Лонгюйона. Они заканчивали ужин. Он наплел им какую-то чушь, что якобы собирается посвятить жизнь воспитанию малолетних правонарушителей и только что получил работу в Сент-Этьене. На женщину, насколько он мог судить, такие истории впечатления не производили. Доев клубнику со сливками, она курила сигарету и явно думала о чем-то своем. Он сделал ставку на деверя – плотного, с апоплексическим лицом, в летнем костюме из переливчатой ткани – и сообщил, что ему никогда еще не приходилось сталкиваться с нотариусами, одетыми по последней моде. Ровно в одиннадцать он уже садился с ними в черный «Пежо-404», который удалось завести не сразу, и они тронулись в путь. Час ночи. Он знал всю подноготную обоих. Знал об участке земли, принадлежавшем их семье, который они сдуру продали, о вредном парализованном деде, о характере мужа дамы, о его втором брате, живущем в Мулене, к нему-то они и направлялись. Нотариус на какое-то время замолчал, собираясь вздремнуть, а Филипп вышел с дамой на обочину покурить какую-то английскую дрянь. Она сказала, то и дело привставая на цыпочки, что, когда за городом такая чудная погода и все дремлет, она чувствует себя совсем юной. Они пошли по тропинке, должно быть, ведущей к ферме. Она останавливалась, стараясь угадывать в темноте названия цветов. По ее слегка дрожащему голосу он почувствовал, что у нее комок в горле, что она уже готова и пытается придумать, как это осуществить. Потеряв кучу времени на поиски подходящего места, он трахнул ее в зарослях деревьев, поставив на колени, потому что она боялась испачкать юбку; каждый раз, когда она кончала, опасался, как бы у нее не случилось сердечного приступа и ее обмякшее тело не застыло трупом у него в руках. Она, не замолкая, задыхаясь, несла что-то невнятное и омерзительное – такое, мол, с ней случается впервые, он не должен думать о ней плохо, она теперь целиком принадлежит ему, – и, несмотря на то, что он сильно захотел ее, когда увидел голые ляжки почти сверкающей белизны, теперь она вызывала у него отвращение. Потом, застегиваясь, она спросила, любит ли он ее. Как будто это не было очевидно. Деверь по-прежнему спал в машине. Они его разбудили. Поскольку Тереза – так ее звали – настаивала, чтобы Филипп сел с ней сзади, он мог догадаться о том, что произошло, но промолчал. Позже, когда они въезжали в Бон, она заснула. Филипп слишком громко щелкнул замком, открывая ее сумочку, деверь притормозил и произнес еле слышно: «Вы моложе и сильнее меня, но подумайте хорошенько, я буду защищаться, и все это может очень глупо закончиться». Филипп закрыл сумку и вышел из машины. Тереза не проснулась. У него оставалось чуть больше десяти франков, чемодан и ощутимый недосып. Он пересек пустынный Бон и нашел вокзал, ориентируясь на звук поездов. Поспал в зале ожидания, голова гудела; около восьми утра он побрился в туалете, выпил кофе и купил пачку сигарет. Потом подумал, что «экономика должна быть экономной», и вернул сигареты. Около полудня он сел на автобус, идущий в Шалон-сюр-Сон. Деньги кончились, но было бы чертовски обидно, если на автомагистрали номер 6 ему не попалась бы какая-нибудь дура. Так и вышло, и даже еще хуже. Остаток дня он протаскался по авеню Пари и по улице Ситадель, так никого и не встретив, даже на бистро у него не было ни гроша. Ему вовсе не по душе было затевать профессиональную кражу с потасовками и увечьями. Поскольку в запасе еще было время – он дал себе крайний срок: полночь, – он решил избегать водителей грузовиков и всех остальных лохов мужского пола, потому что, надеясь поживиться чужим бумажником, начинаешь корчить из себя эдакого славного малого, студента-медика, а кончаешь на скамье подсудимых. К тому же очень просто и даже желательно, если припрет, привести в чувство возмущенную женщину полновесной оплеухой, а вот с мужчиной так легко не отделаться, тут уже пахнет настоящим мордобоем. А если он к тому же превосходит вас в весовой категории, то тогда придется, как говорится, дать ему по яйцам. Голова – вещь хрупкая, да и все остальное тоже. И не стоит ради содержимого бумажника рисковать содержимым черепа. Будь это утро, к тому же не субботнее, он зашел бы в любую социальную квартиру, нашел бы замученную жизнью, недооцененную домохозяйку, приверженку де Голля, – дети в школе, муж на службе. Он начал бы с интервью для газеты «Лионский прогресс», а закончил бы в супружеской постели, она бы потом объяснила мужу, что потеряла кошелек в магазине «Юнипри». Или же он сам зашел бы в «Юнипри» и закадрил продавщицу, но днем в субботу у них по горло работы: кассирши без конца ошибаются, покупатели бестолковые – не стоит даже пытаться. Около пяти, потрепавшись с бельгийскими туристами, которые, увы, возвращались домой, он сказал себе: приятель, на сей раз ты полностью на мели, и дело кончится тем, что придется отдубасить какого-нибудь водителя грузовика, отца четверых детей, и все в таком роде. Перед тем как утром 14 июля сесть на корабль в Марселе, он собирался заехать в Кассис. У него там был приятель – владелец гаража, который раньше жил в Меце, а сейчас мог бы взять его на буксир. Сегодня 11-е. Такими темпами он попадет в Марсель только к концу месяца. Ему пришла в голову мысль, не слишком гениальная, чего греха таить, но все равно это лучше, чем ничего: конец занятий в лицеях и коллежах. Он прошел не одну улицу, еле волоча ноги, когда вдруг сообразил, что уже каникулы и школы закрыты. И все-таки отыскал коммерческие курсы для девушек, которых поджидали мамаши. Больше всего его бесил чемодан, он с ним выглядел просто деревенщиной. Когда птички разлетались, глаза слепило солнце, стоявшее над заводской крышей, и он с трудом выбрал ту, которую искал. Это была высокая полноватая блондинка, со звучным смехом и громким голосом; под мышкой – стопка книг, перетянутых кожаным ремешком. Он дал бы ей шестнадцать лет из принципа, дать меньше ему не позволяла гордость. Вперед. Она шла в окружении подружек, с которыми по очереди расставалась на каждом перекрестке после долгих прощаний. Он узнал, что фамилия ее Граншан, потом узнал, что зовут Доменика. Она заметила, что он идет за ними следом. Время от времени он встречался с ней глазами – голубыми, глупыми, потом она переводила взгляд на его чемодан. Она рассталась с последней подружкой возле стадиона на улице Гарибальди. Он поймал ее за руку, сказал только: «Доменика, я живой человек, и вы должны меня выслушать», – потом тут же отпустил ее, до смерти перепуганную, а сам уселся на невысокое ограждение, идущее вдоль футбольного поля. Она поколебалась полминуты и подошла к нему. Он сказал, глядя куда-то в сторону, что любит ее уже вечность и при этом ненавидит: над ним из-за нее смеялись, он подрался и потерял работу, но, прежде чем уехать, он должен рассказать ей, даже если она тоже будет над ним смеяться, что он чувствует с тех пор, как впервые ее увидел, – короче, нес, что приходило в голову. Потом он взглянул на нее, она вскочила, потрясенная, раскрасневшаяся, но больше его уже не боялась. Он постучал ладонью по ограждению, приглашая сесть рядом, спрашивая себя, сколько у нее при себе денег или сможет ли она их достать и сколько времени на это уйдет. У нее в кармане школьного пиджака оказалось две купюры по десять франков и пятифранковая монетка, нечто вроде амулета. Она отдала их ему три часа спустя в унылом коридоре своего дома, пропахшем капустой. Она тихонько плакала, называла его Жоржем, так он ей представился, целовала его сжатыми, неумелыми, солеными от слез губами. У него было ощущение, что он совершает убийство, он злился на себя – на такое можно пойти ради двух тысяч, обещал никогда не уезжать, ждать ее завтра днем возле памятника. Поднявшись по лестнице, она обернулась к нему в последний раз с дурацким выражением лица, полным надежды на счастье, он сказал себе снова, что, черт возьми, ему тоже никто не дарил подарков, что его говнюк папаша тоже всю жизнь держал его мать за дебилку, а ведь как-никак это его мать. К черту и наплевать. Он купил в закусочной гамбургер, глядя в ночную тьму по ту сторону окна. Это было на набережной, продолжении набережной Мессанжри. Он долго сидел там, потому что идти куда-то в другое место было намного дороже, а он знал по опыту, что, когда наступает ночь, нужно уметь упрямо, неподвижно ждать, а если начнешь суетиться, то можешь пропустить счастливую звезду. Около одиннадцати, когда он доедал второй гамбургер и допивал второй стакан вина, он увидел, как на набережной остановился белый «Тандербёрд», внутри он разглядел только зеленую или синюю косынку, номера у машины были парижские. Он сказал себе, что это очень вовремя. Когда он вышел на улицу, из автомобиля вышла молодая женщина – высокая, одетая в белое. Она развязала косынку, золотистые волосы засверкали в свете фонарей на берегу реки. Левая рука у нее была перевязана. Она перешла улицу и скрылась в кафе неподалеку. Ему понравилась ее походка – вкрадчивая и одновременно расслабленная. Прежде чем пойти посмотреть, что происходит в кафе, Филипп тоже перешел улицу, только в противоположном направлении, покрутился вокруг машины, чтобы убедиться, что внутри никого нет. Машина была пустая. Он открыл дверцу со стороны водителя. Салон впитал запах духов дамы. На приборной доске он обнаружил пачку «Житан» с фильтром, вытащил одну, зажег от прикуривателя, открыл сперва бардачок, затем лежащий сзади чемодан: две пары нейлоновых кружевных трусиков, светлое платье, брюки, раздельный купальник, ночная рубашка, тоже пахнущая духами, хотя все остальное пахло новым. На всякий случай он тоже поставил свой чемодан в машину. Через окно кафе – внутрь он решил не заходить – он смотрел, что там происходит: она выбрала пластинку в музыкальном автомате. В зубах сжимала кренделек. Он заметил, что ее темные очки вогнуты внутрь и как-то странно отражают свет. Близорукая. Лет двадцать пять. Правая рука плохо действует. Замужем или живет с каким-то мужиком, который в состоянии подарить ей на Рождество «Тандербёрд». Когда она наклонилась над автоматом, он заметил, что ткань юбки обтягивает округлые упругие бедра, длинные ноги, а еще что костюм у нее испачкан в разных местах. У нее была скромная прическа, маленький рот и маленький нос. Когда она говорила с рыжей сексапильной кассиршей, он подумал, что у нее какие-то проблемы или она чем-то огорчена, короче, улыбка у нее была грустной. Мужчины-посетители – а впрочем, и женщины тоже – постоянно на нее поглядывали, но она ничего не замечала. Она слушала песню Беко, доносившуюся до него через окно, про одиночество на своей звезде. Наверное, ее недавно бросили. Да, с такими трудно иметь дело. Богатой она не была, а если и была, то разбогатела совсем недавно. Откуда он это знает, ответить он бы не смог. Наверное, потому что богатые девушки по ночам не разгуливают в одиночестве в Шалоне, а с другой стороны, почему бы и нет? А может быть, из-за того, что у нее в чемодане была только зубная щетка и так мало нарядов? Он знал одно – когда попадается на пути такая девица, то лучше уносить ноги. Нет, с такими очень трудно иметь дело. Он поудобнее устроился в машине и стал ждать. Настроил радио на канал «Европа Один», раскурил вторую сигарету. Он увидел, как она вышла из кафе, перешла улицу и остановилась неподалеку на берегу Соны. Когда она возвращалась назад, он понял по ее странной, красивой походке, что она – девушка уравновешенная и разумная, и, хотя мысль о том, что, если снять с нее этот костюм, она наверняка радостно отзовется на его ласки, подбодрила его, но все равно шансов у него было мало. Она слегка отшатнулась, открывая дверцу и услышав обвинение, что опаздывает, но ничем больше свое удивление не выказала. Села за руль, одернула юбку, чтобы прикрыть колени, и заявила, шаря в сумке в поисках ключей: – Только не говорите, что вы меня уже видели. Надоело. У нее было самое четкое произношение из всех, которые ему доводилось слышать, казалось, что она тщательно выговаривает каждую букву. Он ответил, пытаясь тем временем придумать что-то поубедительнее: – Поехали, болтать будем по дороге. Вы знаете, который уже час? Самое неприятное – ее очки. Два темных овала, за которыми скрывалось неизвестно что. Ее четкий голос: – Выйдите из моей машины. – Это не ваша машина. – Неужели? – В самом деле. Я видел документы в бардачке. Она пожала плечами и сказала: – Будь любезен, вылезай поживее. – Я еду в Канны. – Браво. Но все равно вылезай. Знаешь, что я сделаю, если ты не вылезешь сам? – Отвезете меня в Канны. Она не рассмеялась. Слегка ударила его по ногам, потому что он касался подошвами ветрового стекла, и он сел как следует. Она мгновение смотрела на него, потом сказала: – Я не могу везти тебя в Канны. – Я очень расстроюсь.