– Так чего там? – напомнил Микула. – Из Кручиничей. – Кто такие? – Ну как же, – расслабленно, как дружку, начал вещать Терентий, сверкая пьяными глазками. – Кручина, боярин ростовский, по наказу князя Андрея, рекомого Боголюбским, град для Святой Богородицы закладывал, и первым посадником здесь сидел. Так вот. – И как же такая девка на ложе князя оказалась? – при этом Микула невольно взглянул туда, где сидела Дарья, но к его огорчению, гордячки уже не было, ушла, а он и не заметил. – Так это, – Терентий придвинулся ближе, понижая голос до шепота. – Отец Елицы, Михалко Кручинич, помер и матушка померла, а сестрица Матрена за мужем в Городце жила. Так сироту на пригляд князь покойный Глеб забрал, девка уж на выданье была, не гоже одной было жить. Должны были жениха приглядеть. Ну, чего там да как, того я не ведаю, а только вскоре Глеб с сыном Ростиславом поехали ему невесту сватать, светлую княжну Евфимию, а княгиня Евпраксия Елицу выгнала, да с позором, та брюхата оказалась… – Терентий замолчал, нервно оглядываясь. – Ну, и чего ж далее то? – напомнил Микула. – Елица в дому отца своего жила, тихо сидела, я того не видал, мал еще был, но люди сказывают. Князь Глеб как вернулся, к ней не хаживал. Дитя родила да померла, по Божьей воле, а может руки на себя наложила, люди всякое болтают. – Дарью родила? – Ее, – согласно кивнул Терентий. – Дедята, кметь Михалков, малую к себе забрал, окрестил, жена его кормилицей была. А потом сам князь Глеб явился, дочерью ее признал и в хоромы забрал. – И что ж родня Кручиничей стерпела, где род-то был, когда девку бесчестили? – С родней как-то там утрясли, племянника Михалко Куна посадником сделали, это батюшка нынешнего посадника, Божена. – То я уж понял, – нахмурился Микула. Сломали тонкую рябинку, да и выкинули, и никому до того и дела нет. – А потом Матрена Михалковна овдовела и в град воротилась, – продолжил Терентий. – Уж она-то крепко лютовала, князя, не стесняясь, поносила, добивалась, чтоб племянницу ей на воспитание отдали. У самой-то Матрены деток не было. Ну, решили, что княжья дочка, как захочет, сможет к тетке захаживать. И все вроде бы успокоилось. Так вот и жили. Жалко сиротку, за князем Ростиславом хорошо жила, теперь княгини обе ее быстро со свету сживут, – совсем уж расслабился дьяк, не следя за болтливым языком. – Пусть попробуют, – сквозь зубы процедил Микула. «Пусть попробует, старая карга тронуть». Поминки давно закончились, вечер плавно сменялся ночью. В хоромах было душно, хотелось мороза, кусающего за нос и хватающего за уши. Микула вышел на двор, деловито, словно и не сидел за чаркой, раздал приказы и лично обошел дозоры. Впервые он велел выставить вкруг детинца и у своего терема воинов на охрану. Пока все хмельные, кто знает, что может приключиться. Да и время блаженного безделия пора заканчивать, не за тем явились. Княгиня свою часть уговора выставила, значит настало время ватаману и свою часть исправно выполнять. – Вадиму гонца послать, пусть в разъезды отроков отправляет, дороги отслеживают. Теперь в любое время начаться может. Тех, кого крепко развезло, меняйте, сказывал же, шкуры, не упиваться! Всем наказав и нагавкав, как тот ворчливый пес, ватаман сел на заднем крыльце. Тучи чуть расступились на окоеме, показав гроздь жемчужных звезд. В установившейся плотной тишине ухо уловило слабые всхлипы. Микула напряг глаза. Так и есть, у псарни кто-то был. Черное пятно. На цыпочках Микула тихо сошел с крыльца и, стараясь не скрипеть снегом, чуть приблизился, но не сильно, чтоб не волновать собак. Надо бы им костей натаскать, чтоб привыкли к гостю да лишний раз не лаяли. Конечно, это была она. Дарья обнимала матерого пса, видно любимца покойного князя, и безутешно рыдала. Пес терпеливо выслушивал все ее причитания. Срывающимся голосом Дарья твердила: «Батюшка, как же так, родненький, как же так?» – повторяла и снова погружалась в пучину слез. Вот тебе и сильная, да держится твердо. Первым порывом Микулы было подойти, успокоить, сказать что-то доброе. Но он сумел себя остановить, коли б хотела утешения, пошла бы к тетке плакаться, пусть порыдает, одна побудет, авось полегчает, а так горе изнутри может съесть. «Да уж, нет теперь у нее ни отца, ни брата, а вокруг или трусливые слабаки, или недруги. Вот ведь, для кого-то старый развратник, а для кого-то «батюшка родненький». Дочь, чего ж поделать». Микула развернулся на пятках и побрел прочь. Глава XII. Званый обед Дни побежали чередой, такие же снежные и пасмурные, с редкими полосами пробивающегося на закате солнца. Дарена ждала этих мгновений, надеясь, что вот сегодня солнышко обязательно к вечеру пришлет ей прощальный привет, и по долгу простаивала у распахнутого оконца, всматриваясь в серебряные тучи лучистым серебром очей. Просто ей хотелось посмотреть на закат, а то, что новгородский ватаман как раз в это время проходил под окнами проверять дозоры, так это ж так, чистое совпадение. Да она-то и взгляд на него вниз не кидала, разве что вслед, когда не видит, и то случайно, ненароком, уж больно громко, как нарочно, скрипели его дорогие сапоги. А ведь мог же неслышно ступать, так нет же, топает, да еще и приостанавливается под окнами – то ножны оправить, то кожух плотнее запахнуть или наоборот – распахнуться, словно весна на дворе, а не морозный декабрь. Постоит – постоит, да и задерет голову вверх, на тучи посмотреть, да на свисающие со светлицы сосульки. В такие мгновения Дарена быстро отскакивала от оконца, злясь на дурное любопытство и надеясь, что ее не приметили. С Соломонией они теперь не общались, просто не замечали друг друга, не сблизило их даже общее горе. Дарена не таилась, не затворялась в четырех стенах, исправно выходила на трапезу, болтала с Ярославом, нянчилась с Михалкой, но женскую часть семейства удостаивала лишь кивком головы. Дарена ждала, что теперь, без покровительства князя, Евпраксия начнет наседать на нее сильней, стараясь сделать жизнь падчерицы невыносимой, и внутренне к этому готовилась, еще выше, чем обычно, задирая подбородок. Но княгиня Евпраксия неожиданно стала мягче, тише и даже один раз назвала Дарью Даренушкой, отчего Соломония выронила ложку. «Пакость какую затевает», – не поверила в добрые намерения старой княгини Дарена. – А что же мы Микулу Мирошкинича за стол не зовем? – как-то внезапно выдала новая вдова Евфимия. После похорон мужа, она ходила потерянной и погруженной в свои мысли, порой никого не замечая, а тут вроде бы как встряхнулась, даже голос стал прежним, звенящим, как у дочери. – Матушка?! – аж подпрыгнула Соломония. – Да на кой он нам за столом-то? – Ну, как же, все ж нареченный тебе. Нехорошо, что мы так-то, не добро. Давайте завтра и пригласим. – Коли вы пригласите, так я не выйду, – пригрозила Соломония, надувая губы. – Он хороший, надобно пригласить, – осмелился подать голос и Ярослав. – Ты-то чего встреваешь? – презрительно скривилась Соломония. – Ты как с князем речи ведешь! – ударила кулаком по столу старая Евпраксия. – Вон пошла! Соломония, заливаясь слезами, выскочила из-за стола, что-то злобно ворча себе под нос. – Распустила дочь, теперь расхлебывай, – с осуждением бросила свекровь невестке. – Так сами ж и баловали, – совсем как недавно Солошка надула губы Евфимия. – А ты, Ярославушка, пойди, воеводу ихнего уважь, пригласи, а то не по-людски. Да уж, перемены грядут, это Дарена теперь явственно почувствовала – когда это было, чтобы, не дождавшись ответа свекрови, Евфимия сама давала указания? А что же старая княгиня? Смолчала, ни за, ни против. Что-то происходило, что-то неуловимое, но Дарья не хотела разбираться в мышиной возне у княжьего стола. Значит Микула завтра будет сидеть здесь, ну если согласится, он ведь тоже с гонором, может и отказать с обидой, что раньше не звали. «А я, пожалуй, завтра к тетке сберусь, давно не была, она уж, наверное, обижается. А спрашивать не стану. Они мне никто, чего мне пред ними отчитываться. Подойду к самому Павлуше, он теперь князь, да и отпрошусь». Дарья чуть успокоилась. Отчего-то руки сами полезли в короб, перебрать очелья да оплечья. Ну, давно ведь не перебирала. Да и надевать сейчас не к месту, скорбеть еще положено. Дарья взяла вытканное бисером очелье, приложила ко лбу, посмотрелось в медное зерцало, вздохнула: «К тетке пойду. Чего мне там с ними за столом рассиживаться? Да никто и не заметит… он даже и не заметит». Несмотря на пост, княжеский стол нынче ломился от угощений, скоромного не было, но и постное поражало разнообразием и обилием. Евфимия сама хлопотала, подгоняя слуг, и как молодка бегала от стряпух к кладовым и снова в трапезную. – К тетушке собралась? – со скрытой радостью окликнула она Дарену. – Это верно, давно уж небось у Матрены не бывала, сходи уважь. Дарью откровенно выпроваживали! Да как бы не так! – Тетка нынче сама по гостям пошла, – мило улыбнулась Дарена. – Я, пожалуй, дома отобедаю, али мне места за княжьим столом теперь нет? – Да кто ж тебя гонит, это ж я так, просто спросила, – смутилась Евфимия, отчего-то краснея. – Да может тебе Микулу Мирошкинича тоже видеть не хочется. – А он мне ничего дурного не сделал, – кольнула Дарена Евфимию острым серым взглядом. – Ой, еще ж клюковки моченой надобно! – смешно всплеснула руками Евфимия и поспешила прочь. Микула явился чисто убранным, в расшитой свитке, с золотой гривной на шее и богатом корзене на плечах. Вот только кудри привычно спутаны, некому расчесать. Вместе с ним пришли и его воеводы, двух Дарена видела на службе и во дворе, а вот третий был не знаком. Внешности незнакомец был приметной – не старый еще муж, с строгими угловатыми чертами лица, черной бородой и совершенно седой головой – словно, кто-то щедро обсыпал его мукой. Наверное, это приехал тот самый воевода, что сидел с отрядом в ловчей усадьбе. Обед проходил в напряжении, каждый играл какую-то, выбранную по себе роль: Микула – чинного гостя, манерам обученного; старая Евпраксия – скромной постницы; Ярослав – взрослого князя, щедрого хозяина; Соломония – жертвы на заклании. Она сидела с таким же лицом как несколькими седмицами ранее на поминках, всем видом выражая недовольство присутствием навязанного жениха. Дарья старалась не привлекать внимание, и разыгрывала роль – я не с вами, а сама по себе. Она и сидела по середине стола между воеводами-чужаками – и почетным гостем с княжеским семейством. Все сосредоточенно молчали, лишь изредка перешептываясь или кидая отдельные фразы, и только Евфимия, разряжая обстановку, трещала сорокой – об урожаях, торге, морозе и пирогах. Она все время дергала Микулу вопросами – «а как у вас». Ватаман неохотно, но все же отвечал. На Дарью он ни разу не посмотрел, впрочем, и по невесте прошелся недовольным взглядом и больше в сторону Соломонии не косился. – А что, Микула Мирошкинич, нет ли про меж воевод твоих холостого? – неожиданно вопрошающе махнула пухлыми ручками Евфимия. Микула удивленно вскинул бровь, не понимая к чему клонит молодая вдовица, уж не замуж ли снова собралась? – Муж нарочитый Вадим Нилыч вдовый, – с едва уловимой насмешкой отозвался ватаман, кивая в сторону седовласого воеводы. Тот тоже с любопытством уставился на княгиню. – А у нас невеста в девках засиделась, никак выдать не можем. Хороша ли? – указала она на Дарью. Что?!! Дочь князя предлагают боярскому кметю? От полученного оскорбления Дарья просто окаменела. Надо было что-то сказать, но воздуха не хватало, где-то в отдалении продолжала трещать Евфимия. – А то они с Солошей подруженьки, так бы было спокойней, коли не расстались бы да вместе в чужеземную сторонку отправились. Ох, уж эта женская месть за избитое чадо, бьющая плашмя! Сейчас это Евфимии на ум пришло, или выпроваживая Дарью, она уже готовилась за ее спиной подобные речи вести? Да кто ж ведает. И главное, заступиться некому, Ярослав слишком мал, чтобы что-то понимать, а остальные байстрючку только рады лишний раз исколоть. И опять все на глазах Микулы! Чтоб больней. Надо отвечать, надо подобрать слова, чтобы не обидеть гостей, но и поставить зарвавшуюся тетку на место. – Нешто старому ворону на голубке жениться, – вдруг заговорил сам седой воевода. – Не по чести мне княжья дочь, место свое ведаю. – Так бы и все-то ведали, – ляпнула Соломония. Теперь уже доля оскорблений досталась и Микуле. – Так ведай и не забывай, како девка со старшими за столом вести себя должна, – поднял на нее тяжелый взгляд Микула, не сулящий будущей жене ничего доброго. Соломония сжалась, густо краснея.