– Масло поменять надобно, негодное подлили, – пробормотала Евпраксия, отступая в сторону и открывая большую долбленую колоду-гроб. Гроб был открыт, в нем лежал красивый мужчина средних лет, с утонченными чертами лица. Брови и ресницы убелил иней, мелкие снежинки поблескивали в русых волосах. Покойник едва уловимо был похож на Дарью, то же очертание пухлых губ и контуры скул, или Микуле это только померещилось. От подмеченного сходства неприятно дернуло в груди. «Вот и князь Ростислав, нашелся». Микула невольно повернулся в сторону Ярослава. Полными отчаянного ужаса глазами мальчик смотрел на покойного отца и не мог произнести ни слова. Парнишку шатало, еще немного и он упадет. Микула сгреб его в охапку, прижал к себе: – Поплачь, поплачь, княже. Не таись, потом нельзя будет. Ярослав завыл как осиротевший щенок. – Как сохранили? – не смог удержаться от вопроса Микула. – В леднике лежал. А теперь уж и здесь можно… зима, – Евпраксия поежилась, подошла к гробу, заботливо стряхивая налипшие снежинки с волос сына. – Как нашли? Про то, почему скрывали, Микула не спрашивал, и так ясно – пропавший князь – все же считался живым правителем, и к его уделу тянуть руки другим князьям возбранялось, «всяк да держит отчину свою», а вот как объявят умершим, тут и начнется дележ, и малолетним сыновьям Ростислава может ничего и не достаться. Без крепкого войска, да еще и при враждебности самого гороховецкого люда, Ярославу на столе отца не сидеть. Объявив сына пропавшим и распустив слухи о муромском затворе, Евпраксия выиграла время. – В лесу нашли, – хрипло ответила княгиня, за руку оттягивая Ярослава от Микулы, – один лежал, в сердце его вороги ударили, от того и умер… где дружина, не ведаю. Может, они его и порешили, да утекли. – Отчего ты веришь сокольничему? – вспомнил Микула рассказ Дедяты. – Потому, что то мой человек был, я его за князем приглядывать отправила, а они, злодейство замышляя, его в тумане кинули. Впрочем, не здесь об том, – прервала она саму себя. – Решилась я. Тут, у гроба, ряд заключим: ты до лета здесь со своей дружиной простоишь, град для князя Ярослава сохраняя… – она замолчала. Ярослав поежился от нового прозвания, беспомощно глянув на покойного отца. – Ступай к матери, – приказала мальчику Евпраксия, – скажи, завтра отпевать будем. Ярослав, размазывая по щекам слезы, побежал прочь. Микула с сочувствием посмотрел новому князю вослед, вспомнилось, как мальцом, он сам, забившись в сено при конюшнях, горько рыдал, оплакивая своего батюшку. Отца прозвали Мироном, как великого прадеда, в надежде, что он возродит угасший род, не получилось, не успел. Теперь ношу взвалил на плечи Микула. Да по силам ли? Недобрые воспоминания всколыхнули душу, вызывая жалость и к Ярославу. Рано придется повзрослеть этому бойкому отроку. – Тогда и повенчаетесь с Соломонией, – долетели до Микулы слова старой княгини. – Ты службу, я унуку, и не раньше. Таково мое слово. Твой очеред решать. – Да будет так, – легко согласился Микула, отчего-то обрадовавшись, что венчаться не придется так скоро. – Ну, ступай, – властно приказала Евпраксия. Микула не стал поперек грубить на высокомерие княгини, а тихо вышел, оставляя чужую мать один на один со своим горем. Железная Евпраксия слез никому показывать не собиралась, и он за то ее уважал. Выйдя в хмурый ноябрьский день, Микула расправил плечи, стряхивая тяжесть увиденного, наклонился, пятерней зачерпнув пушистого снега, обтер лицо, наслаждаясь свежестью. «Ну, у них свои печали, у меня свои заботы». Широким шагом ватаман побрел на княжий двор, но не через главные ворота, а за теремом, чтоб сразу выйти к своей половине. Утоптанная тропинка вела мимо конюшен и псарни. Кони у гороховецких князей были справными – высокие тонконогие красавцы, с густыми гривами и точеными породистыми мордами. Микула остановился поболтать с местным конюхом, крепким сухим стариком с узкими степными глазами и редкой седенькой бородкой. Вначале на вопросы чужого боярина конюх отвечал неохотно, глядя исподлобья, но Микула не зря был ватаманом, людей он чувствовал. Слово за слово, и вскоре старик уже расслабленно рассказывал: и откуда коняшки, и сколько князь за них отдал, да чем их кормят. Высокомерный с ровней и князьями, Микула с людом мог быть легок и прост. Выпросив у конюха гребень, он, поглаживая гнедого жеребца, сам принялся чесать гриву, приговаривая: – Ишь какой баловник, а косы что у девки отпустил... у одной девки вот такие же, точь-в-точь. Конюх лукаво улыбнулся. – Зазноба твоя, боярин? – Да нет, так, на ум пришло, – пожал плечами Микула, возвращая гребешок. – У нашей княжны Глебовой такие же, а может и гуще, – крякнул дед, указывая куда-то подбородком. Микула перевел взгляд. У псарни рядом с огромными псами, больше похожими на волков, на корточках, подобрав подол, сидела Дарена и гладила лобастые головы, что-то приговаривая и улыбаясь. Псы виляли хвостами, выпрашивая лакомство из мешочка, болтавшегося у Дарены на поясе. Один, самый наглый, просунул морду, пытаясь носом залезть в мешок. Дарена со смехом отпрянула, погрозила озорнику пальчиком и начала одаривать любимцев по очереди. «Веселая, не знает еще ничего, – приметил Микула, – станет ли убиваться по братцу, да станет, конечно, одна кровь… да и похожи». Так не хотелось, чтобы веселое раскрасневшееся с мороза личико покрывалось дорожками слез. Внезапно перед Микулой встал кметь Дедята, заслоняя собой псарню и молодую хозяйку. На лице защитника читалась неприязнь, почти ненависть. Микула вопросительно приподнял брови, ничего не спрашивая, он всегда ждал, что скажет или сделает противник первым. А по воинственному поведению кметя было понятно, что друзьями они с Микулой не будут. «Тоже жених, не староват ли?» – насупился ватаман. – Не по тебе девка, так и нечего заглядываться, – зло прорычал Дедята, укладывая ладонь на рукоять меча. – А по ком же? – усмехнулся Микула, скрещивая руки на груди и не проявляя враждебности. – Найдем, в вековухах не останется, а тебе уже княжна Ростиславова обещана, все про-то ведают, так нечего к нашей подгребать. «Мне только сказали, а им уж ведомо». – А то что? – не удержался и таки дернул сурового кметя Микула. – Коли б вчера тронул, уже б кишки твои на кулак наматывал, – сплюнул на снег Дедята. – В хоромы пойду, зябко! – крикнула Дарена своему охраннику. Тот, развернувшись, побежал догонять хозяйку. Быстро ушли, а все ж Микула успел приметить беглый взгляд серых глаз… пьянящий, пробивающий до пят. Ах, что б тебя, так уж не вовремя, да и не по возрасту по девке сохнуть, мало ли он их видал, что ли? Тоже мне невидаль, гордячка сероглазая, да с конской гривой вместо косы. – Да, княжна Глебова у нас ладушка, – сощурил конюх и без того узкие щелочки глаз. – А чего это он за ней так печется? – начал осторожно выпытывать Микула. – Так отец крестный, как не печься? – как на неразумное дитя посмотрел на ватамана старик. – Кметь – крестный отец княжьей дочки? Все с этой Даренкой не так, уж и не знаешь, чего ждать. – Прости, боярин, работать мне нужно, недосуг уж с тобой болтать, – сразу шмыгнул вглубь конюшни старик. Вот и поговорили. У забора одиноко стояла калина, протягивая к мрачному небу тонкие ветви, сквозь ажурный узор инея алели красные гроздья ягод. На иней Микуле смотреть не хотелось, и он заспешил к своей ватаге. Глава XI. Поминки Хоть и пообещала княгиня внучку за Микулу, и вроде бы об том все ведали, но за поминальный стол его на правах жениха рядом с княжьей семьей не посадили. Осиротевшие близкие Ростислава сгрудились вкруг старой княгини, рядом располагались архиереи и боярство, Микула же восседал с другого конца в кругу своей нарочитой чади. Простому люду столы накрыли прямо на торгу, туда из княжьих погребов возили снедь и сбитень. Скорбел ли град по почившему князю? Трудно сказать, особых стенаний Микула не заметил, но и злорадства, смешанного с затаенной радостью, на лицах гороховецких мужей и жен не было. Казалось, все уже были готовы к такому исходу, даже обе княгини утирали слезы как-то буднично, успев свыкнуться с потерей. Меньшой княжич Михалко был скорее напуган, плохо понимая, что происходит. Ярослав держался из последних сил, чтобы не уронить честь рода, давалось это ему с трудом, лицо то и дело искажала гримаса горечи. Дарья стояла у гроба с посеревшим лицом и неподвижным взглядом, Микуле даже показалось, что сейчас она упадет без чувств, и он постарался протиснуться ближе, чтобы подхватить, но настырный Дедята, как бы невзначай перегородил дорогу. Да и не потребовалось, Дарья встряхнулась, задышала ровней и снова надела непроницаемую маску горделивого спокойствия. И только Соломония рыдала в голос, не сдерживаясь, оплакивая и отца, и возможно свою незавидную долю жертвы во имя братьев. Сейчас же, за поминальным столом, Микула чувствовал на себе ненавидящий взгляд невесты. Она разглядывала его через длинные столы с затаенным страхом и брезгливостью. Надо бы постараться понравиться нареченной: улыбнуться, посмотреть с едва сдерживаемым восхищением, пробить родовую спесь, чтобы глупая девка разглядела в боярине мужа, способного дать потаенное, пылкое. И ведь мог, не раз уж получалось – легкая забава, щекочущая самолюбие. Мог… но не хотел. Вот не хотел, и все тут. Наоборот, допекало подергать, позлить, чтоб еще больше оттолкнуть. Микула, перехватив очередные гляделки, одарил Соломонию наглой улыбкой, неуместной за поминальным столом. Соломония, фыркнув, отвернулась, а Микула напоролся на осуждающий взгляд Дарьи. Она словно строгая матушка едва заметно покачала головой: «Что ж ты, дурень, творишь?» – говорили ее серые очи. Микула хотел подмигнуть и ей, но осунувшееся лицо гордячки и черные тени под глазами остановили. Пусть горюет, да и, прав этот дерганный Дедята, ни к чему девку без толку завлекать. Хочется, но ни к чему. Микула отвернулся от княжеской семьи. – Ратша, так чего там с постоем на посаде, а то вести по дороге растряс, а до меня так и не донес? Денщик виновато шмыгнул носом, что было дурным знаком. – Не хотят принимать, боятся. Уж я сулил, что заплатим, не верят. – Или кто запретил принимать, – Микула посмотрел на цедящего брагу посадника Божена. – У кого б все про мутную водицу местную расспросить, а? Ответ сам подвернулся под руку. Втиснувшись промеж воев Микулы, словно так и должно быть, сидел пронырливый дьяк Терентий, подкладывая себе поминальных пирогов и подливая в чарку за двоих. По-хорошему, ему бы следовало сейчас поминать почившего князя на торгу, но не тот это тетерев, чтоб простым петухом по двору скакать. «Вот его-то сейчас и пощиплем», – Микула махнул дьяку подсесть рядом с собой. Терентий, как пойманный у крынки со сметаной кот, сразу как-то пожух и съежился. – Иди, не робей, – подбодрил его Микула. Дьяк робко, со всем почтением, примостился на краешке лавки рядом с грозным ватаманом. – А что, Тереша, ты ж тут все ведаешь, чай, секретов от тебя в тереме княжьем нет? – Да где мне убогому, – кашлянул Терентий, не уразумев, куда Микула клонит. – Больно скромен ты, как я погляжу, – в бороду усмехнулся ватаман. – Дарьи Глебовой мать из какого рода? – Так из местных, – как и все здесь принялся вилять Терентий. Микула наполнил свою чарку до краев и сунул дьяку: – Помянем. – Помянем, – польщенный, жадно начал глотать обжигающую жидкость Терентий.