Глава XXXIX. Новгород Степняки гнали несчастных новоторов до Игнач-креста. Несколько раз поредевшей ватаге Микулы, где насчитывалось уже не больше двух сотен, приходилось вступать в бой с передовым отрядом, чтобы дать время беззащитному люду выволочь сани и углубиться подальше в чащу. И всякий раз, когда, торопливо целуя жену, Микула скрывался за деревьями, у Дарьи немели ноги, а слезы начинали душить от нестерпимого волнения. Хотелось мертвой хваткой вцепиться в кожух и не пустить, да она так бы и сделала, ежели б не боялась опозорить мужа пред его дружиной. Нельзя ватаману у бабьего подола сидеть, то понятно. – Но ты ж пораненый, куда тебе мечом ворочать? – пыталась она все же найти причину ему остаться. – Как тебя увидел, сразу легчать начало, – отшучивался он, – ничего со мной не случится. Оттепель наваливалась по-весеннему дурманящим солнцем, снег становился вязким и мокрым. Полозья без конца проламывали корку наста, замедляя движение, оставалось надеяться, что и поганые терпят ту же нужду. Лошади и люди устали, но если поднажать, то можно достичь Новгорода в три перехода. Три дня и спасительные стены великого города примут беглецов. Дошедшим до предела истощения новоторам даже стали мерещиться перезвоны церковных колоколов. Урывками Дарья сумела рассказать Микуле о последних днях в Торжке: и про то, как Ратша с Устей за день до осады успели обвенчаться, так как хотели помереть венчанными, и про изматывающую оборону, где Дарья наравне со всеми бабами варила смолу и разбирала частоколы, чтобы мужи ими латали проломы. Как не скинула дитя? Только Божьим промыслом. А еще поведала, что при отходе нянька Вторица прикрыла Михалку от шальной стрелы, а ведь Дарья так ее не любила, а вон как вышло. С вновь подступившей дурнотой описала, как пробивались в людском потоке к воротам, и вот что странно – люди не оскотинились, не пихались, стараясь вырваться первыми и отталкивая слабых, а наоборот пропускали друг дружку, помогали отставшим. Не в этом ли величие духа – преодолеть животный страх? «Ладные здесь люди, ладные», – кивала она головой. Помянула, глотая слезы, и Фрола с Якушей, верных гридей, сгинувших, прикрывая обоз хозяйки, молоденькие совсем и ожениться не успели. А еще винилась пред мужем, что не успела похоронить крестного, не вышло. И только об одном Дарья молчала, стараясь не сталкиваться взглядом с Вадимом. Оба, не сговариваясь, знали, что не проболтаются, но от общей тайны им рядом было не уютно. Обоих терзала жгучая вина, за которую они не повинятся пред Микулой никогда, даже под пытками. И кто больше виновен – Вадим или Дарья, тут уж и совсем ответить сложно. Лучше б Дарья этого не видела, лучше б никогда того не знала – и совесть спокойна и все чинно, вот только вошла она в ложницу к Завиду не вовремя, когда Вадим уж додушивал несчастного старца подушкой. – Не-е-т! – вырвался из груди стон, но было уже поздно. – Ему не доехать. Так лучше, – хмуро произнес Вадим, – я клялся ватаману тебя спасти, не его. – Это я с-смерть п-принесла, – губы не слушались. – Он не жилец был. Лучше б этого не видеть! Лучше б не видеть! Бросить деда одного медленно умирать – жестоко, тащить с собой – тоже мука, может так получиться, что придется бросить сани и бежать пешими. Это снова оставить помирать, но уже в диком лесу. Все так, все верно, но правильно ли? – Княжичу еще жить да жить, – напомнил Вадим и про долг Дарьи. Она не стала его больше упрекать. Тело обмыли, приготовили к погребению… а дальше все завертелось в буйном хороводе. Про тетку Дарья не спрашивала. Микула рассказал сам. Крепкая, пышущая здоровьем баба, померла через три дня после отъезда племянницы – встала на службу собираться, упала у лавки, и все. «Царствие Небесное», – только и смогла вымолвить Дарья, Матрену ей было жалко, но простить тетку не получалось, слишком много для княжьей дочки, как оказалось, значил отец, грешный, да свой, родненький. – Уходят, уходят поганые! Назад поворотили! – пришла радостная весть. Надо бы обрадоваться, воздать хвалу Всевышнему, но силы покинули несчастных загнанных в леса людей. Каждый вспомнил навеки оставшихся позади, над лесом поплыл бабий плач. Новгород, такой большой крепкий град, расплескавшийся по обе стороны Волхова, принял беглецов с чувством глубокой вины. Никто не смел поднять очи. «Что же вы не пришли? Ведь мы же посылали?» – вопрошали новоторы, но ответа не было. Каждый спасается сам, чего ж тут не понятного? Град, долго выбирая путь воина или купчины-гостя, предпочел сторговаться, у Святой Софии уже сбирали дары для поганых – откуп, чтоб не трогали. Бог им судья, дали приют и на том спасибо. Ватагу Микулы на левый берег не пустили: княжна и малый княжич – милости просим, а ушкуйники пусть на правом берегу сидят, от греха подальше. А уж Мирошкиничу так и вовсе в граде не место. – Да как вам не совестно – он за ваш Новый Торг дружину положил, а вам крыши над головой для его людей жалко? – возмутилась Дарья. – И на этом берегу крыши есть. Сам князь тут сидит, у него пусть приюта и просит. – Попросим, – надменно проговорил Микула. По лицу мужа Дарья видела, что, если бы не отягощенная беременностью жена и уставшие люди, он немедленно бы развернулся и ушел прочь. Вымаливать что-либо было не в его привычке. Повернув к княжьему городцу, Микула отпустил Дарью вместе с новоторжской посадницей Марфой и еще несколькими боярынями выполнить обет – поклониться за спасение чудотворной софийской иконе «Знамение Пресвятой Богородицы». Взяв Михалку за руку, Дарья пешком преодолела мост и прошла через ворота детинца. – Еще краше Торжка, – восхитился Михалка, – Дарена, а этот тоже сгорит, да? – С чего б ему сгореть? Тартары ж назад повернули. Смотри, какое узорочье. Немытые, в грязной от въевшейся копоти одежде, наскоро перекусившие от выставленных на заставе новгородцами столов, новоторжские бабы заставляли оборачиваться сытых и выхоленных новгородцев. Но никто упреков не чинил, люди почтительно кланялись, сумев разглядеть дорогие кожухи, ряды бус и серебряные перстни на пальцах. Храмов, в том числе и белокаменных, беленых, было в Новгороде превеликое множество, ушлые купцы, опасаясь грабежей, складывали в церковных подполах товары. Кто ж посмеет ограбить святое место! Хитро придумано. Снег с дорог был тщательно выметен, открывая ровные ряды деревянных настилов, на улицах ни одних простых ворот, все в мудреном узорочье. Чистота, порядок, богатство на показ. А все ж Дарье здесь не понравилось, все было чужим, а еще душа болела об оставшемся черным пеплом на снегу Торжке, с которым она так быстро успела сродниться. А вот Великая София потрясла, поманила под беленые своды. Мощь, строгость линий, величавость – здесь было все, чего не могло и представить не избалованное впечатлениями воображение гостьи из скромного Гороховца. Дарья долго молилась у чудотворной иконы, аккуратно перечисляя сначала тех, кому желала здравия, потом почивших… и да, упомянула и Матрену, а при имени Солоши не сдержалась и разрыдалась. И не ведала, что так привязана была к сестрице. Надо взбодриться, негоже раскисать под сводами божьего храма. Прикупив на торгу новую одежу и немного еды, и простившись с новоторжскими боярынями, Дарья с Михалкой побрели в договоренное место, где их уж ждал с возком Ратша. В притороченном позади коробе виднелся куль с мукой и хвосты мерзлой рыбы, как видно, опытный денщик сходил на торг с большей пользой. – Микула Мирошкинич велел прикупить, – объяснил он. – Там пошарь, светлый княжич, пряник тебе припасен. Михалко радостно кинулся грызть подарок. – Как князь встретил? – осторожно спросила Дарья. – Хорошо встретил, двор дали, места много, уж баню топим. В тепле сегодня спать будем! Чистая, обряженная в новое Дарья лежала на широком ложе, обнимая Микулу, он медленно водил здоровой рукой по ее шелковым волосам. – Болит? – проворковала она. – Почти нет. Уж можно и меч брать, разнежился с тобой, – мурлыкнул Микула, блаженно потягиваясь. У них уже были краткие торопливые ночки под елками, когда, вжимаясь в снег, они спешили урвать миг для ласки, но так-то, без оглядки, лучше, нежнее. – Князь тебя и Михалку видеть завтра желает. Готов сродника своего взять под покров на воспитание. – Нет! – встрепенулась Дарья. – Я его не отдам! Вот еще, у него и родная сестра есть. – Никто ж не заставляет, – улыбнулся Микула, – это ж он так, из вежливости, кличет. И меня в дружину к сыну своему Александру зазывал. – А ты что ж? – поднялась на локтях Дарья. – Домой хочу. На Вятку. Может, потом и приведу ватагу подсобить, а сейчас, как лед растает, кораблики прикупим и прочь поплывем. Али тебе тут приглянулось? Так я останусь. Дарья оценила, но такой жертвы ей от мужа не требовалось. – Не любо мне здесь, тоже к Вятке хочу. – А ежели бодаться придется, там уж другой посадник, должно, сидит? – Потерплю, все равно осилишь. Микула раскрыл ей жаркие объятья. – Только обида у меня на тебя есть, – все ж выдала Дарья потаенное. – Какая такая обида? – нахмурился Микула. – К этой рыжей, дочери новоторжского боярина, сватался, а мной сперва побрезговал. Да нешто я хуже, хоть и байстрючка? – выплеснула да отвернулась. Микула упрямо повернул глупенькую женку к себе: – Нешто приятно то сочинять, чего и нет? – сверкнула в темноте его белозубая улыбка. – Но ты же сватался к ней, а ко мне нет, – надула губы Дарья. – Да как же нет, ежели я к твоему крестному Дедяте со сватом Вадимом ходил, все честь по чести, как положено? – И что ж Дедята? – засомневалась Дарья. – Уперся вначале – не ровня наша лебедушка ушкуйнику. Пришлось признаваться. – В чем? – тихо спросила Дарья. – Что люба ты мне, от того и надобна. – Слыхал, как меня чудно теперь кличут? – положила ему голову на грудь Дарья. – Как? – Ватаманша, – прыснула она со смеху. – Да чего ж тут смешного? – с наигранной серьезностью произнес Микула. – Ватаманша и есть. За окошком громко загорланил петух, возвещая новый день.