— Нипочему, — коротко буркнул Юра и отвернулся к окну. Они проехали еще несколько остановок, когда Юра снова заговорил: — Я, когда вырасту, стану самым лучшим милиционером. Буду всех плохих преступников ловить. — А хороших преступников будешь отпускать? — с улыбкой спросил Губанов. Юра и сам сообразил, что ляпнул что-то не то, и рассмеялся. — Ну ладно, не придирайся. Я хотел сказать, что если кто-то совсем-совсем не виноват, то я его не посажу. — Сынок, ты же собрался стать милиционером, а милиционеры никого не сажают, они только ловят, задерживают и арестовывают. — А кто сажает? — Суд. Ты подумай как следует: может, ты хочешь стать не милиционером, а судьей? Юра покачал головой. — Нет, — твердо ответил он. — Хочу милиционером, как дядя Миша и тетя Нина. И как ты, когда ты раньше был милиционером. Николай мысленно порадовался тому, что у него растет такой толковый парень. Достаточно было всего один раз объяснить ему, что сначала его отец носил милицейскую форму, пока работал в уголовном розыске, а потом, когда перешел на кадровую работу, стал именоваться офицером внутренней службы. И Юра все усвоил и запомнил. Мальчики — будущие мужчины, а настоящие мужчины никогда не забывают и не путают того, что связано с погонами и оружием. Октябрь 2021 года Петр Кравченко — А потом что? Петр хотел услышать о дальнейшей судьбе уголовного дела по обвинению Виктора Лаврушенкова в убийстве Астахова, но Губанов снова увлекся рассказами о кадровых вопросах. Что ж, понятно, ему это куда важнее и интереснее, чем какое-то преступление. — А потом, юноша, началась самая яркая полоса в моей служебной жизни! Слезящиеся глаза Николая Андреевича задорно блеснули, и даже спина, кажется, выпрямилась. Ладно, пусть предается воспоминаниям, вся эта информация может оказаться полезной если не сейчас, то впоследствии, ведь Петр собирается еще много лет заниматься публицистикой на тему борьбы с преступностью и, вполне возможно, перенесет акцент именно на исторический аспект. Как там говорила Каменская, которую Петя про себя именовал «сушеной воблой»? «Всегда интересно понимать, откуда ноги выросли» или как-то так. — Ту свою докладную я переписывал раз двадцать, не меньше. Там же все непросто было, бумага от рядового сотрудника не могла попасть прямо на стол заместителю министра. Документ должен был прийти от руководства управления охраны общественного порядка Москвы, не ниже. То есть я, допустим, от своего имени подаю свои соображения начальнику отдела, тот смотрит, если не согласен — заворачивает и грязно бранится, если согласен — заставляет поправить или переделать, переписывает от своего имени и идет с этим к руководству управления кадров по городу, там снова читают, делают замечания, я их учитываю, и вот такая канитель до тех пор, пока главного милицейского кадровика столицы текст не устроит полностью. Опять же, если он в принципе согласен с изложенным. Потом он идет с этим текстом в аппарат замминистра. В общем, с документооборотом все долго и сложно. Но людей, которые понимали проблему и думали так же, как я, оказалось немало, меня поддержали, причем на самом высоком уровне. И главное — новый министр согласился с тем, что давно пора поднимать уровень образованности и подготовленности наших сотрудников. Спустя несколько месяцев после назначения Щелоков снял старого зама по кадрам, Зверева, назначил Рябика и дал команду усиленно заняться кадровым вопросом. Сначала пошли по проторенному пути: призвали в свои ряды представителей трудовых коллективов, комсомольцев и членов партии, единственное отличие от предыдущих призывов состояло в том, что отдавали предпочтение людям с образованием. Я-то был категорически против такой политики, я в своей докладной делал упор на то, что нужно самим внутри системы министерства готовить кадры и для этого расширять и укреплять уже существующие учебные заведения и создавать новые, при этом вводить новые дисциплины для специализации сотрудников разных служб, готовить их целенаправленно и продуманно, но все упиралось в деньги. Такие вещи одним днем не делаются. Призыв — это легко, никаких денег не требуется, достаточно принять постановление ЦК и советского правительства, бросить клич, так сказать, — и все будет сделано в кратчайшие сроки. А учебные заведения — это здания, помещения, мебель, оборудование, тренировочные комплексы, преподаватели и прочие сотрудники. Это финансы, а все финансы — это госбюджет, который планируется заранее. Дальше последовал длинный многословный рассказ о том, как совершенствовалась система первоначальной подготовки тех, кто пришел на работу в милицию, как расширялась база высших учебных заведений, как «пробивали» специализацию в преподавании дисциплин в юридических вузах. Губанов сыпал цифрами и названиями, и было видно, что для него нет ничего в мире увлекательнее его прежней работы. — Всего за несколько лет мы более чем в два раза увеличили число средних учебных заведений, открыли новые высшие школы, резко нарастили потенциал профессорско-преподавательского состава… Даже голос у Николая Андреевича стал более звонким, от обычной бытовой разговорной речи не осталось и следа, формулировки казались отточенными, но сильно отдавали казенщиной и канцелярщиной. Петру было понятно, что его пожилой собеседник все эти фразы вытащил из памяти как многократно когда-то сказанные или написанные. Да уж, можно представить, сколько докладных записок, отчетов и прочих бумаг пришлось ему составлять за годы службы. Выстраданный текст. — В начале семидесятых в наших высших школах работало свыше ста профессоров и докторов наук! — торжествующе вещал Губанов. — А в семьдесят третьем открылась Академия МВД. Мы такой прорыв совершили при Щелокове — и меньше чем за десять лет! Да и вообще перемены при нем начались, как только его назначили. Петр с удивлением узнал, что уже через месяц после назначения нового министра был принят Указ о новом порядке присвоения специальных званий лицам начальствующего состава Министерства охраны общественного порядка, в следующем году создали комиссии по делам несовершеннолетних, а спустя еще год МООП переименовали в Министерство внутренних дел, после чего начались изменения в структуре министерства и все опять стало сложно. Если до этого момента было Главное управление милиции, то теперь вместо него появились самостоятельные подразделения, каждое со своей специализацией, например, Управление уголовного розыска, Управление БХСС, Управление госавтоинспекции и так далее. Почему-то Петру, насмотревшемуся фильмов и сериалов, казалось, что Главное управление уголовного розыска было всегда, как, собственно, и Министерство внутренних дел. Теперь вот выяснялось, что было и МООП, и Главное управление милиции, а до войны существовала должность со смешным названием «директор милиции». Надо же, как много интересного в истории! Да, был еще какой-то вопрос, который пришел в голову Петра накануне, но он поленился записать, понадеялся на память и теперь судорожно выковыривал его из клубка вчерашних мыслей. О чем же он хотел спросить? Это совершенно точно не касалось дела об убийстве Астахова, просто что-то в длинных рассказах Николая Андреевича царапнуло слух. Что же это было? Ах да! Комиссары милиции. — Да, — кивнул Губанов, услышав вопрос, — до семьдесят третьего года существовало специальное звание «комиссар милиции», а во внутренней службе были генералы, как в армии. Комиссары и генералы были первого, второго и третьего рангов. В семьдесят третьем комиссаров упразднили, ранги убрали и вместо них ввели генерал-майоров и генерал-лейтенантов и в милиции, и во внутренней службе. — Вот я и удивился, что вы упоминали каких-то комиссаров милиции, а когда рассказывали про свою докладную, говорили о генерале третьего ранга. Теперь понятно. — Петр сделал пометку в блокноте. — Если не возражаете, давайте вернемся к делу Астахова. Лицо Губанова сразу поскучнело. — А что к нему возвращаться? Состоялся суд, Виктора Лаврушенкова признали невменяемым и отправили в психиатрическую больницу закрытого типа для применения к нему принудительных мер медицинского характера. — Может, какие-нибудь подробности вспомните? — с надеждой спросил Петр. — Увы. — Николай Андреевич выразительно развел руками. — Судебное заседание было закрытым, в зал никого не пустили, кроме участников процесса. Я бы сходил, конечно, послушал, все-таки лично знал и подсудимого, и потерпевшего, но не судьба. — А почему заседание закрыли, не знаете? Там что, было что-то секретное? — Да что там могло быть секретного-то? Устройство совхозного комбайна? Тоже мне государственная тайна! — презрительно фыркнул Губанов. — Скорее всего, дело в личности Астахова: не хотели рисковать. Все-таки мотив преступления достаточно… щекотливый, я бы сказал. Не хотели, чтобы особенности личной жизни любимого певца генсека вылезли наружу и были преданы огласке. — А как у вашего брата Михаила сложилось? — с любопытством спросил Петр. — Участие в раскрытии дела помогло ему в карьере, как он и надеялся? Или не вышло? — У Мишки-то? Шиш ему с маслом вышел тогда, а не карьера. А вот у меня, наоборот, дела в гору пошли, я ж говорю: мои мысли совпали с мыслями нового руководства, и меня начали усиленно двигать наверх. Мишка от зависти чуть не обделался. Николай Андреевич шкодливо захихикал, в уголках губ запенилась слюна. Хлопнула входная дверь, вернулась Светлана, похорошевшая и посвежевшая после посещения салона. Волосы теперь блестели и выглядели более темными, брови и ресницы стали ярче. — Как вы тут без меня, справились? — весело спросила она. — Пообедали? — Справились, — четко доложил Петр. — Разогрели, поели, посуду помыли. — Дядя Коля, ты таблетки после обеда принимал? Или забыл? — Принимал, — не моргнув глазом солгал Губанов, хотя Петр совершенно точно помнил, что никаких таблеток и в помине не было. Вот правильно говорят: старый — что малый. Светлана, судя по всему, неплохо знала своего дядюшку. — Петя, он принимал таблетки? — Она устремила на Петра строгий взгляд. — Не знаю, я после обеда посуду мыл на кухне. Но если Николай Андреевич говорит, то… «Еще пару таких интервью с бывшим сотрудником МВД — и я научусь врать не хуже хорошо обученного шпиона», — подумал Петр. Никаких лекарств он в комнате не видел, все они лежали в кухне на столе, и там же он видел распечатанный на принтере листок-пропись: что принимать, когда и в каких дозах. Что уж там Николай Андреевич делал в комнате, пока Петр мыл посуду, — неизвестно, но на кухню он не выходил, в этом журналист мог бы поклясться. — Все с вами понятно, — вздохнула Светлана, но глаза ее смеялись. — Мальчишки. Вам ни в чем веры нет. Она вдруг внимательно посмотрела на Губанова: — Дядя Коля, ты как себя чувствуешь? Что-то ты неважно выглядишь. Петр понял, что пора уходить. Старик, наверное, действительно устал, вряд ли он привык к таким многочасовым беседам. Начали в одиннадцать, а сейчас уже почти шесть вечера. Он начал укладывать в сумку диктофон и блокнот. — Жду вас завтра в одиннадцать, — непререкаемым тоном заявил Николай Андреевич. — Продолжим работу. — Завтра? — вскинулась Светлана. — Не получится. И послезавтра тоже. Дядя Коля, ты забыл, что у тебя трехдневный курс? — Тьфу ты! — с досадой выдохнул Губанов. — Это уже завтра? Вот черт! Светлана пояснила, что каждые два месяца Николай Андреевич проходит трехдневный курс поддерживающего лечения в дневном стационаре, уезжает туда утром и возвращается домой вечером. Капельницы, какие-то кислородные камеры и прочие хитроумные медицинские затеи. — А ты не перепутала? — как-то совсем по-детски спросил Губанов. — В последний раз мы ездили совсем недавно, двух месяцев еще не прошло. — Я не перепутала. Мы с тобой ездили в августе, а сейчас уже октябрь, — терпеливо ответила племянница. — Да не может быть! — Может, дядя Коля. Вот смотри, я тебе показываю свой ежедневник. Видишь? Она открыла и сунула ему под нос толстый ежедневник в черной обложке. — Вот запись за август, смотри. А вот запись на завтра, я при тебе звонила и согласовывала время, это было две недели назад, ты еще ворчал, что я тебе мешаю смотреть твой любимый сериал. Вспомнил? — Неужели столько времени прошло? — недоверчиво проговорил Николай Андреевич. — Да быть не может! Ты меня обманываешь, Светка. — Конечно, обманываю. А как иначе с тобой справляться? Тебя не обманешь — не выживешь, — рассмеялась племянница. — Сегодня вторник? Значит, договаривайтесь на субботу, не раньше. Три дня! Покачиваясь в вагоне метро, Петр прикидывал, как получше распорядиться этими тремя днями. Допуск в архив суда он так и не получил, стало быть, с мечтой о прочтении уголовного дела можно распрощаться. Жаль, конечно. Если бы удалось сфотографировать на телефон документы из дела, Каменская помогла бы выудить из них то, что нужно, она в этом деле мастерица, и Петр уже заранее на всякий случай заручился ее обещанием помочь. В принципе на материалах Сокольникова она много чему научила Петю Кравченко, и, если бы речь шла о деле из 1990-х, он бы и сам справился. Но тут был 1966 год, реалии совсем другие, законы за 30 лет претерпели определенные изменения, да и правоприменительная практика тоже на месте не стояла. А уж об организации работы по раскрытию и расследованию преступлений и говорить нечего, Губанов утверждает, что с приходом Щелокова все стало иначе. Дело посмотреть не удастся, будем исходить из этого. Тогда что делать? Может, Анастасия Павловна что-нибудь подскажет… Или вдруг вспомнит, что у нее есть какие-то знакомые, которые могут посодействовать. Так, что еще? Следователь Садков. О нем Петр не знал ничего, кроме имени, отчества и фамилии. Пора приступать к сбору информации. Иными словами, искать людей, которые его знали и готовы о нем рассказывать. Выйдя из метро, он настрочил сообщение Каменской с вопросом: когда можно встретиться с ней? Ответ пришел через пару минут: если очень срочно, то можно через полчаса, если терпит — тогда завтра в первой половине дня. «Только имейте в виду, у меня другой адрес. Как соберетесь — маякните, я напишу, как добраться». Ишь ты, другой адрес… «Ну да, она же делала где-то ремонт, когда мы над делом Сокольникова корпели. Столько времени прошло, конечно, она давно переехала, а я и не сообразил». За время пребывания в Москве Петр несколько раз звонил Каменской, обменивался с ней сообщениями, но встретиться не довелось, не было необходимости. Карины дома не было. На столе включенный ноутбук с незакрытой крышкой, экран темный, в спящем режиме, рядом чашка с остатками чая и блюдце, на котором сиротливо грустило несколько хлебных крошек. Петр пошевелил мышкой, экран загорелся, высветился текст с выделенными зеленым цветом строчками и красными пометками на полях. Что-то про королей и королев. И зачем люди переводят, а издательства публикуют эту муть? Неужели это кто-то сегодня читает?