Да прям-таки! «Чего тут знать-то? — недоверчиво подумал Миша. — Картошка, свекла, морковь, лук, соленый огурец. Порезал, налил подсолнечного масла, посолил, перемешал — вот и весь винегрет. Делов на двадцать минут». Вероятно, эта мысль очень явно читалась на его лице, потому что Старшая Вениаминовна вздохнула, принесла из комнаты заветную книгу, обернутую газетой, раскрыла на нужной странице и положила перед Михаилом. — Прочтите, не поленитесь. Читалось ему с трудом. Миша Губанов и так-то с печатным словом не особо дружил, книги казались ему скучными, а тут еще старинное правописание с «ятями», «ижицами» и «фитами». Но уже после первых же двух строчек стало интересно. «Взяв нужное количество рыбы: судака, сига, лососины — снять филей сначала с костей, а потом с кожи, и вынуть, по возможности, кости. Затем каждый филей нарезать небольшими ломтиками наискось, от головы к хвосту, т. е. начинать резать с широкой части филея…» Ничего себе! Лососину — на винегрет? Это неслыханно! Лосось — благородная рыба, ее в магазинах наищешься, если только в виде консервов из банки, а тут — на винегрет. Да еще и резать как-то по-особенному. Можно подумать, от того, как ее порезать, вкус изменится. Нет, правильно большевики революцию устроили, с такими барскими причудами жить нельзя. Дальше с рыбой нужно было произвести множество манипуляций, чем-то посыпать и поливать, укладывать определенным образом на какой-то медный плафон, ставить на край плиты или в духовку «припускаться до мягкости», потом выносить на холод и остужать. Вот мороки-то! С овощами тоже не все было так, как Миша привык. Свекла, картофель и огурцы — да, а вот ни моркови, ни репчатого лука в рецепте не упоминалось, зато были маринованные грибы и оливки. Ну, грибы — еще ладно, не проблема, а оливки-то где найдешь? «…Нарезать ровными, одинаковой толщины ломтиками и из каждого ломтика вырезать зубчатой выемкой звездочки или просто кружочки». С огурцами тоже, как выяснилось, не все просто: срезав кожу, каждый нужно разрезать на четыре части в продольном направлении и срезать зерна, оставив только одну мякоть. Господи, а это-то зачем?! Нормальные люди едят огурцы целиком, кожуру не срезают, если нужно — под краном водичкой сполоснут, и достаточно. Оказывается, обрезки, которые останутся после того, как из свеклы и картофеля вырежут звездочки, нужно смешать с обрезками огурцов, мелко порубить, добавить зелень, заправить острым соусом, перемешать и выложить на блюдо. Это будет как бы фундамент, на котором еще предстоит возвести здание настоящего винегрета. Собственно же здание состоит из уложенных слоями (горкой и покрасивее, как указано в книге) ломтиков рыбы, свеклы, картофеля, огурцов и маринадов (тех самых грибочков или оливок). Уложил каждый слой — смазать соусом провансаль и начать укладывать по второму разу. Сверху замазать этим провансалем так, «чтобы винегрета не было совсем видно». Это что ж за провансаль такой? Обычный майонез, что ли, который продается в баночках, тридцать шесть копеек стоит? Так бы и написали: майонез, всем было бы понятно. А то провансаль какой-то… «Сверху посыпать рубленой зеленью петрушки или рубленым трюфелем. Но можно, конечно, и не посыпать совсем. Готовый, уложенный винегрет вынести на холод и застудить хорошенько. Если есть дома вареные раковые шейки, то убрать ими винегрет сверху. Это придает блюду более красивый вид. Можно также сделать сверху сетку из ланспика. Кроме раков, можно положить на гарнир крутоны из ланспика…» Некоторое время Михаил сидел в оцепенении, переваривая прочитанное. Рубленый трюфель — это как? Конфеты, что ли, порубить в винегрет? Кроме шоколадных конфет, посыпанных пудрой какао, он никаких других трюфелей не видал и не знал. «Раковые шейки» тоже ел исключительно в виде карамелек и представить себе вкус настоящих шеек никак не мог. А что такое ланспик и крутоны из него? И зачем выносить всю эту немыслимо сложную конструкцию на холод и хорошенько застужать? Ну и порядки были в царские времена! Не то что сейчас: все легко и быстро. Он собрался было поделиться своим нелицеприятным мнением со Старшей Вениаминовной, но почувствовал, что его грызет какая-то мысль. Неясная, несформированная, больше похожая на смутное ощущение. Фундамент из обрезков. Картошка, свекла и огурцы, заправленные соусом. Вот это и есть тот самый винегрет, который все советские люди готовят у себя дома. После основного рецепта шли примечания и разъяснения по каждому продукту и этапу приготовления, и в разделе «Обрезки от гарниров» написано: «Этот рубленый винегрет очень вкусен, особенно если заправлен острым соусом. Таким образом, и обрезки от различных продуктов не пропадают напрасно, а могут быть употреблены в пищу». Вот что его задело, вот что царапает. Обрезки не пропадают, могут быть употреблены в пищу. Хочешь — сделай из него фундамент, а не хочешь — отдай в людскую, прислуга съест. Выходит, то, что считается у них сейчас достойным блюдом даже для праздничного стола, на самом деле является объедками для прислуги. Ему тут же вспомнился «винегрет с сельдью», который можно было съесть в обычной столовке: кучка овощей и рядом, на краю тарелки, два жалких кусочка немыслимо соленой селедки. Дешево и просто, винегрет с рыбой. А настоящая еда — она совсем другая. И жизнь, в которой существовала та настоящая еда, тоже была совсем другой. Красивой, изысканной, далекой от спешки и суеты, наполненной иностранными словами. Элегантной и дорогой. Аристократической и богатой. Но ведь советская власть — это государство рабочих и крестьян, а не дворян и помещиков, так что, наверное, все правильно, так и должно быть: в СССР люди должны питаться, как прислуга, а не как хозяева. С другой стороны, в песне же поется, что «человек проходит как хозяин необъятной родины своей…» Значит, все-таки они — хозяева? Михаил открыл книгу на первой странице, прочел название: «Практическiя основы кулинарнаго искусства. Руководство для кулинарныхъ школъ и для самообучения съ 108 рисунками. С. — Петербургъ, 1909». Мысленно прикинул: Вениаминовнам в 1909 году должно было быть лет по 18–20 приблизительно. По этой книге и учились, наверное. Перевернул книгу, посмотрел оглавление и почувствовал странное радостное возбуждение, увидев незнакомые слова, от которых веяло прекрасной яркой жизнью, которую можно было увидеть только в кино. Биск де кревиз, суп ошпо, крем Аспази, жиго де мутон… С того дня он каждый раз, придя на Ленинский, просил книгу и уносил в Витькину комнату. — Там есть такие простые рецепты, хочу для мамы переписать, — говорил он. Вениаминовны одобрительно кивали и многозначительно переглядывались, дескать, какой хороший сын, так маму любит… Сегодня он, покончив с чаем и булочками, тоже попросил книгу. — Конечно, Мишенька, берите. — Младшая протянула ему толстый тяжелый том. — Вы гренки из гречневой каши уже переписывали? — Еще нет. — Я так и подумала. Я вам там закладочку положила, вашей маме должен понравиться этот рецепт, непременно перекопируйте его. Чрезвычайно простое приготовление, и никаких особенных продуктов не требуется, только гречка, сливочное масло и тертые сухарики из черствого хлеба. Но такие гренки оттеняют любой суп, даже пустой бульон делают сытным. — Спасибо. — Отдыхайте, — тепло улыбнулась Старшая. — Через два часа ждем вас к столу. Он ушел в комнату и запер дверь изнутри на ключ. Первым делом — обязательное: сев за накрытый красной плюшевой скатертью круглый стол, стоящий посреди комнаты, полистал книгу, нашел закладку, старательно переписал рецепт, сунул листок в карман. Если Вениаминовны спросят — есть что предъявить. Да и для матери лишним не будет, приготовление действительно простое, даже ребенок справится. Теперь — главное. Именно то, для чего он регулярно приходит сюда. Пусть доверчивый дурачок Витька думает, что Мише нужна пустая хата для интимных свиданий, пусть доброжелательные старорежимные старушонки верят, что измученному опасной службой советскому следователю необходимо тихое место для отдыха. На самом деле все не так. Михаил выдвинул ящик комода, достал картонную папку с ленточками-завязками. Папка пока еще совсем тоненькая, но ведь он начал только недавно. Пройдет время, и листков, перехваченных железными канцелярскими скрепками, станет куда больше. Его папочка. Его сокровище. Его тайное знание. Выдвинув другой ящик, пониже, вытащил из кучи Витькиных маек и трусов, носков и носовых платков низкий широкий стакан с толстым дном и бутылку необычной формы с заграничной этикеткой. Из другой части этого же ящика извлек пачку сигарет «Кэмел» и серебристую зажигалку. Пододвинул к дивану стул, на котором расположил пепельницу, сигареты с зажигалкой, бутылку и стакан, уселся поудобнее. Налил виски ровно на два пальца, как в кино показывают, сделал крохотный глоточек — только губы и язык смочил, закурил и раскрыл папку. Он чувствовал себя резидентом иностранной разведки. Шпионом международного класса. Гражданином мира, которому доступно проживание в любой стране и в любой части света. Он пил настоящий виски и курил настоящие американские сигареты. И разве имеет значение, что все это он либо приобрел у спекулянтов, либо получил в подарок от тех, у кого есть доступ к импортным товарам? Это те мелочи, которые портят его картину мира и о которых не только можно, но и нужно забывать. Мир обязан быть только таким, какой нравится Михаилу Губанову, и никаким иным. Все, что этому противоречит, должно быть исключено, вычеркнуто, уничтожено, предано забвению или изменено. А Леха Потапов хорошо постарался, не пожалел трудов, чтобы отблагодарить следователя Губанова за помощь. Михаил внимательно перечитал записи на листках, лежащих в папочке. Что ж, Лев Ильич Разумовский, вот и пришло время нам познакомиться. Ты, кажется, собираешься через месяц ехать в Чехословакию на какой-то международный симпозиум? И, как водится, сладкое на третье. Сегодня он будет наслаждаться обедом номер три из раздела «Обеды французской кухни». Что там у нас? Суп озейль с гренками, котлеты д’артуа, беф-пайль, крем баваруаз. Миша придумал для себя такое сладостное развлечение еще в тот день, когда впервые взял в руки старую книгу. Находил по оглавлению особенно затейливое меню обеда, внимательно читал способ приготовления, стараясь представить себе, как будет выглядеть готовое и сервированное блюдо, и воображал, что сидит за накрытым столом, а вежливые вышколенные официанты подают еду… Он не был гурманом, к еде как таковой и ее вкусу относился безразлично, но его до дрожи в коленках волновал сам факт того, что он — хозяин, а вокруг — обслуга. У него власть. А они предназначены для того, чтобы исполнять его желания, даже самые прихотливые. Два часа пролетели незаметно, и вот уже раздается деликатный стук в дверь и слышится голос Старшей: — Мишенька, просим пожаловать к обеду! Михаил лениво поднялся, сполоснул стакан, из которого пил виски, водой из стоящей на подоконнике лейки, вылил воду в цветочный горшок, аккуратно убрал папку и «предметы роскоши» в комод. Оторвал кусок старой газеты, скрутил кулечек, высыпал в него окурки и пепел. Кулечек он выбросит в мусорное ведро, когда выйдет из комнаты. С удовольствием подумал о предстоящей трапезе: Вениаминовны так нарядно накрывали стол! Большие, средние и маленькие тарелки, блюда, на которых подавалась еда, соусник и даже солонка с перечницей — с одинаковым рисунком, а не разномастные, как у подавляющего большинства людей. И у каждого едока накрахмаленная салфетка с вышитым в уголке затейливым вензелем. Красота! * * * Спасибо партии и правительству: в середине марта приняли указ о переходе на пятидневную рабочую неделю. Теперь у каждого советского труженика имеется целых два выходных дня! Конечно, для тех, кто служит в милиции, это новшество мало что значит, ведь раскрывать преступления и следить за общественным порядком нужно каждый день, так что закон о пятидневке их не коснулся, но все-таки приятно. Брат Николай, правда, сказал, что в министерстве рассматривают вопрос о том, чтобы распространить новшество и на сотрудников, но не на всех, а только на личный состав аппаратных подразделений. Получается, тем, кто по кабинетам рассиживается, бумажки перебирает и делает вид, что всем управляет, нужны два выходных дня, а то лопнут от натуги на своей непосильной работе. Тем же, кто своими руками борется с преступностью, никакой отдых не полагается. Согласно отчетам Лехи Потапова и собственным предварительным наблюдениям Михаила Губанова, Лев Ильич Разумовский по вечерам выходил гулять с собакой, рыжей колли по кличке Рада. По будням, если хозяин поздно возвращался с работы, с Радой гуляла жена Разумовского или их дочка, школьница-старшеклассница, но по воскресеньям всегда выходил он сам и подолгу, часа по полтора, бродил по окрестным улицам и скверам, задумчиво глядя себе под ноги. Иногда заходил в телефонную будку и кому-то звонил. Разговаривал подолгу. Прикинув по датам, Михаил понял, что эти звонки приходились на те дни, когда брата Николая вечером не было дома. Последние полгода были очень напряженными и сложными для всей кадровой службы, разрабатывалась новая структура сначала союзно-республиканского министерства с учетом наличия республиканского, потом все поменяли и республиканское ликвидировали, все пришлось переиначивать, а затем новый министр решил проводить более кардинальные структурные изменения. Николай, которого неожиданно стали поддерживать и перевели на более высокую должность, часто задерживался на службе, кадровики допоздна засиживались на долгих совещаниях и постоянно выезжали в командировки в регионы. Стало быть, Николай Губанов изо всех сил, не щадя живота своего, строил новое штатное расписание Министерства охраны общественного порядка, а его жена тем временем ворковала по телефону со своим любовничком. Ну-ну. Заняв удобную позицию для наблюдения за подъездом дома, в котором жил Разумовский, Михаил терпеливо ждал. Вот и Лев Ильич появился. Среднего роста, худощавый, в пальто и шляпе. На носу очки в массивной оправе. Рядом горделиво вышагивает крупная лохматая длинношерстая собака с длинной узкой мордой. Михаил пристроился метрах в пяти позади, шел следом несколько минут и приблизился, когда Рада остановилась, чтобы обнюхать фонарный столб. — Добрый вечер, Лев Ильич, — сказал он негромко и вполне дружелюбно. Тот вздрогнул и уставился на Михаила, напряженно щуря глаза: — Добрый вечер… Простите, не узнаю. Мы соседи по дому? Голос у Разумовского оказался глубоким и красивым, чего Губанов никак не ожидал от человека с такой заурядной внешностью. Лицо самое обычное, а под модного фасона шляпой скрывалась выразительная лысина, которую Михаил долго рассматривал на раздобытой Потаповым фотографии. И что красавица Ларка нашла в этом типчике? — Мы не соседи, Лев Ильич, — ответил Миша и многозначительно умолк. Пауза заставит собеседника помучиться и поволноваться, а это полезно. Но Разумовский отчего-то не собирался ни мучиться, ни волноваться. Он с добродушным любопытством взирал на незнакомца и спокойно ждал дальнейших разъяснений. Это Михаилу не понравилось, ибо не соответствовало заранее составленному плану беседы. — Я — брат Николая Андреевича Губанова, мужа Ларисы, вашей лаборантки. Меня зовут Михаил. В глазах Разумовского запылал не просто страх — ужас. Ну, во всяком случае, Мише хотелось так думать. Потому что как было на самом деле и что происходило с глазами Льва Ильича, сказать было трудно: мартовский вечер, давно стемнело, а свет от уличного фонаря, под которым они стояли, не давал возможности детально разглядеть все мелочи. Но у Михаила уже была в голове определенная картинка, и он по привычке подгонял под нее все, что оказывалось более или менее подходящим, а неподходящее отбрасывал. Разумовский вздрогнул? Вздрогнул. Плечи напряглись? Да. Чуть-чуть отшатнулся? Тоже да. Значит, и в глазах был ужас. А что же еще в них может быть при таких-то обстоятельствах? — Приятно познакомиться, — проговорил Разумовский дрогнувшим голосом. — Я внимательно вас слушаю, Михаил Андреевич. — Разве я назвал свое отчество? — А разве вы не сказали, что вашего брата зовут Николаем Андреевичем? — парировал Разумовский, и Михаил с неудовольствием отметил, что голос звучал уже спокойнее и увереннее. Черт! Этот ученый-бумагомарака умеет держать себя в руках, чего Губанов никак не ожидал. В его представлении все ученые были трусливыми, слабыми, рассеянными и совершенно не приспособленными к решению обычных житейских проблем. — Но я и не говорил, что Николай — мой родной брат. У двоюродных отчества разные, — сердито сказал он. — Вы правы. Но Лариса неоднократно упоминала, что у ее супруга есть родной брат Михаил. Кажется, следователь. Я не ошибся? — Не ошиблись. — И еще она рассказывала, что вы самостоятельно, без посторонней помощи недавно раскрыли какое-то громкое убийство, чем оказали огромную помощь следствию. Но с вами обошлись несправедливо, не повысили, не наградили и вообще нигде и никак не отметили. Теперь в голосе Разумовского слышалась откровенная насмешка. «Да нет, не может такого быть, — сказал себе Михаил. — Он говорит с уважением, даже с благоговением. Какие у него основания насмехаться надо мной? Нет-нет, мне показалось. Все идет нормально: он знает, что я отличный следователь и сам раскрыл преступление, о которое обломал зубы один из опытнейших сотрудников, Дергунов, а потом еще более знаменитый Полынцев тоже ничего не смог сделать, пока я не преподнес им убийцу на блюдечке с голубой каемочкой». — Значит, у вас с Ларисой настолько близкие отношения, что она рассказывает вам даже такие подробности о своей семье? — спросил Михаил, стараясь, чтобы голос звучал в меру иронично и в меру угрожающе. Разумовский пожал плечами: — Михаил Андреевич, давайте опустим этап подготовки стекол и подстройки микроскопа и перейдем сразу к этапу выводов из эмпирического материала. Что вам угодно? Чем я могу быть вам полезен? Вот это уж совсем никуда не годится! Да что он о себе вообразил, этот докторишка каких-то там наук? Ничего, сейчас Миша так с ним поговорит, что он в ногах будет валяться и истекать благодарностью, как спелый фрукт — соком. Когда его раздавишь тяжелым ботинком. — Видите ли, Лев Ильич, я очень люблю всех членов своей семьи. И для меня принципиально важно, чтобы мои близкие были спокойны и счастливы. А вы этому мешаете. — Каким же, позвольте спросить, образом? — Вы заставляете Ларису переживать и плакать. Это плохо уже само по себе, но будет еще хуже, если ее муж, мой брат, обо всем догадается. Я знаю, что вы с Ларисой любовники, знаю, где и когда вы встречаетесь, так что не надо делать невинное лицо. Вообще-то ничего такого Разумовский со своим лицом не делал, но Михаил шел четко по продуманному плану и произносил слова, многократно отрепетированные мысленно. Колли Рада завершила ознакомление со столбом, оставила собственное послание на доске объявлений и требовательно потянула за поводок. Разумовский не спеша двинулся за собакой, Михаил зашагал рядом. Лев Ильич молчал, и это противоречило заранее продуманному сценарию. Он должен был начать отнекиваться, возмущаться, клясться, что ничего подобного не было и они с Ларисой не более чем сотрудники одной лаборатории, после чего Миша собирался с торжествующим видом выложить пару-тройку фактов об их совместном времяпрепровождении и тем самым полностью сломить попытки солгать или оправдаться. Далее, по замыслу, следовало вежливое, но твердое запугивание перспективами огласки, разбирательства в парткоме и отмены командировки за границу. И на третьем этапе Михаил Губанов видел себя отцом-благодетелем, добрым, умным, все понимающим и снисходительным, в ответ на что Разумовский, конечно же, выразит готовность быть полезным во всем и оставаться верным слугой до конца жизни. Но так отчего-то не получалось. «Не может быть, — снова сказал себе Михаил. — Я не мог ошибиться. Он молчит, потому что сильно испугался и не знает, что ответить. Язык отнялся от страха. Я рассчитывал, что он начнет лепетать и блеять, а он испугался даже сильнее, чем я предполагал, буквально онемел от ужаса. Поэтому можно не ждать ответной реплики, а продолжать гнуть свою линию». — Я не собираюсь лезть в личную жизнь Ларисы и тем более в вашу жизнь, — произнес он миролюбиво. — Вы оба взрослые люди и хорошо понимаете, что делаете. Но я хочу, чтобы в моей семье царили мир и покой. Это понятно? — Вполне, — коротко отозвался Лев Ильич.