— Я хочу, чтобы моя невестка не переживала и не плакала. И чтобы мой брат не расстраивался, глядя на жену, которая не лучится счастьем. Я уж не говорю об их сыне, моем племяннике. Ему только недавно исполнилось одиннадцать, он вступает в переходный возраст, и конфликты между родителями могут плохо повлиять на мальчика. А уж о том, что будет, если Николай обо всем узнает, мне даже подумать страшно. — Понимаю. У вас есть конкретные предложения? Голос Разумовского звучал спокойно и деловито, словно они обсуждали не ситуацию, грозящую его карьере, а чью-то научную статью, которую следовало подправить. Предложения? Вот уж нет! С предложениями, согласно плану, должен выступить сам Лев Ильич, инициатива должна исходить от него. А у Миши Губанова никаких предложений нет и быть не может, у него всего лишь просьба. — Я только прошу вас быть осмотрительнее, Лев Ильич. Не давайте никому повода подозревать неладное. Будьте осторожны. И берегите Ларису, не заставляйте ее проливать слезы и целыми днями пребывать в мрачном настроении, когда она ни с того ни с сего срывается на мужа и ребенка. Это нехорошо. Если у вас с ней действительно любовь, то она должна быть светлым чувством и приносить радость, а не вызывать проблемы в ваших семьях. Вот, собственно, и все, что я хотел вам сказать. — Благодарю вас, Михаил Андреевич, приму к сведению. Я что-то должен вам? Вот скотина очкастая! Сам ничего не предлагает, а вместо этого вынуждает Михаила огласить условия сделки. Он должен был сам начать предлагать, перебирать множество вариантов, а Миша благосклонно выслушал бы и — так уж и быть — согласился. Например, достать что-нибудь дефицитное, или привезти из-за границы какую-нибудь нужную вещь, или посодействовать в продвижении по службе, или… Ну фиг его знает, какие там у Разумовского есть возможности в смысле блата, какие полезные знакомства. Он сам должен все перечислить. А он молчит, гадина, и ждет, когда Михаил сам назовет цену своего молчания. — Ничего вы мне не должны, — буркнул Михаил. — Мы не на базаре, и я с вами не торгуюсь. Я всего лишь забочусь о своей семье. И еще одно: Лариса не должна знать, что я с вами разговаривал и что мне все известно. — Этого вы могли бы и не говорить, — чуть насмешливо ответил Лев Ильич. — Если речь идет о душевном покое Ларисы, то подобная информация на пользу явно не пойдет. Через месяц я еду в Чехословакию на международную конференцию. Что вы хотели бы получить от меня в качестве знака внимания? — Я не нуждаюсь в вашем внимании! — с деланым негодованием воскликнул Михаил. — Я забочусь… — Ну-ну, Михаил Андреевич, — невозмутимо перебил его Разумовский, — не надо пафоса. Вы проявили благородство по отношению к Ларисе и ко мне, вы взяли на себя обязательство хранить покой и вашей семьи, и моей тоже. Соответственно, я должен вас чем-то отблагодарить. Это совершенно естественно. И поскольку ваше обязательство носит долговременный характер, а не разовый, то вы наверняка рассчитываете, что моя благодарность не окажется однократной и не ограничится одним знаком внимания. Так чем я могу быть вам полезен? Ах, как хотел Михаил, чтобы его собеседник кинулся обрисовывать сферу своих возможностей! Я, дескать, могу то, могу это, у меня есть знакомые там, и вот там, и еще вот здесь… Тогда получалось бы, что он предлагает и даже навязывает, а Миша милостиво соглашается принять. А в том виде, в каком вопрос поставил Ларкин хахаль, выходит, что Губанов не то что выпрашивает — просто-таки вымогает. И что ответить? Он не нашел ничего лучшего, нежели скупо бросить: — На ваше усмотрение. Если вы сможете оказаться мне полезным, буду только рад. Собака снова нашла интересное для длительного обнюхивания место, и Разумовский остановился. Если бы они продолжали идти, Миша мог был делать вид, что ему тоже нужно именно в ту сторону и он просто идет рядом. Стоять вместе со Львом Ильичом и молчать — как-то глупо выглядит, словно Губанов — жалкий проситель, который униженно ждет, когда же высокий покровитель изволит слово молвить. Михаил потоптался несколько секунд и понял, что нужно уходить. И не забыть вежливо попрощаться. Он нащупал в кармане заранее заготовленную бумажку со своим номером телефона, вытащил ее, протянул Разумовскому. — До свидания, Лев Ильич, мне пора, дел много. Буду нужен — звоните. — Всего доброго, Михаил Андреевич. Октябрь 2021 года Петр Кравченко Проснувшись утром, Петр подумал, что день, наверное, пройдет впустую. Жаль. Уже завтра Николай Андреевич будет ждать продолжения разговора, и хотелось бы собрать побольше информации, чтобы сформулировать новые вопросы. Конечно, теперь есть записки и интервью судьи Екамасова, но это не то поле, на котором можно разгуляться, ведь Губанов не был на суде и вряд ли сможет что-то новое добавить или как-то прокомментировать мемуары. Он не успел расстроиться по-настоящему, потому что пришло сообщение от Каменской: «Нашли сына Садкова. Интересно?» Петр тут же перезвонил. — Вы еще спрашиваете! Конечно, интересно, — возбужденно заговорил он и тут же спохватился. — А сколько ему лет? — Зрите в корень, Петя, — засмеялась Каменская. — Ему чуть за пятьдесят, то есть в восьмидесятом году он был вполне сознательным и должен помнить своего отца. Все данные сейчас пришлю. Не бог весть как много, но если взять ноги в руки, то разыскать вполне можно. Данных было и впрямь небогато, не в пример меньше, чем по внучке судьи, но Петр последовал совету Каменской и с ногами в руках нашел Валентина Евгеньевича Садкова во время обеденного перерыва, который тот, будучи начальником отдела в небольшой логистической компании, проводил в ресторане рядом с офисом. Садков-младший, крупный вальяжный мужчина, был не очень доволен тем, что ему помешали насладиться обедом в обществе коллег. Это было слышно по его кислому голосу, когда Петр договаривался о встрече по телефону. — Закажите что-нибудь, — с начальственным великодушием разрешил Садков, когда Петр уселся за столик напротив него. — Цены здесь кусаются, но будем считать, что вы мой гость. «Ну просто-таки аттракцион невиданной щедрости», — вспомнил Петр цитату из старого фильма и заказал чашку кофе. Услышав первый же вопрос, Валентин Евгеньевич недовольно процедил: — Чего это вы про моего отца вспомнили? Столько лет прошло… Пришлось объяснять про материалы для книги. Петру казалось, что Садков слушал не очень внимательно, его куда больше интересовало содержимое большой красивой тарелки, которое он поедал маленькими порциями, тщательно пережевывая и с наслаждением глотая. — Героем хотите его сделать? — Садков недобро усмехнулся. — Он погиб в связи с исполнением служебного долга… — Ну да, конечно. Только об этом очень быстро забыли. Похоронили с почестями, пенсию по потере кормильца платили. А больше никакой помощи семье героя мы с матерью и сестрой не видели. Даже поступлению в институт не посодействовали, я на вступительных провалился и пошел в армию. А после армии уж тем более не поступил никуда, за два года забыл все, что в школе выучил. Хотя я и в школе-то не особо надрывался, если честно. Только перестройка и спасла, время было хорошее, богатое на возможности. Так что вы хотели у меня узнать? — Каким был ваш отец? Вы же наверняка хорошо его помните. И мама, наверное, много о нем рассказывала. — Каким был? Да гнидой он был, — сказал, как выплюнул, Валентин Евгеньевич. — Он с нами и не жил последние полгода перед смертью, разводиться хотел, ждал, когда сестренке год исполнится. — Почему год? — не понял Петр. — Такой закон был. Если нет несовершеннолетних детей и имущественного спора, то разводиться можно через ЗАГС, если есть несовершеннолетние дети — то через суд, а если есть ребенок в возрасте до одного года, то разводиться вообще нельзя. Мне было двенадцать лет, а сестра родилась за восемь месяцев до того, как папаню грохнули. И правильно сделали, между прочим. Хоть какая-то польза от него в виде пенсии. Алиментами, конечно, вышло бы больше, если бы родители развелись, но мы стали бы детьми матери-брошенки, а так — дети геройски погибшего следователя, почет и уважение. От такого циничного жлобства Петру стало не по себе. — Вы назвали отца гнидой из-за того, что он собирался бросить семью? Или было что-то еще? — осторожно спросил он. — Если и было, то ни мне, ни матери об этом известно не было. А разве мало того, что он завел шашни с секретаршей, потом заделал матери ребенка, а когда сестра родилась — заявил, что уходит? К этой самой секретарше и собрался валить. То есть он и с ней трахался, и с мамой жил. Рассчитывал потянуть еще немножко, пока я подрасту, и через пару лет разводиться, а тут мама забеременела, собралась рожать, и он понял, что двумя годами дело не обойдется, второго ребенка придется тянуть еще лет пятнадцать. Ну и решил порвать все разом. Что, не гнида, по-вашему? Да уж, красивого мало. Петр подумал, что такие интервьюируемые поистине на вес золота. Садков так откровенно вываливает грязное семейное белье перед журналистом, которого видит впервые в жизни! Что это? Глупость? Недальновидность? Или огромная самоуверенность, убежденность в том, что никакая правда о собственном прошлом не может причинить вреда сегодня? А может, полное неумение лгать? Такие люди попадались Петру крайне редко, и он так и не смог понять, что движет их готовностью сразу же рассказывать все как было. Подобные персонажи оставались для него загадкой, и он просто благодарил судьбу за то, что они есть. Но коль уж Валентин Евгеньевич счел возможным быть откровенным, имеет смысл попытаться выудить из него информацию по максимуму. — А мама ваша… она жива? — Умерла от ковида полгода назад, — коротко ответил Садков и помрачнел. — Я тоже чуть ласты не склеил, очень тяжело переболел, но выкарабкался. Мы с мамой одновременно заразились, я ее в поликлинику повез кардиограмму снимать, а там… Ну сами, наверное, знаете: толпа, все чихают, кашляют, с температурой. Мы с мамой эту пакость в дом притащили, у меня вся семья слегла: жена, дети. Но они, слава богу, в легкой форме перенесли. — Вы говорили, у вас сестра есть. Как ее жизнь сложилась? — Да отлично сложилась! Осталась в Псковской области, жирует на своем фермерском хозяйстве, я ее на попечении своих братанов оставил, они в обиду не дадут, так что у сестренки все тип-топчик. — В Псковской области? — удивленно переспросил Петр. — Ну да. Садков сложил нож и вилку на опустевшую тарелку и поискал глазами официанта, который немедленно возник рядом со столиком, убрал посуду и пообещал, что кофе и десерт будут через минуту. — И еще один кофе моему гостю! — крикнул Садков ему вслед. Он деловито проверил сообщения на телефоне, досадливо поморщился, покачал головой и вернулся к рассказу о своей жизни. — Мама у нас родом из Псковской области. Вот туда она нас и увезла сразу после похорон. — Неужели не захотела оставаться в столице? Мне говорили, что в те времена все, наоборот, стремились осесть в Москве. — Ты не понимаешь ни хрена. — Садков внезапно перешел на «ты», видимо, утомившись от собственной напускной вежливости. — Думаешь, мать поверила в эти байки про то, что папаня погиб при исполнении служебного долга? Да ни фига! Его же Галькин бывший любовник грохнул из ревности. Ну, тот, которого она бросила ради нашего папани. — Чей любовник? — недоуменно переспросил Петр. — Галька — это та секретарша, с которой отец замутил. Мать отлично знала об этом и мне сказала, и бабушке, а когда сестренка подросла — так и ей тоже. Но в прокуратуре же не могли во всеуслышание признать, что их следователь принял приговор из-за бабы, вот и выдумали для всех красивую сказку, мол, служил делу правопорядка и пал от рук злодеев. Мама и людям так говорила: соседям, подружкам, сослуживцам на работе. Все должны были считать, что она вдова героя, а мы — дети героя. Но в семье-то правду знали. Так что для твоей книги папаня не подходит. Его убийство — чистая бытовуха, никакого героизма. Про него не скажешь, что пал на боевом посту. — Все равно я не понял, почему вы переехали из Москвы в Псковскую область. Принесли десерт и кофе. Валентин Евгеньевич немедленно отхватил ложечкой огромный кусок шоколадного торта с шапкой взбитых сливок. Петр наблюдал за ним и с удивлением замечал, как из-под хорошо сшитого темно-серого костюма начинает вылезать малиновый пиджак. Точно так же, как из-под облика вальяжного и успешного бизнесмена выползал хамоватый бандюк разлива 1990-х годов. «Никакой ты не начальник отдела, — думал Петр, глядя на Садкова. — Ты на самом деле хозяин фирмы-отмывашки, через которую прогоняются криминальные деньги и которую записали на кого-то совершенно левого. Может, даже на твою жену или сестру. Мол, я не владелец, я всего лишь наемный управляющий, с меня спроса нет, ничего такого не знаю, не ведаю. Корчишь из себя крутого и делового, носишь дорогой костюмчик, обедаешь в навороченном ресторане, а как был пацаном из подворотни — так им и остался». Судя по тому, что и как рассказывал Садков, прошлого своего он нимало не стеснялся. Напротив, казалось, даже хотел похвастаться, вот, мол, я какой, из грязи самостоятельно выбился в князи. — В Москве все материны знакомые знали, что папаня с нами не живет. И соседи знали. Как такое скроешь-то? А в поселке под Псковом легко можно было всем втереть, что у нас была идеальная семья. Ну и насчет героической гибели тоже, само собой. Здесь, в Москве, кто не знал, так в любой момент мог узнать, кто на самом деле папаню убил, в прокуратуре и в милиции тоже люди работают, языками мелют направо и налево. Но до Пскова точно не дошло бы. Вот потому и уехали. В поселке с нами носились как с писаной торбой, маму сразу завучем в местную школу взяли, меня жалели. В общем, житуха была хорошая. — Садков мечтательно улыбнулся. — Лет в четырнадцать у меня приводы начались, я ж нормальный пацан был, не ботан какой-нибудь, так в милиции ко мне с сочувствием относились, в школу не сообщали и мать не дергали попусту. Он помолчал, и на лице проступила искренняя печаль. — Мама у нас хорошая. Была… Гордая очень. Когда этот козел, папаня в смысле, перестал приходить домой и прочно засел у своей Гальки, мама сказала, что, дескать, у папы опасная и ответственная служба и ему придется какое-то время пожить в другом месте, потому что дома новорожденная малышка и нет покоя. Но папа, конечно же, будет приходить, навещать, приносить подарки. Бабушка из-под Пскова приехала помогать. Я-то мелкий был, всему поверил, да мне и отлично было: мать с бабкой целыми днями вокруг сестренки крутятся, до меня дела нет, можно было на уроки забить и с ребятами тусоваться до позднего вечера. Потом уже, когда немного подрос, стал думать: почему мама к партийному начальству в прокуратуру не пошла? Обратилась бы в партком, потребовала вернуть мужа в семью, разлучницу наказать примерно. А что? Так многие делали. Не от большого ума, конечно, но эффект почти всегда был. За скандальный развод можно было и из партии вылететь, а без партбилета путь ко многим должностям закрыт намертво. Но мама была выше этого, она до последнего надеялась, что отец одумается и вернется. Каждый день ждала, что он зайдет, старалась, чтобы дома была чистота, порядок. Чтобы на плите вкусная еда стояла. И сама делала все, чтобы хорошо выглядеть. Для того и бабку высвистала, как я потом понял: одной-то ей точно было бы не справиться, когда на руках грудной младенец. Все мечтала, как он войдет, увидит жену-красавицу, малышку-куколку, кругом полный ажур, на столе всякая вкуснятина, — обомлеет и поймет, от какого счастья отказывается. Ну и останется навсегда. А он приходил, оставлял деньги, разворачивался и уходил, даже пальто не снимал. За все полгода я его только один раз и видел, он же приходил, пока я еще с пацанами на улице гужевался, так он меня ни разу не подождал. Я страшно обижался на него, а мама всегда этого придурка выгораживала, говорила мне, что надо было дома сидеть, а не шляться где попало, потому что папе ждать некогда, у него — ну и всякое бла-бла-бла про опасную и трудную службу. Он залпом допил кофе, взглянул на часы и сделал официанту знак, чтобы принес счет. — Так что, будешь про папаню в книжку писать? Или передумал? — ехидно спросил Садков. — Не годится он в герои-то? Петр деликатно подождал, пока Валентин Евгеньевич расплатится по счету и положит в книжечку чаевые наличными. — Скажите, вы точно уверены, что вашего отца убили из ревности? — Ну а из чего ж еще? — удивился Садков. — Не из мести же. Ты молодой еще, понятий не знаешь. Нормальный криминал никогда ментам и следакам не мстит. У каждого своя работа и свое место в этой жизни. Мама врать не стала бы, для нее же лучше было, если б муж героически погиб, но она не кормила нас сказками. Как все случилось — так сразу и мне, и бабке всю правду выложила. Не веришь?