Гурни сам был не рад, что согласился помочь Марку Меллери. Загадка этой истории, без сомнения, притягивала его; ему хотелось ее разгадать. Тогда отчего же он чувствовал себя так паршиво? Он подумал, что надо бы сходить в амбар и достать стремянку, чтобы собрать яблоки, но тут же вспомнил, что надо готовить следующий проект для Сони Рейнольдс — хотя бы открыть в программе портрет печально известного Питера Пиггерта. Он предвкушал, как ему удастся запечатлеть внутренний мир этого бойскаута, убившего своего отца, а пятнадцать лет спустя и мать, причем совершившего эти убийства на сексуальной почве, еще более отталкивающей, чем сами убийства. Гурни поднялся в комнату, в которой работал над фотографиями преступников. Раньше здесь была кладовая, теперь переоборудованная под кабинет с окном. Он посмотрел на открывшийся ему пасторальный вид. Кленовая роща обрамляла уходящие вдаль голубоватые холмы. Он снова вспомнил о яблоках и вернулся на кухню. Он стоял и пытался собраться с мыслями, когда Мадлен вернулась с вязанием. — Ну что, какой следующий шаг по делу Меллери? — спросила она. — Я еще не решил. — Как же так? — Ну… ты же не хочешь, чтобы я впутывался в это дело, верно? — Проблема не в этом, — сказала она с уверенностью, которая всегда его поражала. — Ты права, — кивнул он. — Проблема в том, что в уравнении слишком много неизвестных. Она понимающе кивнула. Он продолжил: — Я больше не расследую убийства, а он не является в полном смысле жертвой. Непонятно, каковы наши роли относительно друг друга. — Приятели по колледжу? — Черта с два. Он вспоминает какую-то дружбу, которой между нами никогда не было. Кроме того, ему сейчас нужен не приятель, а спаситель. — Он думает, это ты и есть. — Тогда он ошибается. — Ты уверен? Он вздохнул: — Ты хочешь, чтобы я занимался этим делом или нет? — Ты им уже занимаешься. Возможно, ты еще не разобрался толком, что к чему, и ты больше не полицейский, а он не жертва преступления. Но имеет место загадка, которую рано или поздно ты начнешь разгадывать. Потому что так оно всегда и происходит, разве нет? — Это что, обвинение? Ты сама вышла за детектива. Я не выдавал себя за кого-то другого. — Я надеялась, что есть разница между детективом и бывшим детективом. — Я уже год как в отставке. Разве хоть что-то из того, что я делаю, связано с моей бывшей работой? Она покачала головой, как бы имея в виду, что ответ слишком очевиден. — Что из того, что ты делаешь, не связано с твоей бывшей работой? — Не понимаю, о чем ты. — Что, все подряд создают портреты убийц? — Это просто тема, в которой я разбираюсь. Ты бы предпочла, чтобы я ромашки рисовал? — Ромашки уж точно лучше, чем маньяки и извращенцы. — Ты сама меня в это дело втянула. — Ага, то есть это я виновата, что ты проводишь каждое божественное осеннее утро, уставившись в глаза серийных убийц? Заколка у нее в волосах немного сбилась, и несколько темных прядей спадало ей на глаза, но она как будто этого не замечала. У нее редко бывал такой незащищенный, растрепанный вид; в этом было что-то трогательное. Он вздохнул: — О чем мы сейчас спорим? — Вот ты мне и скажи. Ты же у нас детектив. Он посмотрел на нее снова, и желание продолжать спор отступило. — Хочу тебе кое-что показать, — сказал он. — Сейчас вернусь. Он вышел из комнаты и вернулся минуту спустя с записанным на слух стишком, который Меллери зачитал ему по телефону. — Что скажешь? Она так быстро скользнула взглядом по бумаге, что если ее не знать, можно было подумать: она вовсе ничего не прочла. — Дело серьезное, — кивнула она, возвращая ему листок. — Мне тоже так кажется. — Как ты думаешь, что он натворил? — Хороший вопрос. Ты обратила внимание на формулировку? Она наизусть прочитала строчки: — Я делаю, что сделал За совесть и за страх. «Если у Мадлен и не фотографическая память, — думал Гурни, — то явно что-то похожее». Она продолжила рассуждать: — Итак: что именно он уже сделал и что собирается делать дальше? Это ты наверняка выяснишь. Может, тебе даже придется расследовать очередное убийство, если я правильно понимаю тон этого послания. В таком случае останется опросить свидетелей, пойти по следу, поймать убийцу, сделать его портрет и повесить в галерее у Сони. Как там в поговорке: раз уж есть лимоны, делай лимонад? Ее улыбка не предвещала ничего хорошего. В такие моменты он задумывался, хотя меньше всего хотел об этом задумываться: не было ли огромной ошибкой переезжать в Делавер? Он подозревал, что пошел на поводу у ее желания перебраться поближе к природе в качестве компенсации за все неудобства, которые ей приходилось терпеть как жене полицейского, вечно живущей в тени его работы. Она любила леса, горы, большие пространства, и он считал, что должен устроить ей новую жизнь, которой она заслуживает, а сам может приспособиться к любым условиям. Это была самонадеянность. Или самообман. А может, просто желание разом, таким вот широким жестом избавиться от чувства вины… Глупость, конечно. Правда заключалась в том, что он так и не свыкся с переездом. Он наивно считал себя гораздо более гибким. Пытаясь найти себе применение в новой реальности, он постоянно возвращался к тому, что хорошо умел прежде, до нее, — потому что умел это слишком хорошо. Он подходил ко всему новому со старой закалкой. Даже к природе. К наблюдению за птицами. Процесс беззаботного созерцания он превратил в слежку. Он записывал время, когда они прилетали и улетали, записывал их повадки, особенности полетов. Со стороны это могло показаться полноценным новым увлечением, но — увы. Это его не увлекало. Он всего лишь привычно анализировал то, что видел. Чтобы затем привычно расшифровать. Господи, неужели он был настолько ограниченным человеком? Быть может, слишком ограниченным, чтобы возместить Мадлен то, чего она была лишена из-за его увлеченности работой? Он понимал, что предстояло возместить не только это — еще многое. Или только одно. То, о чем они так редко говорили. Это было их пропавшее счастье. Черная дыра, навсегда изменившая их отношения. Глава 8 Молот и наковальня Тем вечером погода испортилась. Облака, которые с утра были похожи на невинных кудрявых овечек, потемнели. Издалека доносились раскаты грома — было невозможно понять, с какой стороны идет звук. Казалось, что гром — просто незримое присутствие в воздухе, а не знак надвигающейся бури. Это ощущение крепло по мере того, как проходили часы, а раскаты не приближались и не прекращались.