Интервью полковника В о п р о с. Я начну как будто издалека, Булат Искакович. Давно ли вы лично заподозрили начальника наборного цеха Сироту и библиотекаршу Серафиму Бурак в причастности к производству фальшивых денег? О т в е т. Давно. Собственно, вы задали не один, а два вопроса. Отвечу сперва о Сироте. Я заподозрил его с самого начала — как только услышал ваш рассказ о жалобе библиотекарши на Ушакова, будто бы Ушаков вырывает страницы из книг, а книги эти — по специальному вопросу. Фокус в том, что Ушакова я отлично знал. Если хотите, он в каком-то смысле мой крестник: в свое время я вел его дело, мы переписывались, пока он отбывал наказание, я поверил в его раскаяние. Я был в числе тех, кто добивался его досрочного освобождения. Потом Ушаков приехал к нам в город и я помог ему устроиться на работу в типографию, начать честную жизнь. И вдруг — ваш рассказ. Естественно, я заподозрил: вам пожаловались неспроста. Зная, что вы пишете о милиции, рассчитывали, что жалоба на Ушакова может дойти до нас. А Ушаков, по мнению тех, кто старался запутать следствие, — фигура такая, что может сбить с толку. Он был в заключении, он работает в типографии, он хорошо рисует, а тут еще он вырывает страницы из специальных изданий!.. То, что фальшивомонетчики как-то связаны с типографией, можно было предполагать по самому характеру преступления. «Ушаков хорошо рисует — об этом в типографии все знают, — рассуждал я. — Но вот о том, что он имеет судимость, отбывал наказание — об этом знают, собственно, только двое: начальник отдела кадров и начальник цеха, в котором работает Ушаков». Начальник отдела кадров был вне подозрений, оставался Сирота. Когда мы с вами поехали к нему, я надеялся, что он постарается усилить наши подозрения насчет Ушакова, я был почти в этом уверен, но к моему удивлению, как вы помните, Сирота отозвался об Ушакове самым лучшим образом. Впрочем, после обыска на квартире у Бурака и обнаружения чемоданов, уже тогда, проанализировав с майором Пахомовым факты, мы поняли, что если Сирота причастен к преступлению, то он должен вести себя именно так, как вел, — хвалить Ушакова. В о п р о с. Почему? Я полагала, что именно Сирота попросил Бурака, а тот — старуху-библиотекаршу пожаловаться на Ушакова, отвлечь подозрения на Ушакова? О т в е т. Так оно и было — попросил Сирота, когда по городу поползли слухи о фальшивомонетчиках и начавшемся следствии. Но после гибели Бурака обстоятельства изменились — милиция обнаружила у Бурака чемоданы со всем необходимым для производства фальшивых денег и, естественно, должна была считать: дело закончено, фальшивомонетчик установлен! Теперь бросать тень на Ушакова фальшивомонетчикам было излишне, больше того — рискованно: вместо того, чтобы прекратить дело, милиция могла заняться Ушаковым. Но имелось у преступников и еще одно соображение: у них не было теперь формы (кстати, если бы старая форма оставалась, ею слишком опасно было бы пользоваться — номер и серия фальшивых денег известны милиции). Но чтобы приготовить такую новую форму, требовался художник. Как тут не подумать об Ушакове — о его уголовном прошлом и таланте художника! Он оказывался чрезвычайно нужным человеком, не топить его, а обелить — вот что следовало. Кстати, это понял не один Сирота, совершенно самостоятельно к этой мысли пришла и Серафима Бурак и постаралась не только сама оправдаться в наших глазах, но и снять подозрения с Ушакова… После того как мы с майором Пахомовым проанализировали версию, я встретился с Ушаковым. Я спросил его, не рассказывал ли он кому-нибудь на работе, что был судим? Он ответил, что нет. И Людмиле Сидоровой не рассказывал? Не рассказывал. (Между прочим, Ушаков вовсе не дружил с этой девушкой). Тогда я предупредил Ушакова, что, возможно, к нему обратятся с предложением войти в шайку фальшивомонетчиков. Есть основания предполагать, что с таким предложением к нему обратится начальник цеха Сирота. В о п р о с. И обратились? О т в е т. Обратились… Но прежде я хочу ответить на вопрос о Серафиме Бурак. Проверить Серафиму Бурак мы решили сразу же после вашего рассказа. Но потом основания подозревать ее лично как будто отпали — она вполне убедительно объяснила, почему пожаловалась на Ушакова: ее ввел в заблуждение брат. На всякий случай мы просмотрели книги и журналы, которые брали Александр Бурак и Ушаков, страницы в них правда были вырезаны. Характеристику на Серафиму Бурак в библиотеке дали отменную. И все же, запрашивая из Львова сведения о ее брате Александре, — Львов был прежним местом жительства Бураков, — мы заодно попросили прислать все, что известно о семействе Бурак… Но она разоблачила себя раньше, чем пришел ответ на наш запрос. К Ушакову обратилась она… а не начальник цеха. Точнее, начальник цеха тоже обратился, но позже. Сначала старуха поговорила с Ушаковым просто так, призналась, что чуть не оговорила его, извинилась. Потом несколько раз приглашала к себе домой, поила чаем с вареньем, болтали о том, о сем. Как-то намекнула, что ей известно о его прошлом. Ушаков — парень сообразительный — скоро догадался, в чем дело, стал подыгрывать, жаловаться на недостаток денег. Старуха и попалась на удочку. Тогда-то мы с удивлением узнали, что Сироте ничего не известно о Серафиме Бурак. Как, впрочем, и Морозову-Дядькину. В о п р о с. В кафе «Космос» Ушаков встретился с Морозовым-Дядькиным по поручению старухи? О т в е т. Не только. Старуха не знала, куда девался Морозов, и попросила Ушакова разыскать его. Но поручение встретиться с Морозовым Ушаков получил от Сироты: возвратившись в город, Морозов позвонил Сироте и сказал, что хотел его видеть, нужно поговорить. Осторожный начальник наборного цеха поручил встречу Ушакову. Он и не догадывался, какую большую услугу оказывал следствию!.. К сожалению, нам не удалось воспользоваться ею. — Помешала моя «самодеятельность», — сказала я. (Все-таки полковник вспомнил о «самодеятельности»). — Вы немало места отводите в повести Морозову-Дядькину, подробно рассказываете о его поступках, но только о п о с т у п к а х. — Майор Пахомов и Волынский на днях рассказывали мне его историю, но, Булат Искакович, обо всем не напишешь… Она не имеет прямого отношения к делу! Конечно, если бы я тогда не вмешалась… — Но вы вмешались, Валентина Дмитриевна, — мягко, но настойчиво сказал полковник. В о п р о с. Пока был жив Александр Бурак, старуха не открывалась Сироте, почему же потом она заманила его к себе в дом? Почему решила открыться, у нее же были все основания подозревать Сироту в убийстве брата, он мог быть опасен и ей? Или она замышляла расправу над Сиротой, поэтому ей и понадобился Ушаков. О т в е т. Ушаков рассказывал о намерениях старухи. Нет, она не собиралась убивать Сироту, месть ее была более коварной, вполне в ее духе. Шантажируя Сироту паспортом Сибирцева, она хотела совсем превратить его в безвольного и послушного раба! Она собиралась все-таки заставить его отдавать ей деньги… Теперь, после убийства Бурака, тем более! О, эта была тонкая и жестокая месть, построенная на знании психологии Сироты, на его патологической страсти к деньгам — он должен был производить деньги, нести весь риск их производства и почти полностью отдавать их!.. Самой старухе, вы знаете, деньги не были нужны, она их обещала Ушакову и считала, что этим привязала его к себе! Ей же самой нужна была только власть — сладострастное упоение властью! В Древнем Риме, рассказывала она Ушакову, был такой закон: если рабовладелец умирал насильственной смертью, то все рабы, бывшие в это время в доме, предавались смертной казни. Так что рабы не только служили своему господину, но и всячески оберегали его, вынуждены были беречь его как зеницу ока!.. К этому стремилась и старуха, она собиралась сообщить Сироте, что паспорт Сибирцева спрятан в надежном месте, у людей, которые предупреждены, что в день ее, Серафимы Бурак, смерти, должны опустить хранящийся у них конверт в почтовый ящик. А на конверте адрес: Городское Управление внутренних дел. Сирота, бахвалилась старуха, не только не посмеет покушаться на меня, но будет дрожать за мою жизнь, будет каждое утро просыпаться в холодном поту: жива ли я — и радоваться и благодарить бога, что жива! В о п р о с. Что вы узнали о Серафиме Бурак и ее брате во Львове, Булат Искакович, во время своей поездки во Львов? О т в е т. Прежде всего, что они вовсе не Серафима и Александр Бураки. В годы Отечественной войны в одном из партизанских отрядов на Львовщине воевали брат и сестра Бураки, Александр и Серафима, но они попали в руки гестаповцев и погибли, а эти присвоили их имена. С помощью органов госбезопасности удалось установить, кто они такие, разоблачить их как предателей и провокаторов. В о п р о с. Правда ли, что Иван Заруцкий — потомок известного казачьего атамана? Наверно, из-за Ивана Заруцкого у старухи такое увлечение Мариной Мнишек. О т в е т. Думаю, что дело обстояло несколько иначе: мания у старухи возникла несколько раньше и полагаю, что она клюнула на Ивана Заруцкого именно потому, что он Иван Заруцкий (между прочим, почему старуха?.. В те годы она вовсе не была еще старухой!). А Заруцкий — проходимец и альфонс — воспользовался манией Серафимы. К тому же он обманул ее, никакой он не потомок казачьего атамане, сын обыкновенного кулака. — Спасибо, Булат Искакович. Кажется, у меня больше нет вопросов. — Зато у меня есть, Валентина Дмитриевна. Не все же вам спрашивать! В первой главе вы привели корреспонденцию из газеты «Известия» — «Необыкновенная история». — Да, привела. — История действительно необыкновенная: сын учителя-революционера, случайно, проходя по берегу сибирской реки, слышит крики о помощи и спасает тонущего мальчика — как оказывается, сына человека, который несколько десятилетий тому назад совершенно в другом краю спас от царской тюрьмы его отца! Необыкновенная история, особенно если прибавить к ней и случай с медальоном! Но так как она не имеет никакого отношения к расследовавшемуся нами делу, а вы ее все-таки в повести привели, — то у меня возник вопрос: зачем? Ведь зачем-то она вам понадобилась? А? — Понадобилась, Булат Искакович. Сейчас объясню. У нас в редакции есть ответственный секретарь Дима Судариков. Он тоже прочел рукопись моей повести. Прочел и сказал, что его смущают имеющиеся в ней «случаи случайных совпадений». Как я ни доказывала ему, что все главное в рукописи соответствует обстоятельствам дела, он качал головой и говорил, что этого не может быть, в жизни такого не бывает — он вообще у нас главный специалист по части вопросов — что бывает и чего не бывает в жизни! Тогда я рассердилась и принесла газету «Известия» с корреспонденцией «Необыкновенная история»: смотри, какие происходят невероятные случаи! Я верно рассчитала, «Известия» оказались безотказным аргументом! Тогда я решила вставить корреспонденцию в повесть. Всех дим судариковых, кто сомневается, что в жизни бывают необыкновенные встречи, удивительные совпадения и т. д., я отсылаю к корреспонденции в г а з е т е! «И з в е с т и я»! Услышав мое объяснение, полковник расхохотался. Он схватился обеими руками за шов, застонал от боли и снова захохотал, закланялся на кровати. — А что, Валентина Дмитриевна, — говорил он, вытирая рукой слезы. — Это выход! А что… Потом он замолчал, и мы сидели притихнув. — Конечно, я тогда помешала встрече Ушакова с Морозовым-Дядькиным, — сказала я. — Вы считаете, что я должна написать о Дядькине? — Но не только потому, что тогда помешали встрече… Человека судят по делам, верно? Но разве не важно, что он думал и чувствовал при этом?.. После разговора с полковником я написала двенадцатую главу». ГЛАВА 12 ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ О Леониде Дядькине Тогда мы еще продолжали называть его по привычке Морозовым, хотя уже знали, что никакой он не Морозов, но мы не имели представления, что есть у него и третья фамилия — Дядькин — подлинная. Но он-то все знал, и знание его давило! «Вообще, мне повезло, — думал он. — Эта чертова девчонка… Повезло, что она опустилась в цокольный этаж, удалось незамеченным ускользнуть! Но она могла подняться на несколько ступенек выше…» Он почувствовал, что у него пересохло во рту! Может быть, он не убил бы ее, только оглушил, но он был рад, что ничего подобного не случилось. Он прошел через двор, вышел на улицу, свернул в переулок, выбрался на другую улицу и сел в свободное такси: «В аэропорт!» Он скосил глаза на водителя: рябое круглое лице показалось добродушным. Тогда он снова оглянулся. Оглядываться сразу не следовало! Кто его знает, этого таксиста, что он может подумать? Но если уж оглядываться, то надо это делать не открыто, а как бы невзначай — и реже… Но совсем не оглядываться он не мог! Он не был уверен, что девчонка — эта востроглазая цыганка — все же не увидела его в последнюю минуту и не преследует сейчас! Возможно, сама она и не преследует, но ей достаточно было увидеть, что он садится в такси и сказать об этом ближайшему постовому. Нет, кажется, за ними никто не увязался — серый «Москвич», который следовал с самого города, свернул на Приозерный тракт, и сейчас позади вообще никого не было… Вот с какой-то проселочной дороги вывернула на шоссе вишневая «Волга» с шахматками на дверцах. Может быть, в ней — цыганка! Ехала наперерез ему, проселками… Он снова почувствовал, как все пересыхает во рту… Лучше бы стукнуть ее там, на лестнице! Никого ведь не было, Не стоять полумертвым у стены, а неожиданно ударить… Но она могла закричать, нет, он правильно поступил, что сдержался. Теперь он уедет спокойным, а иначе бы думал… Ну, не спокойным, какой он спокойный — куда уж там! Нельзя оглядываться! Слишком часто он оглядывается. А вишневая «Волга» все еще прет за ними. Ну и что, что прет, тоже, наверно, в аэропорт. Кто-то спешит! — Опаздываю, нельзя ли, браток, наддать? Газку прибавить? — попросил Дядькин. «Наддал», — с удовольствием отметил он и оглянулся — «Волга» начала отставать. «Раз не пытается нагнать, значит, мы ей не нужны». Только бы добраться до аэропорта, а там он улетит — первым же самолетом, на какой будут свободные места. В любой конец — деньги у него имеются, только бы вырваться из этого проклятого города! Зачем он только возвратился сюда?.. Он знал, зачем возвратился сюда. (Губы у Надежды были совсем белые, удивительно, что эти лишенные крови, белые, как у покойницы, губы, шевелились. «Зачем, — спрашивали они, — зачем?!» Теперь он не испугался, он знал уже это свойство ее губ — вдруг белеть, когда она сильно взволнована, выбита из колеи. Испугался он в первый раз тогда, в Камнегорске, когда она призналась, что в положении, а он вдруг все рассказал о себе — про побег из колонии тоже! Вот тогда он впервые увидел, как белеют ее губы! Но она сказала, что он должен пойти, отдать себя в руки милиции, она будет ждать его сколько угодно, только бы возвратился честным человеком — она не может рисковать будущим сына (так и сказала: «сына» — он хорошо помнит, — а Вовки еще и на свете не было!.. Она тогда говорила, но он никуда не пошел — нашла дурака, самому лезть в петлю! — он напился и пригрозил… снести ей башку. И она ушла от него. Уехала к сестре во Львов, а он, перепуганный насмерть, что проговорился ей, — исчез из Камнегорска, сменил фамилию на Морозова). Ну, уехала она — и уехала, думал Дядькин. И чего это он вдруг, когда Сирота сказал, что по городу поползли слухи о фальшивомонетчиках и здесь деньги сбывать нельзя, а надо сбывать в других городах, — чего это он ляпнул, что может поехать во Львов? Он никогда до этого не был во Львове, красивый городок, ничего не скажешь, только улицы узкие, мощеные булыжником и такие узкие, что двум машинам в ряд не проехать. Дядькин почувствовал, что весь напрягся: вишневая «Волга» стремительно нагоняла их. «Все пропало!.. Пропади все пропадом!» — подумал он. Но «Волга» проскочила мимо, только шевельнулись волосы у него на голове, — и унеслась вперед. «Надо взять себя в руки! Так и до психушки недолго! — подумал он. (Когда Надежда увидела его во Львове, когда он пришел на улицу Вишенского, поднялся на второй этаж и она открыла ему дверь и хотела снова захлопнуть ее, как дурной сон, так она сказала, — но дверь не захлопнула, — он заметил, как губы ее, как тогда в Камнегорске, белеют, белеют и спрашивают: «Зачем?!» Он ответил, что хочет видеть пацана. Она в отчаянии замотала головой… Но пацана он все-таки увидел, увидел Вовку. У него был выпуклый, упрямый лобик и глубокая ямочка на подбородке, будто Дядькин смотрел на свою собственную, Леньки Дядькина, фотографию из далекого детства). «Вот чем берут нас бабы», — думал Дядькин, хотя понимал, что к Надежде эти слова не относятся, ничем она его не собиралась брать, а наоборот, просила уехать, исчезнуть из ее жизни. Сердце его больно сжалось: какая она худенькая, похудела так, что обострились скулы… У Вовки точно такие же скулы, думал он. Лоб и подбородок мой, а скулы, как у Надежды. Сейчас Дядькин черной ненавистью ненавидел девчонку-цыганку. Он же хотел, ей-богу, он сам хотел пойти сегодня в милицию, он решился, а она помешала, — она перечеркнула все! Он и с этим, в тенниске, встретился в кафе «Космос», чтобы сказать ему — баста, выхожу из игры, завязываю, пусть передаст Сироте: он, Дядькин, идет с повинной в милицию, он никого не выдаст, все возьмет на себя — в деле был он да Бурак, — не он идет с повинной, он должен думать о будущем!.. «А что, — думал Дядькин, — прошло бы несколько лет, отбыл бы я наказание и явился во Львов, к ним. «Здравствуй!» — сказал бы я Надежде»… Но теперь этого уже не будет, не может быть. Кто поверит, если он сейчас явится с повинной? Скажут — обложили волка, все равно некуда деваться? Он даже не успел поговорить с этим, в тенниске, — нет свидетеля, кто бы подтвердил, что у него были намерения… (Дядькин не предполагал, что однажды на допросе майор Пахомов скажет ему, что он не подозревает его, Дядькина, в убийстве Сибирцева, потому что в это время Дядькин отбывал наказание, — и передаст письме от Надежды, а когда Дядькин вдруг расскажет обо всем, обо всем, и про сына расскажет — ему майор Пахомов поверит, и без свидетелей поверит). Дядькин так ненавидел эту девчонку-цыганку, что теперь искренне жалел, что не пристукнул ее там, на лестнице!.. Что же делать? Что делать? — думал он. А если все-таки остановить такси и приказать шоферу: «Заворачивай, браток, в милицию». Что будет? Надо подумать, надо подумать… Он оглянулся. Сначала ничего подозрительного не заметил, снова стал вспоминать Надежду и Вовку. Но подозрительное было — мотоцикл с водителем в милицейской форме. А может, это просто так, мало ли куда едет милиционер на мотоцикле? Нет, не так… Все! Мотоцикл обогнал такси и подал знак остановиться. Шофер затормозил и приоткрыл дверцу кабины… Надо решать. Дядькин изо всех сил ударил шофера тяжелым серебряным портсигаром по голове и быстрым движением вывалил его из машины. В следующее мгновение такси мчалось по Северному полукольцу — девяносто, сто, сто двадцать показывал спидометр. В подрагивающем зеркальце Дядькин видел, как мотоцикл то приближался к нему, то снова отставал, — но не намного. Он разглядел и мотоциклиста — рыжего лейтенанта с курносым, лихим лицом. (Как он потом узнал, это был лейтенант Волынский). Ветер за окном свистел так, будто по шоссе мела пурга, и Дядькин шел, нагнувшись, против ветра, (а была жаркая, сонная вторая половина дня, под вечер!). «Что же дальше?» — лихорадочно думал Дядькин. — Все! Теперь все! Все летит к дьяволу! Был бы хоть шанс — уйти?» Да, шанс был! Он взвесил его еще тогда, когда такси затормозило и шофер собирался высунуть голову. Он, Дядькин, должен добраться до пятого километра, там шоссе дважды круто поворачивает. После первого поворота он выскочит из машины. Вплотную к шоссе подступает густой кустарник, за ним — метрах в двадцати — лесопарк. Он выскочит из такси, а машина пусть мчится, пока не проскочит ограждающие столбики и не свалится в овраг. Пока лейтенант разберется что к чему — он, Дядькин, успеет скрыться!.. Нет, ничего не выходит. Оторваться не удается. Мотоцикл рядом, Дядькин повернул ручку, поднял стекло. Будь что будет! Мотоцикл обогнал такси, ушел вперед, резко крутанулся, перегородил шоссе. Ну что ж! Отчаянный парень — этот лейтенант. Жизни не жалеет! А ему, Дядькину, своей и подавно не жалко, разве это была жизнь! Пропадай моя телега, все четыре колеса… Он вспомнил, что кто-то рассказывал: в Америке теперь на машинах устанавливают новые приспособления — как только превысит водитель допустимую скорость, так перед ним, над спидометром, появляется фотография его жены и детей — мол, посмотри, кого сиротами оставляешь. Ему, Дядькину, тоже представились на мгновение скуластое, худенькое лицо Надежды и крутолобое, с ямочкой на подбородке — Вовки. И вдруг его охватило такое неистовое желание жить, жить…