Я собираюсь ответить, но он перебивает. Я никогда не слышала, чтобы Тоби повышал голос или выражался. Он всегда очень спокоен. Настоящий философ. – Нет, Грета. Нет. Говорить буду я. Люди из твоей фирмы приехали в оба наши места. Влезли в мой заповедный лес! Мы все утром видели новости. Я, знаешь ли, у себя в Вермонте тоже смотрю телевизор, я не полный отшельник, мать твою! Твоя пресс-конференция с адвокатом – сраный собачий бред, и ты знаешь, что я это знаю. Ты что-то задумала. Что-то замышляешь, как Вайолет. И я еду к тебе, чтобы убедиться, что тебя не постигнет её участь. Где ты? Я поражена, услышав такую бурную и такую грязную речь от моего порядочного братца. Это уже какой-то новый Тоби. Как бы то ни было, мне нужно оградить семью, потому что мы всего в квартале от Тенкилла. – У меня нет времени спорить. Виктория отвезёт тебя в конспиративную квартиру. Я в Нью-Йорке. Вернусь завтра утром. Виктория всё расскажет. Я ей доверяю. И только ей. Понятно? Он громко вздыхает, как обычно, когда хочет дать понять, что раздражён, но всё понимает, хотя его идеи борются с моральными принципами. Я представляю себе его высокое и худощавое тело, подтянутое кето-диетой и рубкой дров. Он занимается земледелием, выбирается в походы, ходит на снегоступах и катается на беговых лыжах на своей земле, чтобы вот так вот рассуждать о жизни. Как всегда. – Понятно? – Угу, – отвечает он. И в мгновение ока мы снова в сговоре, как были давным-давно, как были всю нашу жизнь, начиная с Определяющего Жизненного События с тётей Вайолет. Мы хранили её тайну с детства – тяжёлое бремя. Может быть, поэтому мы, не сговариваясь, решили жить особняком – трудно быть верным кому-то, храня в памяти страшный секрет. Может быть, поэтому Тоби так и не женился, а я столько времени мучилась недостижимой любовью. Сложно сказать. На долю секунды в моем сознании всплывает образ Генри, и моё сердце начинает бешено колотиться при мысли, что я еду к нему. Все это время я была в боевом режиме, но я еду к Генри, а Тоби говорит по телефону в моем пентхаусе. У меня перехватывает дыхание. Все люди, к которым я питаю сокровенные чувства, теперь втянуты в эту смертельную игру: Генри, Тоби, Лена. Любимый мужчина, брат, космическая сестра. Тоби возвращает трубку Виктории, и я слышу, как он уходит, вероятно, осматривать мой дом, где за последние несколько лет был всего два раза. Может быть, он разглядывает камешки, которые я разложила на подоконнике. Они задержат его внимание, поскольку он единственный, кто знает, что они означают. У него тоже на подоконнике камешки. Это память о тёте Вайолет или её визитная карточка. Виктория шепчет в трубку: – Слушай, у него точно никого нет? Потому что … ну ты вообще знаешь, как он выглядит, твой брат? – Её голос доносится до меня сквозь какой-то скрежет по металлу. – Виктория, как бы это … – как это ей объяснить? – Короче, с Тоби целая история, и я почти уверена, что он тебе не подходит. И кстати, что это за шум? – А ты думала, я не украду твою кофемашину? Чёрта с два. Она поедет со мной в Салем, а потом ко мне домой. Это моя плата за то, что я несколько часов тут пинала буи, сидя на твоём жутко непрактичном диване, ну и за всё остальное. Эй, Тоби, можешь мне помочь? Так, что мы имеем? Лена жалуется на «Говняшки», Виктория крадёт мою кофемашину, Брэд храпит, явно достигнув фазы быстрого сна, ну и Тоби вылез непонятно откуда, как чёрт из табакерки. Одна Самера молодец. Она занимается чем-то нормальным, например расследует наше дело. Я кладу трубку. Нет, Виктория, увы, не во вкусе Тоби. В его вкусе кто-то абсолютно независимый, кто-то, кто не выносит офисной рутины, кто-то, кто мог бы построить себе хижину посреди цветочного поля, чтобы там реставрировать старые картины, писать работы о неизвестных классических картинах классических художников и отказываться от моногамии до тех пор, пока не появится кто-то необыкновенный – не с этой планеты – кому можно будет взорвать её мир. Тоби как раз такой – необыкновенный и не с этой планеты. Он способен взорвать что угодно. Но я не собираюсь становиться свахой для Лены и моего братишки, философа из захолустья. Ни за что. Глава двадцать первая До Тенкилла мы добираемся к шесть вечера, за что спасибо нью-йоркским пробкам и постоянным задержкам поезда. Каждый раз, как он замедлял ход или вообще останавливался, Лена интересовалась, началась ли уже неделя инфраструктуры, и Брэд, если не спал, отвечал ей в своей привычной сухой манере: нет, пока нет. Не знаю, это чувство юмора у него такое или он просто полон фактов и ничего больше. Самера, Лена и Брэд ждут внизу, во дворе между кабинетом Генри и церковью 1890 года, построенной из гранитных блоков, с шиферной крышей со шпилем, возможно, прибывшим из Трансильвании. Я вижу их из окна четвёртого этажа гигантского кирпичного здания, построенного в 1905 году, из кабинета номер 17А. Радиатор под освинцованным окном покрыт таким количеством слоев белой краски, что удивительно, как он вообще топит. Портативный кондиционер никак не охлаждает старый, обшитый оловянными панелями кабинет, переживший бог знает сколько бурь. Кстати о бурях – мне нужно, чтобы наша работа была выполнена как можно скорее ещё и потому, что завтра вторник и нам нужно опередить предсказанный ураган в Новой Англии. Я ещё не видела Генри, хотя и жду в его кабинете. Он оставил на двери записку: Грета, подожди здесь. Я пошёл за водой. Г. Я сложила его записку и сунула себе в карман, потому что храню всё, что он мне писал, в любом виде и на любую тему. Предвкушение от встречи с ним после двух лет добродушных сообщений и пары звонков, в основном относительно работы, изредка о предложениях выпить, такое сильное, что моё тело почти вибрирует. По моему телу бежит электричество. Кабинет Генри выглядит в точности так, как вчера вечером на айпаде. Довольно маленький, полный книг и бумаг, в углу освинцованное окно, внизу внутренний дворик. Довольно стандартный административный кабинет в больнице, расположенной в старом нью-йоркском здании из миллионов кирпичей. Архитектура всего кампуса такова, что все возможные стили и эпохи представлены и собраны воедино, соединены туннелями, небесными мостами, кривыми пешеходными дорожками в какого-то немыслимого Франкенштейна. Целых пятнадцать акров мешанины зданий. Это целый мир внутри мира Нью-Йорка, внутри мира в целом. Поиск исходного материала для нашего расследования в этом гнезде – отличная метафора того, что коррупция, которую мы пытаемся разоблачить, на самом деле всего лишь одна-единственная крошечная песчинка на бескрайнем пляже. В это время ночи на этаже Генри больше никого нет, кроме, может быть, пары задержавшихся в другом его конце. Я вновь смотрю вниз, на свою команду. Дверь у меня за спиной открывается и захлопывается. – Грета, – говорит Генри. В мгновение ока он здесь, он снова в моём физическом мире, и больше ничего не существует. Молнии паутиной разбегаются по моему телу, пронзают каждый дюйм кожи. Я поворачиваюсь и вижу, как он швыряет бутылки с водой на стул, быстро идёт ко мне, сжимает в объятиях. Я утыкаюсь лицом ему в грудь и цепляюсь за него; он держит меня так крепко и повторяет моё имя снова и снова, и я хочу, чтобы этот эпический момент не заканчивался. Никогда. Никогда. От него исходит привычный аромат, в который я влюблялась пять миллионов раз, «Ирландской весны» и кофе. – Грета, мне так много нужно тебе сказать … Он отстраняется, кладёт руки мне на плечи. Его глаза самого тёмного карего цвета – влажные, радужки – огромные. Взглядом, которым он смотрит на меня прямо сейчас, он говорит мне всё, что я мечтала услышать, и тяжело дышит, будто он обежал всю планету, чтобы найти меня, и вот нашёл. Мне кажется, я сейчас умру. В дверь стучат. – Генри Паланкеро, – говорит женский голос, явно раздражённый. – Это архивариус. Она рано, – поясняет Генри. Мне хочется взять бутылку воды, которую он принёс, и смочить раскалённую кожу. * * * Мы с Генри выходим из здания во двор, к Самере, Лене и Брэду, чтобы архивариус провела нас в свой кабинет в новом здании из стекла и стали за церковью. Как всем старшим сотрудникам, получившим там кабинеты, ей не пришлось участвовать в кастинге библиотекарей ради того, чтобы её отдел документации занял первый этаж и подвал – она просто лоббировала и добилась своего. Это типичная обитательница царства книг и пластинок, какими их видит Голливуд. На ней светло-зелёный кардиган, синяя с белым блузка и тёмно-синяя юбка до колен. Её практичные туфли идеально подходят для прогулок между стеллажами, а волосы собраны в два тугих пучка. Я понятия не имею, сколько ей лет, может, сорок с чем-то, может, тридцать с чем-то. Ее зовут Сесилия Браун, и ей никто из нас не нравится. Она ясно дала понять, что ей не по душе неожиданные запросы на поиск документов, небрежное отношение Генри к такой важной процедуре и его неспособность заполнить форму 29, которая, как я только что выяснила, представляет собой форму запроса документов в Тенкилле. Ещё её раздражают напоминания Генри, что его срочный вопрос важнее соблюдения процедуры законодательства. При этом она совершенно ясно даёт понять, что поддерживает наш крестовый поход, и ведёт нас в свой кабинет, пусть даже с самым суровым и хмурым видом, какой только можно представить. Она говорит, что связалась по имейлу с главным операционным директором, женщиной, которая наблюдает за работой всего кампуса, потому что она хочет, чтобы это было официально подтверждено. Генри говорит, что очень её уважает, и мы продолжаем путь. Это подшучивание сквозь напряжение действует мне на нервы. Я знаю, что Генри терпеть не может лезть напролом, но если без этого никак не обойтись, он твёрд и безжалостен. Мне очень хочется бросить это дело, затащить его в ближайшую кровать и никогда больше не возвращаться. Родить ему сотню детей, купаться нагишом на тропическом пляже, а в перерывах читать ему вслух эротические романы. К счастью, Самера читает мои мысли (не по поводу Генри), потому что, когда у нас есть возможность представиться Сесилии Браун, Самера говорит, что она член команды юристов. Генри сказал, что мы команда, помогающая ему с этим внутренним вопросом. Я готова обнять Самеру. Потому что, скажи она Сесилии, что она представитель прессы, всё это шоу тут же закончилось бы. А теперь нам нужно лишь подать форму 29 и следовать обычной процедуре. Мы толпимся вокруг стола Сесилии, потому что у неё нет стульев для гостей, и я держу пари, что это намеренно. Думаю, она предпочитает компанию растений и пластинок. Она сидит за столом времён динозавров мезозойской эры и печатает на безбожно щёлкающей клавиатуре. Все эти древности не вяжутся с современным зданием, но Сесилия Браун присвоила это место, заполнив все поверхности – пол, столешницу, подоконник, полки, верх шкафа – множеством растений. Мы практически в теплице. – Угу, – бормочет Сесилия, шумно печатая, и сдвигает очки на нос. Её пучки – такие тугие, что кожа под глазами и на лбу кажется натянутой. Она просто карикатура на библиотекаря, она до ужаса стереотипна, и я с трудом держусь, чтобы не делать преждевременных выводов, как уже получилось с Брэдом, и изо всех сил стараюсь не навесить не неё ярлык. Она стучит и стучит по клавиатуре, каждые несколько секунд хмыкая. – Ну? – наконец не выдерживает Генри. Он стоит к ней ближе всех. Меня завораживают его движения, я смотрю, как он шевелит пальцами в карманах брюк – жест, выдающий его нервозность, чего не делает ни один мускул его лица. Я стою в уголке между растением в горшке и растением, свисающим со стены и щекочущим мне шею. В другом уголке, тоже со всех сторон зажатые тропическими цветами, ютятся Лена, Самера и Брэд. – Это довольно странно. Врач, которого вы ищете, доктор Роджер Хофф, работал в Меривью Медикал с шестидесятых по восьмидесятые. Большинство документов о нём должны храниться здесь в подвале, поскольку мы занимаемся их оцифровкой в хронологическом порядке. Я выхожу из тропического леса. – Простите, миз Браун, у меня два вопроса. Вы сказали, что занимаетесь оцифровкой записей – здесь? – Да, – произносит она таким тоном, будто ей хочется добавить: да, тупица, прикинь, вот что делают со старыми документами. – И я знаю, что почти все записи до девяностого года должны быть здесь, потому что копировальные машины, которые мы арендовали, чтобы делать всю стеклянную работу по сканированию старой бумаги и её распознаванию, в следующем месяце надо вернуть поставщику. На девяностые у меня не хватило ни времени, ни денег. Стеклянная работа означает трудоёмкий процесс копирования бумажных документов на фотокопировальном аппарате, вручную и постранично, потому что старые записи крайне редко бывают одинакового размера, чтобы можно было легко скопировать их автоматически, как современные. У них может быть разный стиль, качество, они могут храниться как попало. Распознавание файлов означает, что в процессе стеклянной работы – в процессе сканирования – копировальный аппарат «извлекает» текст таким образом, чтобы преобразовать его в доступный для поиска. Так, например, PDF или TIFF – это изображение бумажного документа, плоское изображение. И если текст, который появляется на этом бумажном документе, «прочитан» копировальной машиной и, таким образом, сделан доступным для поиска, вы сможете сохранить его как PDF или TIFF, и люди смогут находить его текст. Не будь распознавания, у вас осталась бы просто картинка документа. Записи о докторе Хоффе нужно распознать, потому что это существенно сократит объём нашей работы. Услышать от Сесилии Браун, что у них в подвале стоят две нужные для распознавания машины, – всё равно что выиграть в лотерею. – Это круто, – говорю я. – Рада, что у вас есть такие машины. Значит, нам не нужно забирать оригиналы. – Забирать оригиналы? – кричит она, едва не подпрыгивая на стуле. – Нет-нет, миз Браун. Этого мы делать не собираемся. Просто наша адвокат обеспокоена срочностью и важностью этого конфиденциального расследования, – говорит Генри. – Мы никому не позволяем выносить оригиналы за пределы нашего кампуса, – резким тоном заявляет Сесилия. – Да, да. Конечно, миз Браун, – бормочет Генри. – Простите, миз Браун. Я не хотела вас пугать. То есть выходит, что все документы до девяностого года лежат в подвале? – спрашиваю я. – Ну да, почти все, да. Чтобы на следующий год закончить остальное, придётся доплатить. – Сузив глаза, она пристально смотрит на Генри. – И я надеюсь, мистер Паланкеро, что вы с пониманием отнесётесь к моей просьбе, учитывая потребность в доступе к старым записям с такими небольшими зацепками и с такой большой срочностью. – Конечно, миз Браун. Конечно, я постараюсь повлиять на распределение бюджета. – Хмм, – вновь говорит она. Её скепсис столь чист и прозрачен, что можно разливать его по бутылкам и продавать. Никогда не видела такого искреннего выражения лица. Хорошо, что она извлекла из этой сделки какую-то свою выгоду. Ей плевать, кто такой Генри, плевать на его статус и на то, что он самый горячий мужчина на планете. Мне начинает нравиться Сесилия Браун. – Какой второй вопрос? – спрашивает она меня. – Да, точно, спасибо, – говорю я, откидываю в сторону ветку растения, у которого, по-моему, есть мозг и кровеносная система, потому что оно так и лезет ко мне. – Вы несколько раз сказали, что почти все документы доктора Хоффа находятся здесь, в подвале. Что вы имели в виду? – Я имела в виду, что его документы здесь, в подвале. – Но сказали вы не это. Она смотрит на меня, но не сердито, а скорее задумчиво. Переводит взгляд на экран и, прищурившись, читает, потом снова смотрит на меня и снова на экран, и так несколько раз. Но дело в том, что я и сама неоднократно проделывала этот трюк с бухгалтерами и руководителями отделов многих наших корпоративных клиентов. Я прекрасно умею извлекать выгоду из малейших признаков менее чем стопроцентной уверенности. Всё нижеперечисленное – находки, которые я обнаружила благодаря этому ценному умению: – Резервный жёсткий диск с важными уликами в старом носке, засунутом в белый кроссовок, в задней части шкафа с документами. – Коробка с протоколами заседаний совета директоров девяностых годов, спрятанная на полу кладовки уборщика позади вешалок со старыми пальто. – Старые счета-фактуры президента от бывшей компании, лежавшие под промасленным одеялом под «Фольксвагеном Жуком», стоявшим на деревянных колодках. – Поддоны с резервными лентами, хранящиеся у айтишника моего клиента в его сарае в Алабаме. Каждый день он отвозил ленты в сарай в багажнике своего красного «Корвета» – тайком, поскольку опасался, что количество со трудников сократится, если он будет настаивать на выделении большего объёма памяти. Чрезмерное ограничение бюджета, несмотря на все попытки баланса, почти всегда приводит к краху надлежащего управления информацией. Это всего четыре примера, а у меня их наберётся на целую книгу. И я знаю, я точно знаю, что Сесилия Браун, архивариус Тенкилла, подозревает, что где-то есть ещё документы доктора Хоффа, поэтому и подчеркнула, что речь о почти всех. Вряд ли она пытается что-то скрыть. Скорее просто стремится к тому, чтобы мир был таким упорядоченным, каким она хочет его видеть. И это стремление требует, чтобы к настоящему времени все записи до девяностого года были согласно её плану собраны вместе и помещены в этот подвал для оцифровки.