Может нервы тут и не при чем, и заражены в лагере если не все, то по крайней мере большинство. Это Нила уже не интересовало, в его голове за считанные секунды формировались и обращались в прах планы, рассыпались надежды и мечты, оставляя за собой горькое послевкусие, такое же горькое как сигаретный дым, которым уже успела пропахнуть вся одежда юноши. Идеи о дезертирстве отпали сразу. Он отлично помнил длинный деревянный постамент возведенный на подходах к Тархату. На нем возвышались сбитые из бамбуковых жердей трёхметровые виселицы. Не меньше десятка тел раскачивалось там в такт порывам ветра, когда он еще только прибыл в республику. На груди каждого повешенного болталась табличка. Надписи на таких таблицах варьировались от банального «грязный дезертир» или «трус» на равийском, до и вовсе, неразборчивой вязи местных диалектов. Но посыл всегда оставался предельно ясен, вне зависимости от надписи. Даже если Нилу и удастся проскользнуть через охрану и каким-то чудом выжить в столь враждебных для человека тропических лесах, болезнь ведь все равно не позволит ему уйти сильно далеко. Взвесив свои шансы и оценив навыки выживания, де Голль неутешительно вздохнул. Он покинул свое рабочее место и принялся не спеша собирать личные вещи. Парню хотелось, чтобы это процесс занял его хотя бы на пол часа, но увы, вещей у него было не так уж много: несколько комплектов одежды, потертый бурдюк, заштопанная конопляная сумка, жестяная тарелка с чашкой и ложкой, кошель. Покончив с этим нехитрым делом парень уселся писать письмо, используя свое колено как опору для сложенных в стопку пожелтевших листов бумаги. Слегка кривоватым подчерком длинные строки быстро и уверенно ложились на прямоугольную бумагу. Банальные донельзя слова, безвкусные формулировки, кучка нелепейших синтаксических ошибок — с каждой секундой письмо становилось все хуже. Написав примерно половину от запланированного, Нил остановился, рука с перьевой ручкой плавно отдалилась от листа, оставляя на нем несколько крупных чернильных пятен, что мгновенно пропитывали и те листы что были за первым. С отвращением оглядев написанное, юноша скомкал горе-письмо, отправляя его прямиком в пламя керосиновой лампы. Какое-то время он просто сидел перед пустой, слегка измаранной чернилами бумагой, собираясь с мыслями. «Слова скорби? Нелепый стих? Пафосное прощание с жизнью? — самокритично рассуждал угрюмый де Голль. — А может сразу попросить мамашу приехать и забрать меня от сюда? Какой же позор…» Нервно хихикнув он отложил стопку бумаг, пряча перьевую ручку в надлежащий футляр. В случае его гибели годовалый оклад вместе с теми деньгами что он уже заработал и так будут отправлены его родне. Парень пришел к выводу что это и послужит наилучшей эпитафией, тем самым единственно верным прощанием — иногда недосказанность красноречивей всякой лирики. Отбрасывая сентиментальную бессмыслицу, он не знал, о чем еще можно было бы написать своим родителям. Его уезд в армию и так был принят в штыки всем семейством. «Негоже поколению земледельцев отходить от своих традиций и пытаться прыгнуть выше головы», — такие слова доносились ему в спину. Не получив ни одного письма от родных за целое полугодие пребывания в этом аду, юноша горделиво сдерживал все порывы написать им что-либо, не желая уступать своим принципам даже сейчас. Зайдя так далеко с высоко поднятой головой он не мог себе позволить столь дешево давить на жалось близким. Пускай же его уход будет безмолвным. Раздав свой запас сигарет и алкоголя недоумевающим сослуживцам, среди которых за полгода он так и не смог назвать другом ни одного человека, Нил ухватив свои скромные пожитки и направился прямиком ко входу в каменный храм. По мере приближения к массивному сооружению его бодрый темп ходьбы довольно быстро замедлился, и вскоре его едва можно было назвать движением. На ватных ногах санитар неуверенно подобрался к скучающим привратникам. Заприметив парня один из них неспешно подобрался к Нилу, придерживая одной рукой самодельную папиросу, второй зачем-то поглаживая крепящиеся на бедре ножны небольшого ножа. Ничего не сказав, де Голль закатал рукав, обнажая зараженный участок кожи. Стражник кивнул отходя в сторону, его коллега забрал у юноши пожитки и личные документы, что-то отмечая у себя в бумагах. Стоя все это время в непосредственной близости от привратников, Нил с легким удивлением разглядывал их уставшие, покрасневшие от дыма и труднопереносимой жары глаза — он рассчитывал увидеть в них хоть какие-то эмоции, быть может раздражение, сочувствие, или даже насмешку. Но глаза служивых были на удивление пусты, в них не отражалось абсолютно ничего, кроме скуки. Их лица также не выражали никаких чувств, словно перед санитаром были не живые люди, а кем-то управляемые куклы, что выполняли поставленные им задачи без какой-либо вовлеченности. Наконец закончив с бумагами, солдат указал рукой на крупного увальня по правую руку от себя, и тот с глубоки вздохом повел Нила вглубь здания. Санитара немного удивляло что никто из охранников не имел особых средств защиты от хвори, лишь длинные штанины и рукава, да плотные рабочие перчатки из кожи. При этом привратники вели себя рядом с зараженным совершенно спокойно. Неужели они совсем не опасаются этого грибка? Проведя Нила по плохо освещенному коридору, уставленному деревянными ящиками и уложенному холщевыми мешками вдоль стен, увалень оставил юношу у входа в один из многочисленных узких лазов, по всей видимости выполняющих здесь роль дверных проемов. Бледно-голубой тусклый свет доносился из небольшой газоразрядной лампы, висевшей аккурат над расщелиной в стене, отбрасывая длинные тени на шероховатости и неровности каменной кладки храма и немного освещая нутро лаза, по потолку которого тянулась вереница переплетенных между собой одноцветных проводов. В нос парню ударил запах характерный для влажных заплесневелых помещений (такой можно встретить в старых винных погребах с покрывающими пол грунтовыми водами и зеленовато-бирюзовой плесенью, оккупирующей стены). — Ваши документы, — донеслось откуда-то со стороны. Оглянувшись, де Голль усмотрел малозаметное в сумраке подобие сторожевого поста, сконструированного из грязных тряпок, десятка ржавых гвоздей и фанеры. Внутри небольшой коробки и сидел некто обратившийся к парню. Вероятно, по причине эпидемии окошко, через которое сидевшему внутри полагалось контактировать с пришедшими, было завешено полупрозрачным полотном, смоченным чем-то пахучим. Ткань закрывала отверстие не очень плотно, и через небольшие щели было видно еще один источник света, равно как и через текстуру ткани, пускай и в меньшей степени. Желтая лампа накаливания внутри будки была куда как ярче скудного освещения коридора. Оно и неудивительно — попробуй поработай долго с бумагами в плохом освещении. Видя недоумение Нила, таинственный обитатель будки повторил просьбу, но уже громче: — Ваши документы, и поживее! Де Голль вложил свои бумаги в окошко, и когда ткань на мгновенье приоткрылась, чтобы морщинистая рука могла их забрать, юноша смог разглядеть скрывающегося за ней бюрократа. Таинственный голос принадлежал низкому лысоватому мужчине, который даже не смотря на наличие предательски сползающих с кривого носа очков, безустанно щурился. «Ну и физиономия», — подумал Нил разглядывая морщинистое ссохшееся лицо, покрытое рядом давних рубцов в области подбородка. Обладатель незавидного лица порядка пяти минут всматривался в документы где текста было в лучшем случае на минуту медленного чтения. Покончив с этим, лысое недоразумение стало расспрашивать парня о симптомах и сроках их возникновения, попутно занося неразборчивые каракули во взятый из стопки бланк. — Проходите, — указал бюрократ на ближайший лаз, возвращая юноше его документы. — Вам прямо, не заблудитесь, там вас осмотрят. — Почему меня оставили без охраны? Я же заражен, возможно опасен… Разве вы не боитесь что я могу натворить чего? — пробормотал в окошко де Голль, будучи немного сбитым с толку происходящим. Морщинистый заложник будки как-то нездорово вздохнул, после чего принялся заполнять свои бумаги, так и не удостоив Нила ответом. Решив не переспрашивать, юноша направился прямиком в лаз, не преминув возможности ударится головой о низкий свод прохода — без этого никак. Пройдя десяток метров по кривоватой расщелине, потирающий только что набитую шишку парень выбрался в довольно просторное помещение, уставленное койками, железными столами, высокими стеллажами и целой кучей медицинских приспособлений. Покрытые мягким желтоватым материалом толстые каменные стены отлично гасили звуки, и вот, юноша еще минуту назад стоявший почти что в полной тишине, оказался в гудящем от бормотания врачевателей месте. На койках и столах лежало не меньше десятка пациентов, а вокруг них суетились те самые странные доктора, приехавшие из столицы. Стоявшие у входа, одетые в белые балахоны мускулистые ребята тут же подхватили Нила под мышки, без лишних вопросов и комментариев уложив его на холодный железный стол, чем-то напоминающий операционный. Стоило юноше попытаться расспросить о происходящем, как ему оперативно велели закрыть рот и не двигаться. В этом месте никто никого не спрашивал, все как один, лежачие хранили могильное молчание. Прерывало тишину лишь их сиплое дыхание да зловещее бормотание, доносившееся от докторов. Респираторы, надетые на каждого из приезжих, заставляли их голоса звучать как-то по недоброму. Два мускулистых санитара быстро стащили с де Голля одежду, и подоспевший доктор стал молча осматривать его тело, особенно фокусируясь на молниеносно запримеченном зараженном участке локтя. Врачеватель нанес пахучий раствор на пораженное хворью место и почти мгновенно злосчастный локоть нестерпимо зачесался. Юноша стойко сдержал позывы, последовав совету крайне убедительных санитаров, в частности, озвученному ими: «не двигайся». Не желая навлечь на себя гнев пугающе молчаливого врача, Нил старался не то что не двигаться, но по возможности не дышать. Последний тем временем брал пробу крови из пальца неподвижного пациента. Пометив ампулу именем и инициалами Нила, доктор задумчиво уставился на пробирку. Пару секунд спустя его глазки-бусинки вновь переключились на де Голля, буравя взглядом локоть юноши. — Что, в лазарет его, или сразу в камеру? — негромко спросил еще один подошедший врачеватель, протирая свои перчатки спиртом. — Менее пяти процентов поражения, и судя по его карте, — первый доктор потряс документами Нила, — этот из крепких. Ни одного больничного за первые полгода. — Думаешь выдержит инфьюзию? — второй скептически покосился на нагого парня, не переставая натирать свои руки спиртовой настойкой. — Ему же лучше, чтобы выдержал, — садистски подытожил первый. Отвернувшись он отдал некоторые указания одному из санитаров, после чего тот за руки поднял де Голля и повел его прочь даже не дав одеться или же забрать документы. Попробовав что-то возразить, юноша получил неприятный тычок под ребра, благоразумно умолкнув. Происходящее в этом храме все больше волновало парня, но особого выбора у него все равно не было. Последующие несколько часов Нил провел в небольшой узкой каменной камере, оборудованной лишь выдолбленным в камне лежаком да небольшим отверстием в полу, отведенном под человеческие нужды. Вход в это крохотное помещение закрывала массивная стальная дверь, сквозь специально сделанные прорези которой в камеру проникали бледные лучи газоразрядной лампы. Внутреннего источника света в комнатушке не было. Поскольку данное помещение мало того, что располагалось глубоко в храме, так еще и было погружено под землю метров на шесть, внутри царила достаточно неприятная прохлада. Хоть одежду юноше и оставили, после полугода пребывания в нечеловеческой жаре, длительное нахождение в таких условиях явно не способствовало крепкому здоровью. Парень безустанно растирал руки и ноги находясь в центре камеры, всячески стараясь не соприкасаться с холодными каменными поверхностями. Он вслушивался в каждый шорох, искренне надеясь, что его заберут отсюда еще до того, как у него разовьется пневмония. Несколько раз кто-то прошел за дверью, единожды из-за стены донеслись довольно громкие скребки, и вот, наконец, ключ зазвенел в замочной скважине. Конечно де Голль был рад что его не оставили тут плесени на съедение, но вот опасения за свое будущее никуда не исчезло, даже более того, неведомое ранее предчувствие внушало юноше поистине необузданный страх, он с трудом сдерживал дрожь в руках. Несколько слегка помятых жизнью солдат молча сопроводили Нила в среднего размера помещение, находящееся где-то в центре храма. Ноги парня предательски подкосились стоило ему только увидеть убранство комнаты: не в меру высокие своды, украшенные жуткими, малоразличимыми ввиду недостатка освещения барельефами; стены хаотично измаранные темно-красной краской были дополнительно покрыты сетью черных узоров, состоящих преимущественно из завитков и спиралей; пол был выложен неисчислимым множеством гладких речных камней, чуть крупнее гальки, на некоторых виделись следы неизвестной красноватой жидкости. В качестве источников света в помещении использовались закрепленные на крупных старинных канделябрах черные свечи, в свете которых все окружающее выглядело особенно жутко. Но худшее было впереди — в самом центре комнаты стояло вколоченное в пол кресло с множеством кожаных ремешков. Стоящий у его изголовья человек, одетый в уже знакомые Нилу белые мантии, черные перчатки, и респиратор, заботливо протирал сиденье от все той же красной жидкости. «Это конец. Прав был тот сержант, сейчас тут я и помру. Лучше бы попробовал сбежать из лагеря, тогда протянул бы хотя бы с десяток дней», — болезненно заворочались у Нила в голове мысли. Их поток, не найдя себе надлежащего выхода, вырвался в виде негромкого стона, полнящегося отчаянием. Осознав всю плачевность своего положения, парень подобно загнанному в угол животному решил до конца сражаться за свою жизнь. Собравшись с силами, он со всей дури зарядил одному из своих палачей в кадык, второму он намеривался ударить коленом в область паха, но, слегка промахнувшись, попал по печени, точнее попал бы, если бы ему вовремя не скрутили руки. Единственный пострадавший схватился за горло, пытаясь то ли откашляется, то ли вдохнуть. Слегка отдышавшись он от души прошелся серией ударов по солнечному сплетению юноши. В глазах Нила заплясали яркие звездочки, дыхание болезненно перехватило, жуткий спазм свел все его нутро. — Вот сука, — прокряхтел солдат, держась за кадык как за свое главное сокровище. Он замахнулся для еще одного удара, но был остановлен молчаливым жестом странного доктора, стоявшего все это время у деревянного кресла. — Не стоит сопротивляться, юноша, — прохрипел врачеватель. — В конце концов это ваш единственный шанс выжить. Воспринимайте все это, — врачеватель демонстративно обвел руками помещение, — как часть вашего лечения. — Все готово, — донеслось из того же прохода с которого приволокли де Голля. Невысокий ассистент врача в расстегнутом медицинском халате и затертой туникой под ним, прикатил в комнату громоздкий медицинский воз, заполненный разнообразными склянками, ампулами и всевозможной стеклянной тарой. — Чудно, тогда нечего оттягивать. Усадите пациента, — властно приказал солдатам доктор. Подобравшись к возу он претенциозно осмотрел крупную емкость с темно-красным содержимым. — Я надеюсь, на этот раз проба прошла все стадии перегонки? — Лично проследил, — нервно выпалил ассистент, копошась во множестве стекляшек. Нила силой усадили в кресло, крепко-накрепко затянув кожаные ремни, обхватывающие его руки, грудь, ноги, и даже голову. Как и ожидалось, парень не мог пошевелить ничем кроме языка, век и губ, но и это тут же исправили, заткнув его рот связанными между собою кожаными ремешками. Юноше оставалось только беспомощно смотреть на происходящее, стараясь отдышатся после избиения при помощи одного только носа. — Нил де Голль, шестнадцать лет. Чистокровный равиец. Группа крови А, резус положительный. Крепкое здоровье и никаких врожденных пороков. Очень многообещающе, думаю все пройдет гладко, — слегка затягивая гласные бормотал доктор пока осматривал бумаги связанного юноши. Помощник экспериментатора подошел к Нилу вплотную, держа в руках тканевую связку из пяти шприцов, заполненных одинаково бесцветными жидкостями.Протерев запястье парня спиртом, он установил крупный катетер, закрепив его на руке бинтами. Одно за другим содержимое шприцов было вкачано посредством железного приспособления в кровеносную систему де Голля. Последний не чувствовал какой-либо боли или жжения, только холод охлажденных медикаментов плавно распространяющийся по его жилам. Сердце юноши работало в бешенном темпе, еще больше ускоряя процесс. Еще никогда в своей жизни Нил не был настолько беспомощен. Его охватила смесь отчаянья и обиды, обиды на мир, на несправедливую судьбу, на заразивший его грибок, что и привел парня в это ужасное место. Все тело юноши охватила дрожь, он не мог сказать были ли этому причиной введенные лекарства, или же просто первобытный страх за свою жизнь. Может его родители действительно были правы? Может ему следовало усмирить свои амбиции и жить тихой и мирной жизнью в Танголле? Увы, уже поздно было что-либо менять, да и для сожалений, казалось, осталось не так уж много времени. Все присутствующие надели необычные очки с прорезиненной оправой и темными матовыми стеклами. Доктор щелкнул вделанным в стену малозаметным тумблером и в тот же миг десятки мелких фиолетовых ламп зажглись где-то у сводов помещения. Ниспадающий с них свет явно не был обычным — под его лучами на стенах и мелких камнях, лежащих на полу начали проступать сотни неказистых символов, напоминающих совмещенные простейшие геометрические фигуры. Все активней проявляясь, они сплетались, образовывая один громадный узор, тонкой сетью оплетающий всю комнату. — Тревор, надень ему повязку. Если он и дальше будет так пялится, то повредит сетчатку, — приказным тоном обратился к ассистенту врачеватель. Повинуясь, помощник нацепил плотный лоскут ткани Нилу на глаза. Мир юноши поглотила тьма, но даже она не могла вытеснить нечеловеческий страх, что пожирал его рассудок. Де Голль попробовал помолится, хотя бы в мыслях призывая всех известных ему богов себе на помощь, но ответом ему послужили лишь странные скрипы и позвякивания стекол, доносившиеся со стороны экспериментаторов. Парню оставалось только вслушиваться в окружающие его звуки и прислушиваться к собственному телу, отдавшись на милость своим мучителям. — Следи за пульсом, если перескочит за двести — сразу вводи лидокаин, — донесся знакомый голос доктора. Его помощник утвердительно хмыкнул и Нил почувствовал, как два липких и холодных пальца легли ему на второе запястье, свободное от катетера. Кто-то более массивный подошел к парню, вероятно это был врачеватель. Тот же человек (судя по звуку), начал откручивать металлическую крышку неизвестного средства. Юноша узнал этот звук потому что и сам не раз скручивал эти крышки, характерные для летучих веществ, вроде спирта или масла. Ноздрей де Голля достиг резкий и крайне неприятный запах, вызывающий сильную головную боль. Учитывая силу запаха можно было предположить, что его источник подсунули парню прям под нос. Сознание поплыло под напором невыносимой вони и запредельного стресса. — Ну, посмотрим, как ты понравишься нашим… — кому он должен был понравится, Нилу так и не удалось расслышать, равно как и определить кто именно это сказал. Юноша обрел долгожданное облегчение, потеряв наконец сознание. В последние мгновенья его бодрствования, в глубинах разума пронеслась одна единственная мысль: «Ну почему я?» *** Нил очнулся от громкого звенящего звука. Неприятный запах немытых тел ударил ему в нос. Приподнимая свою на удивление тяжелую голову с подушки он обнаружил себя лежащим на простой армейской койке, довольно жесткой и неказистой, но после условий холодной каменной камеры и странных медицинских экспериментов даже эта лежанка казалась маняще теплой и уютной. Парню пришлось приложить немалые усилия чтобы наконец встать и осмотреться. Спереди и сзади, по десять метров в каждую сторону простирались койки подобные той, с которой он только встал, на многих неподвижно лежали люди. Рядом с каждой такой лежанкой стоял небольшой железный столик, донельзя прагматичный: четыре ножки, намертво прикрученные к полу, поддерживали плоскую круглую основу. На большинстве таких столиков сушилась чья-то одежда, по всей видимости она принадлежала лежащим тут людям. Юноша резко повернул голову чтобы лучше осмотреть помещение, но его намерения прервала резкая головная боль, заставившая парня плотно зажать виски и ненадолго прикрыть глаза. Он поспешно осел обратно на койку. Каждый удар сердца отдавался гулким звуком, доносившимся из области висков, и вызывал целый фейерверк болезненных ощущений, что вкупе с общей слабостью сковали все тело парня.Это был первый приступ мигрени в его жизни. Первый, но далеко не последний. Нил не чувствовал себя так плохо с тех пор как переболел малярией в детстве. Около получаса он просидел на койке, обхватив руками раскалывающуюся от боли голову, пытаясь спокойным глубоким дыханием усмирить свои страдания. Все это время вдалеке что-то все так же продолжало навязчиво звенеть. Наконец, вновь раскрыв слегка опухшие глаза, де Голль плавно, не делая резких движений, осмотрел место своего заточения. В стенах не было никаких прорезей и тем более окон. Все освещение порождалось двумя крупными лампами с лакированными металлическими плафонами, подобно своеобразным клеткам защищавшими источники теплого желтого света. В помещении было два дверных проема, один был накрепко закрыт массивной стальной дверью, на манер той, что парню посчастливилось недавно повидать в крошечной подземной камере, второй же прикрывался хлипкой деревянной дверцей, украшенной одинокой надписью — «уборная». Сколько Нил не пытался в последствии вслушиваться и бродить по комнате, источник звона он так и не смог обнаружить. В конце концов парень пришел к выводу что звон раздается только у него в голове. Он слышал ранее что у некоторых солдат на нервной почве могут возникать подобные симптомы. Что же, учитывая недавние события такой побочный эффект вовсе и неудивителен. Попытки привлечь внимание лежащих товарищей по несчастью не увенчались успехом, — большая их часть совершенно не реагировала, даже когда парень тормошил их самым бессовестным образом. Те редкие особы что подавали признаки жизни лишь что-то невнятно бормотали. В их словесных обращениях (не смотря на общую неразборчивость) безошибочно угадывались не самые гуманные пожелания юноше. Лежачим явно не нравилось, что их беспокоили. Когда де Голль подошел к очередному плавно дышащему телу, нечто необычное бросилось ему в глаза: торчащая из-под одеяла рука незнакомца была покрыта чем-то вроде черной татуировки. Присмотревшись повнимательнее парень с трудом подавил рвотный позыв. Руку лежачего покрывал густой маленький лес черных грибочков, за ним уже почти не проглядывалась покрасневшая, воспаленная кожа. Осмотрев и другие тела с большим вниманием к деталям, бывший санитар осознал почему большинство лежачих даже не шевелилось, а те немногие что еще были в состоянии отвечать на расспросы, бессильно возлегают на своих койках, не желая даже перекинутся парой слов с новоприбывшим. Все они были не просто больны — грибок уже практически поглотил их тела. Организмы несчастных солдат бросали все свои резервы на борьбу с инородной заразой, и бесславно проигрывали в этой неравной битве. То, что юноша при первичном осмотре принял за плотную щетину, гематомы, черные родинки и грязь, по большей части оказывалось островками грибка, прорастающими сквозь человеческие тела. Чувство неописуемой жути сковало парня. Пятясь как от прокаженных, он с трудом доковылял до своей койки, где скрючившись замер в позе эмбриона. Обхватив слегка болящую голову руками, пустым взглядом он уперся в потолок, стараясь по крайней мере избавить себя от зрелища неподвижных больных. «Выздоровел же хоть кто-нибудь? Ну хоть кто-то должен был», — со слабой надеждой промямлил Нил у себя в голове. Ему не были известны болезни от которых умирали абсолютно все зараженные. Даже для самых опаснейших хворей было в порядке вещей оставлять не меньше одной десятой зараженных в живых. Но то что он не знал таких болезней, еще не значило что их не существует. На пару с затихающим звоном в ушах, увядала и надежда парня на выздоровление. Поскольку в таком импровизированным бараке не было ни окон, ни часов, оставалось только гадать сколько времени прошло с момента попадания сюда юноши, да и сам момент он не помнил, будучи тогда незваным гостем в царстве Морфея. Со временем, скука переборола отвращение, и Нил вновь стал бродить между койками, высматривая то, что могло бы его занять. Некоторые койки пустовали, но вот на столиках по соседству при этом обычно лежала одежда, да и постельное белье их было в довольно растрепанном состоянии. Что бы это могло значить? Часть больных уводят на какие-то процедуры, или сразу же отправляют в могильные ямы, поленившись даже выбросить их вещи? Оставалось только гадать. Не смотря на то что к комнате примыкала небольшая уборная с резервуарами с водой и небольшими отверстиями под природные нужды, под каждым койко-местом располагалась заботливо оставленная утка, довольно большой емкости. Большинство уток, при этом, не пустовало. Изредка кто-то из больных болезненно всхлипывал, или начинал неестественно посапывать, сопровождая это свистящим придыханием. Занятен был то факт, что почти никто не храпел. Пару раз Нил замечал, как до того смирно лежавший солдат плавно принимал полу-сидячее положение, чтобы справить свою нужду в утку, после чего обратно занимал неподвижную лежачую позу. В такие моменты юноше не очень то и хотелось его о чем бы то ни было расспрашивать. Также, случалось, что недомогающий с кряхтением и стонами поднимался, чтобы попить воды в уборной и тут же вновь упасть на манящую лежанку. Таких едва переставляющих ноги бедолаг, Нил тоже решил не доставать расспросами. Какое-то время спустя (довольно длительное по прикидкам юного де Голля), ведущие в их тюремный барак железные двери со скрипом отворились, и двое грозно выглядевших санитаров в белых потрепанных одеяниях и стареньких респираторах поспешно внесли еще одного больного, уместив его на пустующей койке. Новичок, подобно Нилу при его прибытии, был без сознания. Попытавшись заговорить с санитарами юношу встретили два очень красноречивых, но недоброжелательных взгляда, сопровожденных коротким: — Разговоры с пациентами строго воспрещаются. Железная дверь захлопнулась так же быстро, как и отворилась, оставляя Нила единственным бодрствующим человеком в пределах барака. Не зная, чем себя занять, юноша улегся спать, вслушиваясь в неравномерное дыхание своих соседей. Пробудился он только тогда, когда из-за все так же скрипящей двери, с громким шарканьем вышла целая группа санитаров, везя за собой среднего размера тележку с увесистым котелком супа и столовыми принадлежностями. Те немногие что еще были способны есть самостоятельно, безрадостно принялись за изничтожение содержимого котелка. Остальных, безвольно лежачих, кормили через силу. Пришедшие все так же хранили могильное молчание, лишь изредка перекидываясь между собой короткими фразами, на манер: «подсоби» или «приподними ему голову». Когда с трапезой было покончено, санитары ожидаемо покинули больных.