С момента как Нил очнулся в этом бараке, его жизнь стала походить на мучительную агонию. Нет, его никто не мучал, кроме, пожалуй, безжалостной скуки, пожирающей юношу изнутри, да отсутствия сигарет, что было для парня особенно болезненным нюансом. Еда, сон, поход в туалет, и все по новой — вот на что были похожи его дни. Бывало, что санитары приносили к ним новеньких, а бывало уносили кого-то, и далеко не всегда унесенный возвращался обратно. Апатия, однообразие и отсутствие табака убивали де Голля быстрее отвратной похлебки, что в неизменном виде подавалась тут изо дня в день. Даже разговоры с новенькими, поначалу сносно скрашивавшие досуг, перестали разгонять скуку. Скудные новости, нескончаемая череда вопросов и унылые россказни о родных местах не могут развлекать вечно. Давнишние пациенты по понятным причинам едва ли были заинтересованы в развлечениях, предпочитая целыми днями отлеживаться в мокрых от пота простынях, но вот непривыкшие к столь длительному безделью новички на пару с Нилом искали всяческие способы себя развлечь. Насобирав припрятанного от санитаров хлебного мякиша, старательно утрамбовав его, вставив внутрь маленький камушек на манер грузика и разметив стороны получившегося изделия облезшей краской со стен, новоприбывшим заключенным удалось смастерить подобие игральных костей, что таки смогли ненадолго скрасить гнетущее однообразие. Увы, интерес к подобного рода играм иссяк уже по истечению нескольких дней «безудержного веселья». Говоря о днях, временные промежутки измерялись только лишь по внутреннему ощущению заключенных — проверить свои догадки о пройденных часах не представлялось возможным. Единственным исчерпывающим источником информации о времени были слова новоприбывших, но и они быстро утрачивали свою актуальность. По мере все возрастающей длительности своего заключения, де Голль все больше свыкался с мыслью, что вероятно никогда больше не увидит голубого неба над головой. Его болезнь тем временем только прогрессировала. «Мои дни перед кончиной даже более унылые, чем вся моя безвкусная жизнь. Подумать только, ничего не добился, ничего не достиг, даже сожалеть не о чем», — неспешно ворошились в голове мысли, в то время как Нил неспешно, с некой долей безразличия осматривал практически полностью поросшую грибком руку. Из потрескавшейся кожи между пальцами постоянно сочилась липкая прозрачная сукровица, что доставляло ему немало неудобств. Она же, крохотными подтеками покидала его тело через лущащуюся розоватую перепонку, наросшую в области локтя. Хуже этого зрелища были только темные корневидные наросты, безустанно образующиеся под ногтями, слегка приподнимая их, и даже высовываясь из-под кутикулы. Тошнотворное зрелище. Что успокаивало так это полное отсутствие болевых ощущений, вместо них рука периодически чесалась, заставляя юношу снова и снова тормошить крохотный грибной лесок, уверенно оккупировавший поверхность кожи. Парень даже находил нечто ироничное в том, что сейчас он, человек всю свою жизнь поедавший грибы, сам поедаем грибами. Такая вот жестокая шутка как раз была в стиле той жизни, к которой юноша привык. Может так влиял на людей грибок, а может военная служба закалила людские нервы, но никто из зараженных не паниковал и не устраивал истерик. Ни в одном храме мира не найти такого смирения, какое царило в этом подземном бараке. Все чаще юноша, безмятежно сдирая с руки лоскуты отслаивающейся кожи, устало ложился на свою койку, подолгу неподвижно раскинувшись на ней. Он рассматривал растрескавшийся потолок, позволяя своему воображению собирать пятна, потертости и трещины в разнообразные узоры до тех пор, пока уставшее от подобного занятия сознание не утаскивало его в длинный изнуряющий сон. Нил все больше уподоблялся постоянно лежачим соседям. Однажды, очередной его затянувшийся сон был бесцеремонно прерван группой пришедших санитаров. Сильные руки подняли юношу с койки, уверенными движениями поставив его на ноги. Убедившись, что парень еще способен ходить самостоятельно, пришедшие нацепили на его голову повязку, связали безвольно повисшие руки за спиной, и несильными толчками в спину направили юношу в неизвестность, изредка сопровождая свои действия комментариями о необходимости пригнутся, либо же переступить порог. По ощущениям парня, его поход занял не более десяти минут. Теперь повязка снята, что позволило де Голлю осмотреться. Безо всякого интереса он неспешно оглядел помещение где оказался — это был все тот же зал, где его осмотрели по прибытию в храм. Стеллажи, шкафы, металлические койки, все это было на прежних местах, лишь некоторые инструменты и пробирки поменяли свои полки. Доктора в знакомых одеждах и респираторах деловито сновали меж пациентами, тихо переговариваясь о своем, врачебном. Слегка повернув голову Нил заметил тот самый проход по которому он сам пришел сюда. Определенно, этот проход вел к выходу из храма, к лагерю на свежем, лишенном издаваемой больными мерзкой вони, воздухе, под голубым, пускай и слегка закрытым облаками небом. Юноша сам удивился с каким безразличием думает обо всем этом. Ему не хотелось даже лишний раз пошевелить ногами и руками, не говоря уже о возможном побеге. Вне всяких сомнений — эта апатия была неотъемлемой частью пожирающей его хвори. — Ааа, стало быть де Голль, Нил, — мягко пролепетал подоспевший врач, держа в руках документы юноши. — Ну-с, сильная прогрессия на лицо. Плохо конечно, плохо. — Чего тут удивляться, вся партия была дефективной. Все этот кретин Клаудий виноват, это он отошел от утвержденной процедуры, — надменно, и не без раздражения заявил его коллега. — Цыплят по осени считают, и пока я не вижу поводов для паники. Посмотрите, молодой человек дошел сам, а значит центральная нервная система еще порядочно функционирует, по крайней мере пока, — возразил первый доктор методично сгибая и разгибая зараженную руку Нила, периодически постукивая маленьким железным молоточком ровно по локтю, что заставляло всю руку вздрагивать, слегка сгибаясь. — Да если бы не львиная доля антибиотика что им скармливают с похлебкой, мы бы сейчас имели дело в самом лучшем случае с сепсисом, ярко выраженным расстройством моторики и очень даже возможно с бессознательным состоянием пациента. Ваш оптимизм неуместен, очевидно же, что затягивание с утилизацией бесперспективно, — стоял на своем второй врачеватель. — И все же я выпишу ударную дозу стрептоцида. Посмотрим, быть может прогрессию еще удастся обернуть вспять, — добродушно заявил первый врач, помещая в стеклянную плоскую колбу небольшой образец, взятый с руки юноши. — У меня ведь почти нет шансов? — все же решился задать вопрос Нил. Оба доктора вопросительно уставились на парня, будто впервые осознав, что имеют дело с разумным, мыслящим существом, а не с очередным безмолвным образцом в пробирке. — Кто знает, юноша. Заявить, что выздоровевших нет — было бы преувеличением, но и напрасно вас обнадеживать я не стану. Скажем так, это зависит от ваших качеств в большей степени, чем кажется, — абстрактно ответил более оптимистичный врач. — Скажите, вам случаем не снилось в последнее время что-то странное? — Что-то странное? — Нил переспросил, боясь что неправильно расслышал. А сны то здесь причем? — Ну нет, так нет, — поспешно затараторил все тот же доктор. — Если не снилось, то и не забивайте себе этим голову. И вовсе, тут я закончил. Отметьте в карте еще семь календарных дней, и можете возвращать его в изолятор, — закончил врачеватель, своей последней фразой обращаясь уже к стоящим по обе стороны от юноши санитарам. Те незамедлительно выполнили данные им указания. Без какого-либо сопротивления Нил позволил отконвоировать себя обратно в укрытый от посторонних глаз барак. Минувшее посещение доктора мало что прояснило для парня, перспективы выздоровления были все так же туманны, но теперь он узнал, что инфицированных по крайней мере пытаются лечить, до этого юноше и в голову не приходило, что в их пище содержатся лекарственные препараты. Ранее он думал, что их оставили в изоляторе на произвол судьбы, подкармливая из жалости, или же во избежание бунта. Этим же днем, вместе с приемом пищи Нила заставили проглотить горький белый порошок со странным послевкусием. «Должно быть это и есть тот стрептоцид, о котором они говорили», — подумал парень запивая неприятную горечь водой. Тот же порошок ему нанесли на поросшую грибком руку, перевязав ее и настрого запретив парню трогать тугие бинты. Говоря по правде, юноша и не горел желанием лишний раз тормошить жуткие заросли, раскинувшиеся от его запястья и до самого предплечья. Перевязка неплохо скрывала вид этой мерзости, позволяя наконец де Голлю смотреть на свою руку без прежнего отвращения. Так бы и проходили дни Нила в попытках удержатся от почесывания зудящей под бинтами руки, да бесконечной полудреме на жесткой койке, если бы не необычный гость, прибывший в барак спустя примерно сутки с момента осмотра. Как правило новоприбывших вносили в помещение без сознания, но на этот раз новичок сам уверенно переставлял ноги, пускай и не без легкого прихрамывания. Как только новоприбывший разместился на своем новом месте, и санитары покинули плотные ряды коек, скрывшись за массивными железными дверьми, де Голль с трудом поднялся чтобы слегка размять затекшее от длительного сна тело и поприветствовать необычного новичка. Пробравшись к его месту, юноша застыл в нескольких шагах от своей цели, вытаращив глаза и поспешно облокотившись на ближайшую стену — он знал этого человека! Это не был его бывший коллега или начальник, но лицо определенно было знакомым. Вероятно, за неприятной, отторгающей миной скрывался один из множества его пациентов, но почему тогда это лицо вызывало у Нила такое напряжение? Резкие черты лица, густые черные брови, характерного вида переносица, — два больших темных глаза уставились на де Голля, заглядывая юноше прямо в душу, выдергивая не самые приятные воспоминания из глубин его сознания. По мере того как Нил вспоминал пугающего чужака, лицо прибывшего расплывалось в противной ухмылке, наконец, губы, достаточно искривившись, извергли слова, облаченные знакомым юноше низким голосом: — Я же говорил тебе — все мы тут будем. — Ты тот самый сержант. Это ты пришел ко мне зараженным, вся твоя нога уже тогда… — Нил покосился на ногу старого знакомого, оценивающим взглядом пройдясь по тугим виткам бинтов, опутывающим всю конечность под рваной штаниной. Бывший санитар продолжил свою речь: — Уже тогда была покрыта этой гадостью. — Славно, я бы обиделся если бы ты меня не запомнил. Сложно забыть того, кто едва не заставил тебя наделать в штаны, правда? Ты присаживайся, в ногах, как известно, правды нет, — странно пошутил сержант, кивая на койку напротив. — Я постою, — сухо ответил де Голль. — Да как хочешь. Думаю, мы, ну или по крайней мере я — здесь надолго. Можешь звать меня Хэдес, или просто обращаться на ты, если выговорить нормально не сможешь, но вот имя мое коверкать не смей. — Ты само дружелюбие. — Нил не был рад их встрече, но интерес к персоне собеседника разгорался все сильнее. Где все это время был Хэдес, если не в изоляторе, и почему он столь бодр и полон сил, хотя был инфицирован задолго до де Голля? — Ты не заслужил дружелюбия, даже зашить рану нормально не смог, — сержант тыкнул грязным волосатым пальцем в плохо затянувшийся след от ножевого ранения, что ранее обрабатывал Нил. — Она начала сочится гноем спустя сутки после твоей работы. — Не нужно было туда тыкать пальцами, — огрызнулся юноша, все не отрывая взгляда от ноги Хэдеса. — Особенно такими немытыми. На пару мгновений лицо сержанта потемнело, мускулы в области уголков рта странно задергались, а брови опустились довольно низко, почти закрывая собой глаза. Внезапно, он громогласно рассмеялся, настолько громко, что не менее дюжины лежачих больных резко вздрогнули, ненадолго выпадая из царства снов. Взгляды со всей казармы устремились на источник такого непривычного для этих мест звука, — в царившей здесь атмосфере уныния и скуки, и скудной улыбки не дождешься, не говоря уже о таком раскатистом смехе. Издаваемый Хэдесом хохот был настолько громок, что даже железная дверь приоткрылась, пропуская в помещение обеспокоенную голову санитара, желающего убедится, что все в порядке и идентифицировать источник внезапного шума. Но так же быстро как смех странного сержанта разорвал гнетущую тишину, он и затих, сменяясь хриплым тихим говором, почти что шепотом: — А ты все такой же забавный. Метр шестьдесят роста, одна кожа да кости, едва на ногах держишься, а все так же мне хамишь. Ты либо очень храбрый, либо очень глупый. — Я одной ногой на том свете, думаешь мне еще есть смысл боятся кого-нибудь вроде тебя? — четко и уверенно сказал Нил, посмотрев сержанту прямо в глаза. — И как бы ты тут других не пугал, и не храбрился, Хэдес, тебя ждет та же участь что и нас всех. Не забывай об этом. — О чем это ты? — театрально закатил глаза сержант. — Я тут не помру. Моя инфьюзия прошла более чем успешно. Еще неделю назад грибковая погань жрала меня едва не целиком, а теперь отступила обратно к ноге, и продолжает уменьшатся изо дня в день. Один из тех недомерков из столицы и вовсе сказал, что еще дней двенадцать и меня отсюда выпустят. А вот судя по твоей руке, дорогуша, у тебя большие проблемы. — Инфьюзия? О чем ты говоришь? Они дают тебе какие-то особенные лекарства? — вмиг оживился де Голль, мгновенно утратив остатки былого хладнокровия. — Ха-ха, ты ведь ни черта не знаешь, верно? Ни зачем в Као на самом деле разместили войска, ни что они с тобой сделали по прибытии в храм? Отборное пушечное мясо, ничего не скажешь. Что ты с ним не делай, ни вопросов задавать не будет, ни мозгами шевелить. Ты действительно можешь гордо зваться настоящим солдатом Равии! — едко проронил Хэдес, устраиваясь поудобнее на своей койке. — Видимо судьба у пехтуры такая — дохнуть в грязи и неведенье. — Как же иронично что ты оказался взаперти с нами, в одной банке с целой кучей столь презираемого тобой пушечного мяса, Хэдес. Что такое, твой дражайший дедушка, будь он подполковником, или кем он там был, даже не сумел обеспечить тебе местечка потеплее чем в подземном изоляторе забытой богом республики? — недовольно прокряхтел один из солдат, разбуженный громким хохотом сержанта. Последний не удостоил пробудившегося и словом, лишь бросив полный презрения и отвращения взгляд. Казалось, эти двое давно знают друг друга. — Похоже на то что твой гонор никого здесь не впечатлил, сержант, — подтянулся к разговору еще один уязвленный больной, привставая со своей койки и грозно нависая над Хэдесом. — С подобным отношением, ты отсюда можешь не то что через двенадцать дней, а и вовсе и не выйти… — Если этот ублюдок еще раз так загогочет, я ему самолично устрою особое лечение! — гневно донеслось с задних рядов. — Ты хочешь казаться умнее чем есть на самом деле, сержант. Но не учитываешь одного факта — эти люди уже не один десяток дней сидят здесь взаперти, отчаявшиеся, напуганные, обреченные. Им уже нечего терять, а в лице этого парня ты обидел их всех, — тихим ровным голосом проговорил привставший с обок стоящей койки старый офицер, угрожающе заглядывая в прикрытые густыми бровями темные глаза наглого новоприбывшего. — И даже более того, по своей глупости ты брякнул лишнего, — он многозначительно обвел руками собирающихся вокруг сержанта солдат. — Но думаю, для тебя еще есть выход из ямы что ты сам себе вырыл. Ты расскажешь нам, расскажешь все что знаешь. И лучше бы фактам из твоей байки складно сходится воедино, в первую же очередь, лучше для тебя… Хэдес изо всех сил старался сохранить внешнее спокойствие, но вздувшаяся венка на лбу на пару с предательскими стекающими у висков каплями пота выдавали его испуг не хуже слегка сбившегося зловонного дыхания. Сержант молчаливо сжал кулаки и оценивающе оглядел стягивающихся со всех сторон солдат. На нехарактерный для этих мест источник шума, казалось, собрались все, кто еще мог ходить. Больные буквально взяли его в круг. Де Голль, почувствовав поддержку приблизился еще на шаг ближе к своему бывшему пациенту, не забыв нацепить на лицо наглую самоуверенную ухмылку, пародирующую недавнее выражение физиономии Хэдеса. — Все на одного? Да, храбрости вам не занимать, бойцы, — недовольно прошипел сержант вжимаясь в койку. — Хорошо. По рукам. Ваша взяла — расскажу я вам почему вы здесь, и смотрите не попадайте с ног от удивления, — глубоко вздохнув и негромко прочистив горло, Хэдес начал свой рассказ, сопровождаемый тихим аккомпанементом в виде сипения и кряхтения изнывающих от любопытства больных. — Вот задумайтесь на секунду. Као давно находится под крылом федерации, и не менее давно находятся те, кто желают абсолютной автономии. Ну никак не меньше двух десятков лет. Вот незадача, почему тогда все это дерьмо с освобождением республики началось именно сейчас? Да и от чего ее освобождают? Местным властям хватаем ума платить налоги и выполнять директивы, да и численность этих чертовых повстанцев не превышает и двух сотен. Это так, небольшое террористическое движение, не более. Если бы в столице пожелали — уже завтра этих подонков бы здесь не было. Но какой же это все-таки удобный повод для ввода миротворцев, не находите? Хоть батальон солдат сюда отправь, никто ничего и не спросит. — Хватит ходить вокруг да около! Говори по делу! — не выдержав заговорщицких размышлений сержанта прорычал один из солдат. — Это место было адаптировано под нужды армии отнюдь не как перевалочный пункт — это центр испытаний. И испытания тут проводят на вас, —сделав особенный акцент на последней фразе, Хэдес вызывающе повернулся в сторону пациента что посмел прервать его речь. — Высшим чинам было нужно безропотное мясо, что с радостью само полезет в пробирки, и сенат с широкого плеча его выделил. А если кто в процессе помрет, или, скажем, решит сопротивляться указам, родным придет душещипательное письмо о храбрости их сына, героически погибшего в тропическом говне, в очередной схватке с «жуткими и опасными революционерами». Разумеется, подопытным крысам совсем не обязательно знать такие подробности. Хотя, справедливости ради, чисто технически боевые действия таки ведутся. Одно другому не мешает. — Но что они испытывают? — Придвинулся еще ближе Нил. — Это же как-то связанно с той процедурой в зале, где каждого из нас привязывали к креслу, и чем-то обкалывали? — Не так давно кто-то из северных партнеров Равии продал сенату особую технологию. Даже я, — сержант горделиво указал на себя большим пальцем, как если бы он был важной персоной, после чего продолжил: — Не знаю всех подробностей. Но это как-то связанно с военным делом, вне всяких сомнений. Здесь, в заднице мира, они пытаются наладить производство «eximius vir» — так они это называют. Сама процедура представляет из себя что-то вроде контролируемого вызова одержимости. Эти живодеры подселяют нечто в человека, нечто… охренеть какое инородное. — Что за бред? Ты нас совсем за идиотов держишь? — вспылил один из слушателей. — Будь я проклят, каждое сука слово — это правда, — огрызнулся сержант, после чего сделал небольшую паузу, и нехотя продолжил. — Раньше у них не было толкового способа чтобы гарантированно проверить успешность подселения. Единственное что могло хотя бы косвенно указывать на позитивный результат, так это странные сны да видения, иногда посещающие пережившего инфьюзию. Но эффективность такого метода, как вы я надеюсь сами понимаете, оставляла желать лучшего. Но вот с появлением этого, — Хэдес ткнул грязным пальцем в поросшую грибком ногу. — Все изменилось. Собравшиеся вокруг мужчины многозначительно переглянулись. С задних рядов пополз недоверчивый шепот. Бывалым солдатам, никогда в жизни не видевшим чудес, было очень нелегко поверить в такую небылицу. Но рассказчик не стал дожидаться их взвешенного вердикта, как ни в чем не бывало продолжая свою историю: — Ренегаты из Великого Роя облюбовали эти места, и им не понравилось, что двуногие стягивают сюда войска. По всей видимости хитиновые ублюдки восприняли это как военные вторжения на их территорию, и в кои то веки поступили по уму, раскидав грибницы со спорами по всей округе. Грибницы отмечены феромонами — жук в них не полезет, а вот человек очень даже может. О заразности и опасности грибка мне вам говорить не нужно, вы и так все ощутили на собственной шкуре. Не стану скрывать — болезнь смертельна. Ни антибиотики, ни антисептики не помогут, они лишь оттянут неизбежное. — И как это все связанно с военными экспериментами? — де Голль отчаянно пытался сплести все услышанное у себя в голове воедино. — Самым прямым образом. Если инфьюзия прошла успешно, и в тебя им удалось запихнуть то что они хотели, то новый гость твоего тела сделает все чтобы уберечь своего носителя от столь глупой гибели. Не из альтруистических побуждений разумеется — эта штука тоже хочет жить не меньше твоего, и ее выживание напрямую зависит от состояния твоего тела. Исцеление от грибка — вот главный критерий, свидетельствующий о успешном завершении процедуры. Всем вам тут что-то да подсадили, по крайней мере попробовали подсадить, и если попытка была удачной, то вы еще выйдете отсюда живыми. Если же болезнь продолжает прогрессировать, не идя на спад… Начинайте молится своим богам, скоро вы с ними встретитесь. Собственно, это все что я узнал от деда. Слово солдата. Мне больше нечего сказать, — подытожил сержант, не без удовольствия наблюдая за замешательством окружающих. В бараке воцарилась тишина, лишь редкие всхлипы и неуверенное покашливание изредка прерывали ее. Но довольно быстро общее замешательство переросло в громкие споры, наполненные более чем уместной критикой, ведь рассказанная сержантом история была мягко говоря не очень то правдоподобной. Большинство солдат, не смотря на свою совершенно искреннюю веру в самые разношерстные суеверия, напрочь отказалось верить словам новоприбывшего о одержимости и тайных экспериментах правительства. Несколько ветеранов, проливших не один десяток литров пота на знойных землях Као, божились что взаправду воевали с повстанцами, число коих, по их же словам, сержантом было сильно преуменьшено. Сама идея того что все боевые действия были лишь прикрытием для секретной около-мистической деятельности федерации казалась им абсурдом, не достойным даже осмысления. Более молодые члены солдатской общины подвергали критике совсем другой аспект байки. Один из новоиспеченных врачевателей уверенно утверждал, что подобные меры столь нестандартного лечения, включая связывание пациента, насильственное введение лекарств и последующее облучение ультрафиолетовыми лампами ему доводилось видеть в одной столичной консерватории. Якобы именно такими методами ученые мужи уже не один лунный год борются с сифилисом. Уверенной манерой речи и парочкой заумных медицинских терминов, которыми этот парень рад был обогатить своих новых знакомых, ему удалось убедить в своей правоте не меньше десятка юных умов, что жадно внимали каждому сложно произносимому слову. Выслушав подобные аргументы, Нил лишь усмехнулся про себя, представив, как быстро бы он удирал от подобного врачевания на гражданке. Особая категория скептиков еще не меньше часа третировала Хэдеса расспросами. Не отличаясь особым терпением и сдержанностью, раздраженный сержант неистово материл каждого растяпу, осмелившегося повторить уже заданный единожды вопрос. Хэдес быстро смекнул что ему удалось смягчить обстановку, и что побоями ему больше не угрожают. Пользуясь моментом, дерзкий сержант позволял себе довольно резкое обращение со своими новыми соседями. Вскоре он и вовсе умудрился перевести тему обсуждений с причины их заточения на описания бравых подвигов своего деда, совершенно позабыв о своем недавнем положении. Позабыл он и о де Голле, тихо обдумывавшем услышанное в стороне. У истории были свои белые пятна и небольшие несостыковки, и все же, перебирая все произошедшее с ним за последние полгода, Нил раз за разом проверял структуру байки на прочность. Тщательно припомнив слова докторов и комментарии начальства он так и не смог найти ни одного аргумента что напрямую бы ломал логику сказанного, напротив, известные де Голлю детали отлично вписывались в историю. Дилемма непознанного встала перед юношей как никогда остро —свидетельствует ли отсутствие видений и постоянно ухудшающееся состояние о его скорой гибели? Закончит ли он здесь свою жизнь? Неужели он исчезнет с лица этого мира даже не успев оставить и следа в истории? От таких размышлений у парня довольно быстро разболелась голова. Шум жужжащего от возбуждения улья, в который ненадолго превратился их барак, лишь усугублял болезненную барабанную дробь, разбушевавшуюся где-то в области висков юноши. Снова свернувшись в позе эмбриона на своей койке и прикрыв уши руками, Нил постарался уснуть, надеясь, что крепкий сон избавит его от этой новой напасти. Ослабленный хворью организм не заставил себя долго ждать, и уже через десять минут юноша провалился в глубокий, болезненно долгий сон. *** Шло время, и шло оно по ощущениям парня все быстрее. С каждым пройденным днем все больше времени де Голль проводил без сознания, с трудом ворочаясь на насквозь пропитанных потом простынях. Грибок, оперативно поглотив поверхность руки парня, жадно захватывал грудь и живот. Ежедневные перевязки, как и львиные доли лекарств совершенно не помогали. Слабость охватила все тело Нила, даже привстать с кровати самостоятельно он более не мог. Очередной объявившейся напастью стал новый постоянный спутник юноши — сильный жар, заставляющий тело парня беспрестанно дрожать, не смотря на то насколько тщательно он укутывался одеялом. Все тело изрядно ломило, а глаза, прикрытые иссушенными жаром веками, как будто жгло огнем. Пытаясь охладить не в меру горячие глазные яблоки, Нил периодически смачивал веки водой из рядом стоявшего кувшина, но процедура надолго не помогала. Жжение возвращалось уже спустя несколько минут. Ворочаясь в бреду, де Голль уже едва отличал сон от реальности, периодически всхлипывая, когда очередной поток спутавшихся мыслей, воплотившись в образе кого-то из его знакомых обращался к нему прямиком из мира грез. Ему казалось, что мать, причитая о чем-то несуразном часами бродит у его койки. Негромкие голоса давних друзей доносились прямиком из глубин сознания. Необычайно крупная фигура отца, сгорбившись над изголовьем молчаливо всматривалась в полуприкрытые, раскаленные глаза сына.