– Скоро увидишь. Постепенно ельник начал редеть. И – как-то совершенно внезапно – они оказались на огромной поляне, заполненной солнцем и оттого словно светящейся. От немногочисленных тополей летел пух, и казалось, будто это такой рождественский шарик: встряхнешь его, а он засветится, заискрится, и внутри пойдет снег. Пуха было совсем немного, и каждая пушинка светилась, пронизанная солнцем. Аня застыла, завороженная этой картиной. Вокруг нее медленно-медленно падали сияющие белые звезды, и она закружилась на месте, глядя, как пушинки-звезды сталкиваются между собой и плавно разлетаются. Но потом она увидела, что в воздухе кружится не только пух. Там было что-то еще. – Что это?.. Ян подставил ладонь и поймал белый лепесток. – Спойж там[42]. Аня посмотрела в указанном направлении и увидела огромное дерево. Она даже не поняла, как могла не заметить его сразу: крона дерева цвела белыми цветами, а вокруг, насколько хватало глаз, во все стороны разлетались птицы – все возможные виды птиц. Каких-то она уже видела раньше, чаще или реже, о существовании других даже не догадывалась. Дерево было настолько большим, что там были и просторные гнезда аистов, и ветки, заполненные существами, напоминающими одновременно фламинго и павлинов. Вокруг стоял гомон, свист и щебет, и крона колыхалась от бесконечного движения. Ян подошел ближе к дереву и поднял обе руки, и в ту же секунду к нему слетелась сотня маленьких птиц – зимородков, чижей, зябликов и соек, и некоторые сели ему на голову и ладони, а другая часть кружила вокруг. Аня тоже подставила руку, и к ней метнулись десятки ласточек. Она рассмеялась, охваченная птичьим весельем, и громко спросила, стараясь перекричать свист и щелканье: – Это что, яблоня? Ян кивнул, тоже смеясь и пытаясь стряхнуть с головы назойливую синицу. – А почему здесь столько птиц? – крикнула Аня. Ян показал знаками, что не слышит, подошел к ней и взял за руку, чтобы увести от шума. Они отошли поглубже в лес, к зарослям черники. – Это Птичье Древо. Ян помолчал немного. – Самое шумное место Тишины. И, возможно, самое важное… А ты надэшла в ягоды[43]. Он переложил ее ногу себе на колени и облизал пятку, всю в крапинках раздавленной черники. – Какие у тебя гладкие стопы. Ты ими вообще ходишь?.. Аня рассмеялась. – Иногда. Она сорвала ягоду с ближайшего куста, положила себе на щиколотку, шлепнула сверху ладонью и сказала: «Ой!» Ян улыбнулся и взял раздавленную ягоду ртом. Аня улыбнулась, снова сорвала чернику и припечатала на колено. Ян облизал колено, потом так же облизал другое, а потом, рукой оглаживая ее левую стопу, поцеловал внутреннюю сторону бедра. Аня хотела сорвать еще одну ягоду, и даже повернула голову и взяла, но сразу же выронила, почувствовав внезапный толчок где-то внутри, и черника покатилась куда-то – она не видела куда. Аня закрыла глаза, продолжая видеть чернику, и отключила слух, продолжая слышать пение птиц, и потянулась к Яну, чувствуя, как под лопатками лопаются маленькие фиолетовые ягоды. * * * Они миновали еще одну фестивальную поляну, чей-то костер, пару рядов торговых палаток и вышли на пустырь, посреди которого стояло что-то вроде большой юрты. Из отверстия в островерхой крыше шел дым. Ян приподнял край ткани, закрывавшей вход, пропуская Аню внутрь. По центру, прямо под отверстием в потолке, горел небольшой костер. – Это почти настоящая индейская типи[44], – пояснил Ян. – У меня тут через пару часов концерт. Придешь послушать? Аня кивнула, достала сигарету из пачки и закурила. – Знаешь, – сказал Ян, прочищая свою трубку длинным узким ершом, – а мне ведь раньше никогда не нравились курящие девушки. А ты… Он посмотрел на нее, и она растерянно захлопала глазами, охваченная его взглядом, словно лассо. – А ты даже куришь как-то иначе… Мне… мне очень нравится наблюдать, как ты куришь. Он очень странно на нее смотрел, и она не понимала, что же в этом взгляде такого особенного, но сама никак не могла отвести от него глаз. Ян застыл с разобранной трубкой в руках и смотрел, смотрел, а она смотрела на него, смотрела и смотрела, не замечая, что сигарета истлела почти полностью. Тут край ткани на входе приподнялся и показалась рыжая голова. – О, ту естещь… Ян, ходьжьмы на прубэ[45]. Аня опомнилась и бросила окурок в костер. – Да, надо поиграть трохэ[46], – сказал Ян. – Идэ[47], Маг! Ян моргнул пару раз, тряхнул головой и скрутил трубку. Потом повертел ее в руках, усмехнулся и положил в карман, посмотрел на Аню и спросил: – Кимже естещь?..[48] Каким-то непостижимым образом Аня понимала, что он говорит, всегда понимала – но ответить на его вопрос не могла. Более того: в этот момент, глядя в разноцветные глаза Яна, она начала осознавать, что никогда ничего о себе не знала – всегда что-то мешало узнать, прийти к пониманию, словно когда-то она раскололась на несколько частей, ни одна из которых не совпадала. Но – когда это произошло? Этого она не понимала ни позже, когда полгода спустя смотрела на треснутое стекло в мебельном цеху, ни раньше – за несколько лет до встречи с Яном. * * * Раскольников хлопнул себя по лбу. – Ну ты же актриса, Анька! – Ага, погорелого театра… – Она умоляюще посмотрела на него. – Я боюсь. У меня не получится. – У тебя-то не получится? С ума сошла. Ты свои записи слышала? Аня покраснела и промолчала. – Это было давно. – Еще скажи, что неправда. Раскольников топнул с досады. Он был одет в вечную белую майку и синие джинсы с подтяжками, на ремне у груди висела гитара. Они стояли и тихо переругивались у входа в вагон метро. – Если боишься, просто закрой глаза. Аня сделала шаг в сторону, пытаясь сбежать. – Стоять-бояться, – приказал Раскольников. – Входить. Петь. Двери как раз отворились, и она понуро вошла, боясь смотреть на пассажиров. Раскольников взял первый аккорд. Аня вцепилась в его подтяжку. – Меня тошнит, – шепнула она ему. – Щас выпишу волшебных звездюлей, – с улыбкой шепотом ответил он. Она глубоко вдохнула и начала петь. «Правильно, что я тогда не поступила, – грызла себя Аня. – Такая трусиха, такая дура…» Она пела песню, которую посвятила когда-то Владу. Когда они познакомились в общаге, он был местной звездой, как и вся «ПинтаТоника». Вот только они перестарались, оправдывая название группы. После очередного дебоша в местном клубе их перестали приглашать выступать. Они еще поиграли вместе какое-то время, просто уже для своих, а потом Шурик, игравший на соло-гитаре и писавший тексты почти всех песен, сжег весь архив в приступе «белочки» и уехал лечиться от алкоголизма домой, в Добрянку. Остальные как-то сразу сникли и перестали репетировать. Влад был старше Ани на пять лет. Он был очень харизматичным и становился центром внимания любой тусовки, особенно когда брал в руки гитару. Но долго держать гитару он не захотел. Он захотел держать Аню. Она впервые увидела его именно таким – красивым, веселым, уверенным. Увидела – и ощутила холодок вдоль позвоночника. Он посмотрел на нее, подмигнул, а она все повторяла про себя – «не надо, не надо, не надо». – Не надо больше… – шепотом попросила Аня. – Надо, Федя, надо. – И Раскольников начал играть вторую песню. Она чувствовала к Владу что-то отталкивающее и вместе с тем невыносимо притягательное, и как-то раз он пригласил ее на празднование Нового года в Арбаж. «Выпьешь со мной на брудершафт?» – спросил он тогда с улыбкой. Аня продолжала твердить себе: «Не надо, не надо, не надо». Он подошел и положил руку ей на плечо, а другой рукой пальцами пробежал вдоль позвоночника, и следом за его пальцами змейкой струился холод. – На, заслужила. Раскольников протянул Ане фляжку, она глотнула и закашлялась.