– Молодец. Ты справилась. Если бы мы собирали деньги с пассажиров, уже разбогатели бы. Аня улыбнулась и сказала: – А почему бы нам не собрать настоящую группу, раз уж все равно концерт будет? – Действительно, – ответил он. – Ты же раньше с кем-то играла? – Так, пару песен спела… Да и остался только Влад оттуда. Оля еще, но она занята… – Влад – это муж? – Ну, типа того… Раскольников посмотрел на Аню с прищуром и спросил: – А он не ревнует? – Ему все равно. * * * Влад откинулся на спину, тяжело дыша. – Фух, Анька, ты меня прикончишь. Тебе надо кого-то помоложе. Аня рассмеялась, вытирая живот полотенцем. – Что за глупости. Но Влад сел на постели и сказал: – Да у тебя же талант! В древнем Египте ты была бы почтенной жрицей любви и носила бы на груди урну с золотым фаллосом. – Ага, – рассмеялась Аня. – Вчера в общаге я примерила рыжий парик, а Тая сказала, что в нем я похожа на флорентийскую проститутку четырнадцатого века. Какие перспективы! – Тебе нужно найти кого-то еще. Нельзя зарывать таланты в землю! Он встал и пошел в ванную, а Аня еще долго сидела, зажав полотенце в кулаке. – 6– Дымок от костра уходил точно в отверстие крыши типи. Аня завороженно смотрела, как он сплетается нитями, перьями и кольцами, иногда соединяясь с колечками дыма из трубки Яна. Он сидел в широкополой черной шляпе с гитарой в руках, и волосы его были цвета дыма. На шее была повязана бандана, красная с белым орнаментом, и сверху над ней прыгал кадык Яна, когда он пел. Аня любовалась его лицом в свете костра. Она злилась на себя, что сама так нелепо выглядит – какая-то дурацкая толстовка, несвежие волосы, – и недоумевала, как она могла кому-то понравиться в таком виде. Внезапно за пределами типи хлынул дождь. Около десятка человек сидели внутри и грелись у костра, радуясь, что вовремя добрались. Ян беспокоился, что никто больше не придет, – кому охота мокнуть? Но уже на следующей песне в типи вбежало еще несколько мокрых до нитки девушек. – О, вам надо просохнуть и выпить, – сказал Маг, протягивая фляжку. Девушки были красивые, как на подбор. Ане захотелось раствориться. Но Маг снова взял барабан и начал отстукивать бодрый ритм, а Ян запел, и Аня забыла о себе, вспомнив слова этой песни. Она слышала ее когда-то давно, даже не зная, кто ее поет, и сейчас ощутила такую радость узнавания, что стало жарко. Она стянула толстовку через голову, оставшись в одной футболке, и поймала на себе взгляд Яна. Он пел что-то про снег, про далекий север, и хлопья летящего от костра пепла стали напоминать снежинки. Аня вспомнила Северск и то, как заметало двери дома зимой. * * * Она толкнула дверь, но та не поддавалась. Папа вышел на веранду и налег на нее всем телом. Дверь начала медленно открываться. – Пролазь, – скомандовал он, и Аня шмыгнула в образовавшуюся щель, отпинывая снег и раскидывая его руками. Аня уже опаздывала. Вокруг было еще темно, но, убегая, она боковым зрением видела, как папа расчищал крыльцо блестящей лопатой. Идти утром неприятно, особенно в метель. До школы далеко, минут двадцать быстрым шагом. Можно, конечно, поехать на троллейбусе, но тогда есть риск прождать дольше, чем будешь идти пешком. Она миновала гаражный отсек, перешла дорогу и пошла березовой рощей. Кругом стояла белая стена, ресницы смерзлись и покрылись инеем, в носу замерзли сопли, но все равно продолжали бежать. Девятилетняя Аня недоумевала: почему зимой замерзают целые реки, а сопли никогда не застывают до конца? И ей представлялся тропический водопад, который никогда не видел снега. После уроков возвращаться было легче. Обычно Аня шла вместе с одноклассницей Леной, которая жила еще дальше, и по дороге они всегда пели. Конечно, только не в метель, а то снег набивался в рот и было не слышно. Например, такое: – Песня-а-а улета-а-а-ет в небо сине-е-е-е, из большого шко-о-ольного окна-а-а…[49] Когда она возвращалась из школы, дома была только баб Нюра. Аня быстро ела, разогревая суп на плите в железной чашке, а потом выходила на улицу, кормила собаку Джерку, теребила ее по холке и шла в сарайку к свиньям. От ведра теплых помоев, смешанных с комбикормом, валил пар. Аня выливала густую вонючую жижу в желоб, и свиньи, медленно переваливаясь, подходили и погружали в коричневое месиво рыла. Раз в год, в конце декабря, папа резал одну из свиней, и тогда из сарая доносился пронзительный визг. Папа возвращался с грязным топором, бросал в стирку холщовый фартук с пятнами свиной крови, а маме отдавал голову с застывшими глазами, чтобы она сварила из нее холодец. Мама долго отмывала ее в железном тазу, таком желтовато-белом, который моментально становился красным, а потом ставила голову в большой чан и целый день варила ее на медленном огне. – Солить надо в конце, – учила мама. – Также, уже в самом конце, надо бросить черного перца горошком, лаврушку и пару луковиц. Луковицы минут через пятнадцать надо было вытащить и выбросить, потому что мама не любила лук, особенно вареный, – в ведро с пищевыми отходами, для еще живых свиней. Туша свиньи разделывалась и замораживалась. Особым деликатесом были уши – мама их как-то очень вкусно запекала, а еще они вместе с папой делали кровяную колбасу из промытых свиных кишок, которые потом висели гирляндами в подполе. Когда голова была уже сварена, она долго лежала на большом блюде, остывая, и смотрела на всех черными дырами глаз. А потом мама как-то ее разделывала, и после этого они все вместе собирались за столом, чтобы подготовить мясо на холодец. Это был торжественный ритуал, когда они садились и погружали пальцы в теплое еще мясо, разрыхляя кусочки без помощи ножа, а кости обсасывали и плевали в таз под столом – Джерка с удовольствием потом догрызет. Это продолжалось долго, часа два-три, и все при этом общались, смеялись, будто никогда не ссорились. Потом мясо утрамбовывалось в железный таз, добавлялись еще какие-то специи, морковь и хрен, и все это заливалось сверху густым жирным бульоном. Папа выносил таз на веранду и ставил на шкаф, чтобы не достал кот, и холодец стоял там день или два, покрываясь снежной коркой. Потом мама надевала толстые прихватки-рукавицы, чтобы пальцы не прилипли к железному тазу, приносила таз на кухню и оттряхивала снег. Сначала было видно только толстый слой мерзлого жира, но под ним – все это знали – был нежнейший, упругий холодец с кристалликами льда, вкуснее которого нет на всем белом свете. * * * Раскольников открыл дверь, а сам быстро убежал на кухню, что-то крикнув. Аня переспросила, и он сказал: – Я постирал кота. – Помыл? – не поняла она. – Постирал. В стиральной машине. – Зачем?.. – Да разозлил он меня вчера… Не помню уже… Пьяный был. – Аня смотрела на него с ужасом. – Да живой он, живой! Шкерится где-то в комнате. Я так, покрутил немного без воды. Кот у него был недавно. Точнее, маленький белый котенок. Звали его Чеснок. Аня нашла его в комнате забившимся под диван. Покачала головой, вздохнула, взяла котенка и пошла на кухню. Раскольников что-то готовил. – Я нашла нам виолончелиста, – торжественно объявила Аня. – Воу-воу, полегче! Раскольников был в восторге. – Через час приедет. – Умничка. – Учусь, – хмыкнула Аня. – А где ты его взяла? – Оля дала. Я ей вчера позвонила и говорю, мол, Оль, я хочу, чтобы у меня был виолончелист, у тебя же много знакомых, – она дала какой-то номер, а я позвонила. Говорю, так и так, давайте играть вместе. – А он че? – Ну, через час придет слушать. Зовут Арнольд.