— У Алексея Толстого в «Ибикусе», — отсмеявшись, дал разъяснения Виктор, — нанюхавшись кокаина и чувствуя, как у него волево твердеет нос, питерский мещанин Невзоров начал свой монолог со слов: «Мы, Невзоровы, ведем свой род от…» Так откуда ведете свой род вы, Бартеневы? — Если ты считаешь, что сильно уязвил меня, то, могу заверить, зря старался. — Режиссер Андрей Бартенев был невозмутим, тверд и холоден, как дамасская сталь. — Да, род столбовых дворян Бартеневых ведет свой род от шестнадцатого века. И я этим тихо горжусь, искренне считая, что имею на это право. Кстати, Витя, фамилия Кузьминский тоже не из простых? — Куда уж проще. От Кузьмы. — А как же сестра Софьи Андреевны Толстой? Она же Кузьминская. — Мезальянс, Андрюша. — Зная неуверенные познания режиссера в истории российской словесности, нагло соврал Виктор. — Ну, да Бог с ними, — опасаясь влезать в непознанные им дебри, перевел разговор режиссер. — У меня идейка одна родилась. Тебе только записать осталось. — Трепать языком — милое дело, — проворчал Виктор. Как всякий профессиональный литератор, он более всего в жизни не любил писать. — Возьми и сам запиши. — Представляешь, после сцены грязной пьянки поручик, с отвращением переспав с этой коридорной, встает с кровати и идет к окну, от которого тихо-тихо доносятся звуки вальса. В окне — ничего, темнота. Он трясет головой, закрывает глаза, и вдруг вальс оглушающе гремит на полный оркестр. Поручик открывает глаза, и мы понимаем, что он видит нечто недостижимо теперь прекрасное. И мы видим с ним: зимний Петербург, чистый-чистый снег, маленькие сани, в которых он, еще студент, и совсем молоденькая девушка. Он робко и нежно берет ее за руку… И все кончается. Грязный гостиничный номер и всем доступная коридорная в кровати. — Господи, какой же ты пошляк, — вполне искренне удивился Виктор и встал из-за стола. — Наелся-напился? Пошли в комнату, я устал за столом сидеть. — Ну, будешь этот эпизод записывать? — спросил режиссер, когда они устроились в креслах. Виктор откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза, как поручик, ответил: — Не-а. — Я же все равно это сниму, Витя, а ты, может, какую-нибудь детальку яркую найдешь. — Расскажи что-нибудь, Андрюша, а то я скучаю здесь один. — Вот так всегда: все на режиссера. А большие деньги платят вам, — излил обычную, но неизбывную боль режиссер в связи с непомерными профессиональными нагрузками и малой оплачиваемостью их нечеловеческих усилий. Излив, сообщил: — Я экспедицию ликвидирую. — Как так? — Сцену комиссара с Анной и сцену у землянки в павильоне сниму. — А подсечка? Это же пролог, без нее никак нельзя! — Не могу я это там снимать, понимаешь, не могу, после того, что произошло. Этот идиот Серега все время перед глазами стоит. — Уж очень мы впечатлительные. — Не надо, Виктор. Я не успел тебя тогда спросить: что с ним все-таки происходило? Он же последние часы жизни у тебя в номере провел. — Я по-настоящему ни черта не понял, Андрей. Ну, взвинчен был, истеричен даже. Особого значения я этому не придавал: мало ли что в запое померещится. — Но он же что-то говорил тебе! — Все мерзавцев каких-то поминал. Будто угрожают ему. — Старые связи по рэкету? Он, как говорят, в свое время в эти игры играл? — Говорят. — Согласился Виктор и повторил: — Только я ни черта не понимаю, Андрей. — Дела. — Режиссер локтями оперся о колени, ладонями растер лицо. — Казалось бы, какое мне дело до этого несчастного Сереги, а вот засел в башке клином и сидит. Даже снится иногда. Я поэтому даже экспедицию ликвидировал, Витя. Может, в московской маете отряхнусь. — А как же с подсечкой? — напомнил бессердечный сценарист. — Завтра в Битцевском конно-спортивном комплексе снимем. Договорились уже. — Так вам и разрешат выездное поле взрывами ковырять! — не поверил Виктор. — Мы там поблизости подходящую лужайку нашли. — Кто трюк исполняет? — с надеждой спросил Виктор. И во исполнение надежды: — Никифоровская группа. Повезло. Повидаем Петюшу. Виктор, покряхтывая, поднялся с кресла, походил по комнате, проверяя, возможен ли для него завтрашний поход. Ныла поясница, поскрипывали суставы, отдавалось в правом боку. Но терпимо, терпимо. — Ты завтра за мной машину пришли. Я хочу посмотреть, как снимать будете. — А грипп? — полюбопытствовал насмешливый режиссер. Бродили по лужайке, которые по неотложным делам, которые от безделья, многочисленные члены съемочного коллектива. Операторская команда под зычный рык шефа катила кран, пиротехники копали ямки, художник с декоратором сооружали как бы сломанное и обгоревшее дерево. Прочие суетились просто так: показывали режиссеру, что тоже трудятся. В этой мельтешне, что-то измеряя шагами, невозмутимо шествовали два бойца времен гражданской войны, в высоких несегодняшних сапогах, в гимнастерках с разговорами. Один, правда, в полном параде: при портупее, при шашке и в буденновке, а второй с непокрытой головой и распояской. — Петро! — заорал Виктор ликующе. Тот, что с распояской, обернулся на крик и тоже обрадовался: — Витек! Подожди меня, через полчаса освобожусь и поговорим! Теперь пристроиться где-нибудь посидеть полчасика. А то и прилечь в укромном местечке на травку. Побаливало еще телосложение, побаливало. — Виктор Ильич, можно вас на минутку, — позвал женский голос. Добродушная девица с черным чемоданом-ящиком улыбалась ему. Гримерша Валя. — Ты-то что здесь делаешь, Валюша? Общий же план! — Комиссаров паричок привезла. Не дай Бог, шлем у трюкача с головы свалится, и он у нас блондином окажется, — объяснила Валя свое присутствие и поманила Виктора пальчиком. — Идите-ка ко мне. Виктор подошел. Валя профессионально осмотрела фингал, потом нежно ощупала. Открыла свой чемоданчик, поискала в нем что-то, приговаривая: — С таким лицом людям показываться нельзя, Виктор Ильич. Сейчас мы вас слегка затонируем, и будете вы смуглый красавец без синяков. Только придется дня три, пока синяки не сойдут, немытым походить. Смуглый красавец лежал на траве и смотрел в небо, когда к нему подошел боец Красной Армии. Подошел, сел рядом, обхватил руками высокие сапоги и спросил: — Как живешь, Витя? — Как в раю, — ответил Витя, с трудом перевалился со спины на живот, глянул на Петра и сказал: — У меня к тебе серьезные дела. — Самое сейчас серьезное дело — подсечку как надо провести. — Так ведь и я про подсечку. Ты покойного Серегу знал? — А как же. Он в свое время ко мне в группу просился… — А ты не взял, — закончил за него фразу Виктор. — Почему? — Почему, почему? По кочану и капустной кочерыжке. Долгий разговор. — Ты — коротко, — посоветовал Виктор. — Он — штымп. Цветной, — коротко ответил Петр. — С фени на русский переведи, пожалуйста. — Он в особом отряде КГБ служил. А я, как сынок человека, отгрохавшего срок от года моего рождения до года моего окончания средней школы, особо не обожаю товарищей из этой конторы. — Мне он говорил, что в ВДВ служил… — Мало ли что он говорил! — Ну, а ты откуда узнал про КГБ? — Один его приятелек по секрету сообщил. Хотел Сереге помочь: вот, мол, из какого заведения! Не дал договорить второй боец Красной Армии. — Петр Васильевич, там требуют, чтоб начинали, — подойдя, оповестил он. Петр поднялся с травы, обнял бойца за плечи, сказал весело: — Все в порядке, Гена. Ты сделаешь, как надо. А если случайность какая, я подстрахую. — Хочется им всем нос утереть, — признался Гена. — Утрем, не беспокойся, утрем! — пообещал Петр.