Часть 4 из 7 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
У меня снова потекли слезы – мама! Ма-ама-а! А отец продолжал:
– Я-то в своей жизни много чего повидал! Кровь, смерть, подлость… Эх, жалко, не успел с тобой поговорить как мужчина с мужчиной! Все ждал, когда ты повзрослеешь, когда поймешь! Дурак был. Ты и так уже давно все понимаешь, и побольше многих взрослых. Может, сейчас успею хоть что-то сказать. Не плачь, сынок. Ты должен быть сильным! Забудь про слезы! Теперь ты не должен плакать. Никогда!
Пауза, секунд пять, и снова:
– В общем, так, сынок, о главном: в моем шкафу, на самом дне – книжка лежит, толстая такая. Она там такая одна – черная, с тиснением. «Капитал» этого самого Маркса, ни дна бы ему ни покрышки. В книге – пистолет. Это обычный пистолет Макарова. Он нигде не зарегистрирован. Я привез его с войны. Там же, в картонной коробке – патроны, две пачки и два запасных магазина. Возьми этот пистолет и ходи теперь с ним. Понял?
– «Капитал». Пистолет, – послушно повторил я. – Пап, а если кто остановит? Если увидят? В тюрьму ведь посадят! И зачем он мне?
– Сынок, некому останавливать. Из нашего отдела в живых остался один я. Здоровье у меня покрепче, чем у остальных, вот и дождался я, пока ты очнешься. Власти нет. Полиции нет. Никого нет, сынок! Зачем пистолет? Затем, чтобы ты остался жив. Я предполагаю, что образуются банды из подростков. Если в благополучное время они вытворяли такое, что в голове не укладывается: били, поджигали сверстников, убивали, насиловали, – представляешь, что будет теперь, когда не осталось никаких сдерживающих факторов? Будут банды, будут грабежи и насилие. Потом все устоится, подростки повзрослеют, создадутся поселения, но до тех пор крови прольется – море. И я хочу, чтобы ты выжил. Я очень хочу, чтобы ты выжил, сынок! Я тебя научил стрелять – пистолет ты знаешь, можешь и собрать, и разобрать. И автомат. Вот еще что – когда соберешься с силами, сходи в отдел. Там есть оружейная комната, ключи от нее у дежурного. Попробуй попасть в дежурку – скорее всего, она будет закрыта, но ты что-нибудь придумай. Я хотел сам взять оружие, но, пока за мамой ухаживал, боялся отойти, а потом… потом уже не смог. Не дойду. А уж принести что-то – вообще речи нет. В оружейке автоматы, в основном укороты калибра пять сорок пять. Но есть и пулемет, ПКМ, с магазином, как у калаша, длинный такой магазин. Еще пистолеты Макарова. Тебе нужно будет забрать все, что сможешь. Оружие, бронежилеты, рации – все пригодится. Главное, чтобы они не попали в руки ко всяким там АУЕ. Эта мразь будет творить беспредел, и тебе придется поискать себе сторонников. Вооружить их, научить стрелять, если не умеют.
Вот еще что… ружья забери – там по три сотни патронов к каждому, все с картечью. На всякий случай держал… ну так, вдруг чего. Они уже давнишние – сравнительно, конечно, – но «протухнуть» не должны бы. Да, насчет пулемета! Это, считай, тот же калаш, ты с ним легко разберешься. Я тебя учил автомат разбирать и собирать, а стрелять из него уже приноровишься. Главное, длинными очередями не сади – перегреешь ствол, и кирдык. Короткие очереди, два-три патрона. К нему в оружейке должен быть запасной ствол, поищи. Не уверен, что он есть, но надеюсь, есть. Но как менять, не расскажу, надо показывать. Сам разберешься.
Ну что еще сказать… помнишь Мальчиша-Кибальчиша? Каравай в печи, вода в ключах, а голова на плечах! Не плачь, сынок, не надо!
Широкая ладонь легла мне на лоб, вытерла щеки, и я еще сильнее захлюпал носом – ну зачем я очнулся?! Зачем?! Чтобы остаться одному?!
– Дальше, слушай меня. На столе – ключи от нашей машины. Поедешь к отделу на ней. В нее же и загрузишь оружие. Еще – магазины свободны, открыты – грузись продуктами. Бери консервы, крупы, все, что не скоро портится и чем можно долго питаться. Пока электричество есть, но, думаю, скоро его не будет. Все те, кто работал на ГЭС, скорее всего, умерли. Из города уезжай подальше. Например, в Москву. Поясню, почему надо уехать: выше нас, в Балакове, – атомная станция. Когда она жахнет – а в конце концов все-таки жахнет, если ее не успеют заглушить, – Волга будет полностью отравлена радиацией, а вся вода, что мы пьем, – из Волги. Нужно уходить, тут скоро будет сплошной могильник. Почему в Москву? Потому что город огромный, запасы продуктов и вещей огромные – выжить будет легче. Много свободных домов, квартир. На зиму найдешь дом с печкой – проживешь. Повторюсь – найди себе соратников, один не выживешь. Ну, вроде и все. Жаль, что так вышло, сынок…
Отец крепко зажмурил глаза, затем снова посмотрел на меня:
– Я прожил хорошую жизнь. У меня была мама. У меня есть ты. И я ухожу без страха. Я воевал, я мог быть убит давным-давно, но бог мне дал вас с мамой. И я счастлив. Прощай, сынок. Еще увидимся. Только постарайся, чтобы это случилось как можно позже. Обещаешь?
– Обещаю, пап! – Я сглотнул слезы и попытался встать, но руки подломились, и я снова плюхнулся на кровать. Да что за черт! Ну почему такая слабость?!
– Это пройдет, сынок, – ободряюще кивнул отец, – первые часы у всех так. Потом нормализуется. Полежи, отдохни, скоро поднимешься. Я продуктов натаскал, сколько смог, они в кухне и в холодильнике. На лифте не езди – может отключиться энергия, и застрянешь наглухо. Ну, теперь все. Я к маме пошел. И это… сынок… если сумеешь нас похоронить, значит, сумеешь. А не сумеешь – и не надо. Оставь нас здесь. Нам уже будет все равно. Нас тут нет. Мы далеко. Но мы с тобой. Мы всегда будем с тобой!
Отец тяжело встал, пошатнулся, но удержался на ногах. Наклонился ко мне, опершись о спинку кровати, коснулся губами моего лба. Потом разогнулся и пошел прочь из комнаты, с трудом поднимая ноги, и было видно, как трудно ему идти. В соседней комнате скрипнула кровать, и все затихло. Совсем затихло! Не было слышно гула машин, не играла музыка, никто не кричал и не шумел на улице – мертвая тишина. И только холодильник в кухне вдруг включился и негромко загудел, забулькал охлаждающей жидкостью.
Я лежал еще полчаса, прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате. Что ожидал услышать, не знаю. Может, стоны боли, хрипы? Или прощальные слова отца? Или его шаги? Но все было тихо. И тогда я снова сделал попытку подняться. Руки тряслись, меня прошиб пот, сердце заколотилось так, что думал, разорвется. Но, когда спала красная пелена, обнаружил себя сидящим на кровати и даже вполне соображающим. Теперь только подняться и…
Ну да, само собой, грохнулся на пол. Да так, что аж пол затрясся. Все-таки семьдесят пять килограммов, не хрен собачий, как говорил мой приятель по секции Митька Круглов.
Кстати, вот и первый мой соратник! Только бы добраться до него, он на Горе живет. На Соколовой горе. У нас ее для краткости все зовут просто Горой. Там всегда нефтяники жили, но потом и много других понаехало – кавказцев, например. Даже целая община кавказская образовалась.
Митька рассказывал, что они, эти «черные», одно время стали на Горе мазу держать. Мол, мы крутые, все нам пох! Тогда все соколовогорские объединились и так заезжих отмудохали, что те сразу куда-то попрятались. Они всегда так – когда толпой, так сразу герои. А когда видят, что проигрывают, так и разбегаются. Только грозятся: «Я тебя парэжу! Я тебя ножом удару!» Они всегда с ножами ходят, да.
Подняться я не смог, так, на четвереньках, и пополз. Медленно, стараясь не свалиться и не удариться об углы. И дополз.
Папа и мама лежали рядом. Папа положил мамину голову себе на грудь, обнял за плечи. Так и умер. Он, наверное, умер сразу, как дошел и лег. У него всегда была железная воля, и папа не мог себе позволить умереть, не выполнив задачи. Его задачей было дать мне задание, а потом дойти к маме и умереть рядом с ней. И он дошел. Истекая кровью, хрипя истерзанными мерзкими бактериями легкими.
Я смотрел на спокойные лица моих родителей, стараясь запомнить их такими, какими они были сейчас – пока еще не тронутые тленом, будто заснувшие тяжелым больным сном.
Никогда. Никогда! Какое это страшное, ужасное слово! Никогда больше я их не увижу живыми, не поговорю, не посмеюсь с папой, не уткнусь в мамины пахнущие ромашковым шампунем волосы. НИКОГДА! Теперь я один. И я должен сделать то, что обещал отцу! Я должен выжить! Во что бы то ни стало выжить!
Но я не ушел сразу. Дополз до постели и потрогал мамину шею. Она была холодной как лед – в комнате на всю мощь работал кондиционер. На шее мамы не билась жилка. Мертва.
Тогда я потрогал папину сонную артерию, затаенно, с болью в глубине души ожидая – он просто потерял сознание! Он еще откроет глаза, поговорит!
Нет. Кожа теплая, но жилка не бьется. Сердце остановилось. Он ушел.
И тогда я пополз к ванной комнате. Нужно было помыться, пока есть вода. Полежать в горячей ванне, чтобы разошлись мышцы. Ну а потом уже и займусь выживанием. Так, как завещал отец.
Слез не было. Все, я отплакал свое. Теперь я единственный мужчина в нашей семье. И плакать мне нельзя.
Глава 2
12 июня, день. Настя Самойлова
Настя очнулась от запаха. Пахло… ну просто отвратительно – как… как… непонятно где. На помойке? Ну… вроде на помойке совсем не так пахнет. Там все больше объедками, чем-то протухшим. А тут… сладкий такой запах и очень-очень знакомый!
Вспомнила! Так пахла дохлятина. Однажды Настя ехала вместе с мамой за город, куда-то в гости – сейчас уже не помнит, куда именно в гости, – мама сидела за рулем, Настя на заднем сиденье. И вот приспичило Насте по маленькому! Она стала канючить, мать бесилась – останавливаться на загородной дороге? Неужто потерпеть нельзя?
Настя терпеть не могла, и потому мамочке пришлось остановиться и потребовать, чтобы Настя сделала ЭТО прямо на обочине, под прикрытием открытой дверцы джипа. Само собой, Настя тут же закусила удила и отказалась писать под взглядами проезжающих по дороге водителей! Что она, совсем маленькая, что ли?! Ей почти семь лет уже! Мамочка орала, топала ногами, а потом сказала, чтобы Настя шла вон туда, в кусты при дороге, в которых точно гадили целые поколения автоводителей. И что она желает Насте вляпаться в кучу дерьма, а лучше – чтобы дочь плюхнулась в него прямо тупой мордой! И что от нее, Насти, у нее одни проблемы, и дура она была, что не оставила Настю у бабушки. Потому что с таким неуправляемым ребенком может справиться только такое бесхребетное существо, как бабушка! А еще в кустах живут змеи, и они обязательно Настю покусают!
Настя так и не поняла, почему это бабушка бесхребетная, если тут же заявлено противоположное, что она может справиться с внучкой (Настя знала, что такое «бесхребетность». Мама часто пользовалась этим выражением в отношении своих мужчин). Ну а мантру о том, что Настя суть камень на дороге личного счастья мамочки, слышала уже не один раз, и даже не двадцать. Все сто, точно! Потому закусила губенку и решительно отправилась в кусты, очень надеясь, что там ее укусит змея. Настя умрет в мучениях, и уж тогда мамочка пожалеет, что так ее не любила!
Сейчас Настя иногда думает, что, возможно, мамочка была бы в глубине души даже благодарна этой змее, избавившей от такой вот ходячей проблемы шести с половиной лет от роду. Поплакала бы да и успокоилась. Зато личное счастье! Хотя, скорее всего, Настя ошибается. Мало ли чего ляпнешь в сердцах!
Когда Настя осторожно пересекла придорожную канаву, каждую секунду ожидая подвергнуться нападению Нагайны, она почувствовала этот запах – сладкий, противный, не похожий ни на что в мире. А потом увидела ЭТО.
Собака. Она висела на ветке здоровенной березы – белая, большая… Настя не знала, какая это порода, – просто собака, и всё. Какой-то мерзавец повесил ее в проволочной петле, и широко открытые глаза пса смотрели на мир с ужасом и удивлением: «Как? Почему? За что ты со мной ТАК?!»
Висела она давно и уже начала разлагаться. По трупу ползали белые черви, копошась в пасти, выползая из носа. И запах. Это был запах падали – ужасный, выворачивающий наизнанку.
Настя страшно завизжала, и через несколько секунд, будто чертик из коробочки, появилась мама, разъяренная, встрепанная, потерявшая по дороге одну из туфель. В руках она держала непонятно откуда взявшуюся бейсбольную биту, и лицо мамули выражало полную готовность разбить башку кому угодно – тому, кто покусился на ЕЕ дочь. Все, что принадлежит маме, неприкосновенно. И только она может ЭТО терять, рвать, разбивать или шлепать по заднице. Больше – никто!
Настя была выругана, притом матерно (мамочка никогда не скупилась на выражения), потом обласкана и уведена подальше от несчастной собаки, в другие, совсем не страшные кусты.
А потом они уселись в машину и поехали дальше. Мама была непривычно спокойна, отрешена и только иногда искоса поглядывала на Настю, будто проверяла, на месте та или нет. Настю тогда, честно сказать, удивило, с какой скоростью и яростью мама бросилась на ее защиту, не зная, кто обидел ее дочку и сколько обидчиков спряталось в кустах. Инстинкт, наверное. Какая бы она ни была мать, все-таки мать. Львицы за своего ребенка порвут! Но при том при всем вполне могут его и сожрать.
Тот же самый запах. Не очень сильный, но… противный. Очень противный!
Настя попыталась сесть… получилось со второго раза. В первый раз она просто свалилась на подушку, задыхаясь от бессилия и не видя ничего вокруг. В глазах – красно-черная пелена, будто кто-то закрыл их ладонями.
Но все-таки получилось. Спустила ноги с кровати, дождалась, когда красные круги перед глазами перестанут тошнотно вертеться, осмотрелась. Она дома. Ну… дома у бабушки, конечно. Не в подмосковном коттедже мамочки, подаренном то ли третьим, то ли пятым ухажером. И которого та благополучно послала подальше, когда на горизонте нарисовалась более выгодная партия.
Возле постели – табурет, на котором лежит белое полотенце, стоят какие-то темные пузырьки, и на одном из них Настя прочитала надпись «Асептолин». Как ни странно, она знала, что в таких пузырьках аптеки продают спирт – для протирания места укола и для разведения водой выпивохами. Нормальный такой этиловый медицинский спирт. Тридцать рублей пузырек.
Рядом с пузырьком – пакет со шприцами, коробки с ампулами, вата, ну и всякая такая хрень, которая нужна больному и не нужна здоровому (если не считать спирта). Вокруг – никого. Бабули нет.
И что бы это значило? Ее, Настю, не отвезли в больницу, бабушка не бегает вокруг, ощупывая лобик и ставя градусник. Как так?! Почему?! Странно и непривычно. А то, что непривычно, то и пугает. И запах! Этот запах!
Настя сумела встать и по стенке побрела в кухню. Ей ужасно хотелось пить. Ужасно! Ощущение такое, будто кто-то взял да и выжал ее, как половую тряпку. Досуха выжал!
Шаг, еще шаг, еще… почти на ощупь, благо что расположение комнат в квартире Настя прекрасно знала. А потом Настя грохнулась, споткнувшись о кучу тряпья, лежащую за углом. Ей так показалось – куча тряпья. При падении больно, со всего размаха ударилась головой о стену и, похоже, на некоторое время потеряла сознание.
Когда взгляд Насти сфокусировался и она начала видеть, первое, что возникло перед ее глазами – лицо бабули. Оно было странно-синим, а еще – землистым, глаза смотрели сквозь Настю, как если бы та была стеклянной.
А потом Настя увидела муху. Здоровую такую, зеленую, с блестящим брюшком. Муха вылезла из приоткрытого рта бабули и уселась на губе, деловито потирая лапки, вытягивая хоботок и поводя фасеточными глазами.
И тогда Настя закричала. Страшно, захлебываясь криком, хрипя и содрогаясь, как раненый зверь!
– А-а-а… ххх… А-а-а!
И потеряла сознание.
Следующее ее пробуждение было ужасным. Ей приснился сон, в котором все умерли. Все! Весь мир! Мама, бабушка, Арнольд. Они ходили по улицам – страшные, мертвые, черно-землистые зомби. Хорошо, что можно проснуться и ничего такого не будет! Сон – он на то и сон, чтобы проснуться!
Настя открыла глаза, и тут же взгляд ее уперся в бабушкино лицо. Мухи уже не было, а из уголка открытого рта мертвой бабули протянулась ниточка то ли слюны, то ли крови – темная такая и, наверное, липкая. На полу маленькая лужица этой жидкости, и от бабушки ужасно пахло. Падалью, как от повешенной собаки.
Настя всхлипнула, судорожно отползла от трупа, уперлась спиной в стену и так замерла, тяжело дыша и борясь с приступами тошноты.
Сидела минут десять, пока наконец-то не начала работать голова.
Итак, что делать? Налицо смерть бабушки. Она была старенькой, так что по большому счету ее смерть не так уж и странна, ведь ей было уже… сколько? Пятьдесят? Пятьдесят пять? Шестьдесят? Настя привыкла считать ее старушкой, а ведь бабуля была вполне крепкой, даже болела редко!
Так. Что делать? Звонить! Куда? Сто двенадцать! Пусть они решают! Бабуля умерла, кто-то должен позаботиться о ее мертвом теле! Потом позвонить мамочке, и… мамочка все решит. С ее-то энергией – да она всех тут на уши подымет! Раком поставит!
Настя с усилием поднялась, держась за стенку, и пошла назад, в свою комнату, стараясь не смотреть на бабулю и удивляясь своему поведению. Ведь она сейчас должна рыдать! Выть от горя! А внутри все сухо. Слез нет. И только глухая тоска, жжение, будто глубоко-глубоко горит огонек. Бабули нет. Совсем нет! Настя одна. И нужно быть сильной!
Медленно, враскоряку добралась до окна, распахнула его пошире, пустила уличный воздух, чтобы не чувствовать этого сладкого запаха тлена. Пусть проветрится квартира. Так же медленно добралась до своей комнаты, нашарила айфон. Набрала номер МЧС. Пошел гудок. Один, другой… десятый… двадцатый… все. Отключился. Еще раз набрала. Еще. Еще.
Нет. Не берут трубку! Тогда в «Скорую помощь». Набрала… гудки… гудки… гудки. Срыв!
Куда еще?! В полицию! Вот! Набрала. Гудок… гудок… гудок… срыв! Да что за хрень такая?! Что это?!
Набрала номер матери. И тут же зло фыркнула. Недоступна мамочка, черт подери! Надо искать помощь, идти к людям. В ЭТОМ идти?
Оглядела себя. Несвежие, пропитанные потом трусики, майка того же состояния. Отвратно! Смыть с себя пот и засохшую блевотину, одеться. Потом на улицу, искать помощь. К соседям надо идти.