Глядят с фотографий глазами ясными, давно сгинувшими, улыбаются открыто, хмурятся неподступно, важничают перед любопытствующим, который бродит меж рядов. Позавидует одному за долгие его годы, пожалеет другого, и примерит свои лета, утешится, огорчится, пойдет весело прочь, отмахивая рукой, или побредет задумчиво, заново ощущая непослушное тело свое. «Спи спокойно, мой друг! Ты уже дома, а мы в гостях». Приехали к сыну после недельной разлуки… …в детский сад под Москвой. Спросили: – Ты нас вспоминал? Ответил строго: – Я вас не вспоминал. Я вас помнил. Прежде мы жили на Шаболовке и по утрам выходили из подъезда, пересекали трамвайные пути, поднимались по переулку, шагали по аллее вдоль монастырской стены. Раннее утро. Никого на пути. Мы, да голуби с воробьями, да редкий пешеход навстречу. – Когда мне будет десять лет, сколько тебе? – Тридцать семь… Мы проходили через боковые ворота Донского монастыря, и город исчезал куда-то. С людьми, машинами, гулом неумолчным. – Здравствуйте, – говорила женщина и крестилась на купола. – Здравствуйте, – отвечали мы. В монастыре был похоронен Чаадаев, хотел разыскать могилу без посторонней помощи, и нашел, наконец, возле Малого собора – цветок на плите. «Петр Яковлевич Чаадаев. Кончил жизнь 1856 года 14 апреля». «Просвещенный ум, художественное чутье, благородное сердце…», – за публикацию «Философических писем», порицание «мрачного и тусклого» бытия власти распорядились считать автора сумасшедшим. Письмо первое: «Сударыня. Прямодушие и искренность именно те черты, которые я в вас более всего люблю и ценю…» Возле Малого собора кучно встали надгробные изваяния героев войны с Наполеоном, свезенные отовсюду. Среди них генерал-лейтенант донских казачьих войск Василий Дмитриевич Иловайский 12-ый, который со своим полком первым вошел в Москву после бегства французов, с боями дошел до Парижа. Сбитые пальцы, сколы на каждом изваянии, – «в честь 150-летней победы» повреждения не устранили, лишь вывели на пьедесталах золотыми буквами: «От советского правительства». А в подклети Большого собора я усмотрел замшелый камень с углублением для поминальной свечи: «Сия свеча должна гореть вечно, на что определена сумма…» Знатоки давно расписали, где похоронена выдающаяся личность, где не очень. Мертвых легко разложить по полочкам. Рассказ завершен? Рассказ продолжается. К лету в монастыре цвел жасмин, летала крапчатая бабочка, дремала на приступочке угревшаяся бабуля. Зимой дым поднимался из труб на фоне куполов, снег тихо скрипел под ногами, в одной из башен, под самым верхом светилось окошко: там кто-то жил, и мы ему завидовали. Завидовал я, завидовал мой сын, которому не хотелось идти в детский сад. – Когда мне будет тридцать лет, сколько тебе? – Пятьдесят семь… Мы всё облазили в монастыре, всё осмотрели. Горельефы с уничтоженного храма Христа Спасителя. Декоративные убранства разрушенных московских церквей Николы в Столпах, Успения на Покровке, Иверской часовни и Сухаревой башни. Стояла там и колесница славы с разобранной Триумфальной арки в честь победы над французами, на которую хотелось залезть. Хотелось мне, хотелось моему сыну. Среди прочих надгробий затерялся камень на могиле Салтычихи, «виновной без снисхождения» за пытки и убийства дворовых людей. Салтычиха – она же Салтыкова Дарья Николаевна, помещица. В 1768 году – по указу Екатерины II – ее присудили к лишению дворянского звания и отбыванию «поносительного зрелища»: час простоять прилюдно на эшафоте, прикованной к столбу, с надписью над головой «мучительница и душегубица». И отправили в Ивановский женский монастырь Москвы, на заключение в оковах, «чтобы она ниоткуда света не имела». В монастыре вырыли яму под зданием, где она провела первые одиннадцать лет, в полной темноте, лишь за едой ей зажигали огарок свечи. Умерла в тюрьме через три десятка лет, похоронена в Донском монастыре. Камень растрескался, местами обвалился, на нем пометили мелом – «Салтычиха». Мы выходили из монастыря, и торопливые прохожие подхватывали нас, таких неспешных, – это не нравилось мне, не нравилось моему сыну. Враг тот, кто подталкивает в спину, и тот, кого подталкиваем мы. – Пап... – окликал. – В саду сказали, улитку давить надо. – Да ну! – Ага. И гусеницу, стрекозу с бабочкой. – И стрекозу?.. – ахал. – Вредители, – объяснял. – Лесов и полей. – Не надо давить. Ты живешь, и они пусть живут. – Пусть, – соглашался. Рассказ завершен? Рассказ завершается. – Когда мне будет сто лет, сколько тебе?.. За стеной монастыря располагался погост с недостроенной церковью. В 1927 году церковь перестроили в крематорий, создали «Общество развития и распространения идеи кремации в РСФСР», и журнал «Огонек» оповестил читателя: «Огонь, испепеляющий огонь! Тебе построен храм современности, это огненное кладбище – крематорий. Крематорий – это зияющая брешь в китайской стене народного невежества и суеверия, на которых спекулировали попы всех верований. Крематорий – это конец мощам нетленным и прочим чудесам. Кремация – это гигиена и упрощение захоронения, отвоевание земли от мертвых для живых… Строятся заводы и фабрики. Дышит мощно земля под белым снежным покровом. Бегут трамваи. Ревут фабричные трубы... Жить, полной грудью жить! А когда умрем – пусть отвезут нас в крематорий, чтобы, вместо зараженной кладбищами земли, всюду разлилась трепещущая радостью и молодой свежестью жизнь!» То здание опять перестроили. Там снова церковь, проходят богослужения. «Жить, полной грудью жить!» – как ноги вытерли о поколения. Прошлое принадлежит отжившим… …которых недостает. Два мальчика за стеклом, голова к голове, на фотографии немалых размеров. Поднаторевший на детях фотограф призвал‚ должно быть‚ птичку на помощь‚ выжимая улыбку из трудных клиентов‚ но мальчики на уговоры не поддались‚ остались на снимке самими собой. Мне пять лет, брату двенадцать.