Закусили грибочками. – На рассолку, – пояснила проводница, – свинушки идут, болотник идет, осиновый с березовым, – старые, конечно, не берем, а эти все идут. Мама Макарон вежливо кивала в ответ и пододвигала фаршированную рыбу. Чай пили – тещины постряпушки из теста. – У нас так, – говорила проводница. – Кто на печи сидел, тот уже не гость, а свой. Мама Макарон деликатно звякала ложечкой и пододвигала шоколадный торт. Мать с Любкой пели на два голоса: – Чайник чистый, чай душистый, кипяченая вода, милый режет алимоны: кушай, душенька моя... Инженер Макарон улыбался и засматривался на Любкины прелести. Папа Макарон улыбался и засматривался на нестарую проводницу. Мама Макарон улыбалась и ревновала отчаянно. – Все вы, Макароны, ветреники, – сказала назавтра. – Ничего возвышенного. Потом появилась Танька. Кругленькая и носатая. Кучерявая и толстопятая. В бабушку Макарон и в дедушку, который в бегах. Переболталось кислое с пресным. Повторим для надежного запоминания… …так, мол, и так, было написано в похоронке, на основании архивных розысков стало известно, что красноармеец Макарон пал смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в списках пропавших без вести больше не значится. – Наконец-то, – сказал инженер Макарон, седой и сутуловатый. – Сколько ждать пришлось. – Пойди, – поежилась Любка. – Скажи – ошибка. – Если бы ошибка, – ответил. – Поехали, Любка. Здесь я умер. Меня убили возле деревни Охлебаихи… Они вторгаются в сны Макарона из месяца в месяц, из ночи в ночь, потеснив прочие видения. Пылью припорошенные, белозубые и благодушные. Катит на Охлебаиху нерусь в кузовах с бортами, с высоты оглядывает завоеванные пространства. Солнце упирается в макушку. Прожаривает вошебойкой. Наливает в садах вишню-владимировку, крупную, алую, сквозистую – известный сорт. Порубали вишенные деревца, закинули в широкие кузова. Едут, обирают ягоду, плюются косточкой во снах у Макарона, веселые, кровавозубые, обобранные деревца скидывают на сторону. И Охлебаиха осталась без вишен. Встали на развилке, прикинули, куда ехать: трое в одном окопе попридержали дыхание, трое попридержали в другом – смертная на всех пауза. А небо над головой глубинное, молодость в обещаниях, но место обозначено, час определен, некого пока хоронить, некому засыпать. – Мне нельзя погибать, – выговорил плотный, скуластый, глазки-щелочки. – Я представитель вымирающей народности. Нас дюжина на свете осталась, а может, и меньше. Нас надо беречь. А парень-вострец, съедаемый изнутри беспокойством, пропел не к месту: – Ох, где ж ты была, волочилася? Я по бережку ходила, намочилася... И уложил на бруствер винтовку. Образца тысяча восемьсот девяносто девятого дробь тридцатого года. Третьим в окопе оказался парнишечка. Лет восемнадцати. Пухлогубый и ясноглазый. Он не стрелял еще в человека, красноармеец Макарон, не помышлял по малолетству о гибели, и жил пока с интересом. – Вы с чего вымираете? – спросил скуластого. – Нагрузку не держим, – пояснил. – Наготовили на нашу голову. Работать. Радио слушать. В очередях стоять. Кому это под силу?.. Немец в головной машине развернул карту, водил по ней пальцем, решал, не спеша, в каком окопе жить, в каком помирать, а они глядели, не смаргивая, во сне у инженера Макарона, пот лили соленый: всякая живелочка жить просится. Мама Макарон взбивала ему подушку. Папа Макарон целовал на ночь. Бабушка Макарон подтыкала под бочок одеяло. Дедушка Макарон подкладывал грелку. А умирать приходилось на развилке, в небрежно отрытом окопе, где песок ссыпался на сапоги, до срока хоронил ноги. Немец показал, наконец, налево, и они покатили по той дороге, мимо того окопа, гранатами закидав походя – тех, не этих – из высоких кузовов. – А сколько вас раньше было? – спросил красноармеец Макарон. – А раньше нас много было, – ответил представитель вымирающей народности. – Воевать. Отступать. Гранаты кидать. Кто это вытерпит? Вот он-то переживет всех, станет представителем вымершей народности, да и напишет диссертацию, научную и доказательную, скажет прямо, без экивоков: «Единая семья народов придет через вымирание». И ожиреет со своей науки. Озолотеет. Харю наест – на троих хватит. Вымрет в свой черед... А теперь, что же теперь? Подходящий момент пересказать эту историю, которую не обнаружить у автора под прежними обложками. Время для нее и место – другого не дождаться. Попугай на жердочке казался вне возраста, обликом похожий на стареющего конферансье в заношенном одеянии. Никто не знал, сколько хозяев он сменил, сколько жердочек истоптал, да и попугай, должно быть, сбился со счета. Носатые какаду – они живучие. Он стоил немало, этот какаду, потому что говорил на языке вымершей народности. Так, по крайней мере, считалось, потому что никто его не понимал. Большеголовый. С огромным клювом, серым от возраста оперением и пронзительным голосом, который проникал сквозь стены. Кормили его зерном, орехом, ягодой, а он кричал на незнакомом наречии – не мог успокоиться, на лбу проступала от возмущения багровая полоса. Пробовали расшифровать тот язык, но знатоки отпадали по одному, а попугай всё топтался и топтался на жердочке, тараторил и тараторил свое. Полагали, что хранил он тайны сгинувшей народности, пути к благоденствию рода человеческого, стоит только уразуметь. Высказывали догадки, что вымершая народность предостерегала потомков от нависшей опасности, но никто не мог уяснить его речь и осмыслить. Объявился, наконец, полиглот, хилый, заморенный полученными знаниями, разгадал послание. – О чем же оно? – Одна только фраза. «Выделите помещение. Сделайте в нем музей». – Музей кому? – заёршились законополагающие. – Тем, кто вымер, – разъяснил полиглот. – Да ты что! Нет у нас вымерших. У нас никто не вымирал без согласования. Все у нас здоровые, вечно живые. – Вот же он, глагол их языка. Вот оно, их существительное. – Гражданин‚ вам русским языком сказано! Народа нет и языка нет. – А как же какаду? С их посланием? – Он его сам выдумал, этот язык. И пощурились на попугая, стали нехорошо оглядывать. Полиглот туда, полиглот сюда: допустили его в самый закрытый архив, к самой заветной папке, а там пусто. Нет ничего про вымерший народ, – может, его и вовсе не было? Так кому же тогда этот музей?